Тяжелый крест томпáкового сплава,
Раскрашенный закатом докрасна,
Старинные глядят иконы справа
И слева от вечернего окна.

Ответ готов, но нет уже вопроса...
Слегка качаясь, толстое кольцо
Головок чеснока, сплетенных в косу,
Свисает на разбитое крыльцо.

Недалеко заутреню пробили,
Я усмехаюсь, зная, почему
Букеты роз, как будто на могиле,
Рассыпаны по полу моему.

И зеркало реальностью подложной
Глядит как соглядатай на посту
На той стене, на противоположной
Крыльцу, иконам, двери и кресту.

Спокойный и готовый и созревший
Я подхожу, пришла уже пора,
К стеклу в оправе тяжкой, почерневшей,
Из польского литого серебра.

В нем видно все – спокойно и бесспорно.
В нем видно все – и розы на полу.
В нем видно все - и маковые зерна,
Рассыпанные горстью по столу.

Но также вижу – розы почернели,
С креста идет полунеслышный стон,
И странно как, возможно ль, неужели
Глаза полузакрыты у икон?

Я замечаю вдруг, без удивленья,
Забыв почти жизнь прошлую свою,
Что нет меня в стекле и в отраженьи,
Хоть прямо перед зеркалом стою.

И, старый мир, мир этот забывая,
Для нового воскреснувший теперь,
Я через раму внутрь переступаю,
И в зеркало шагаю, словно в дверь.

Не чувствую божественного гнева.
Не слышу, как рыдает Иисус.
Лишь чувствую внизу, на шее, слева,
Две жгучих точки, двух клыков укус.