Писатель Лодочкин встал с неудобного стула и потянулся, разминая затёкшее от долгого сидения, тело. Прошёлся туда-сюда по небольшой комнате. С тоской посмотрел в окно, на вечерний город. Через неделю истекали все сроки по сдаче книжки, а он подбирался только к середине. Но это было пол беды, главное, что Лодочкин совершенно не понимал, что писать дальше.
Он прошёл на кухню. В холодильнике стояла початая бутылка водки, возможно в ней, на самом дне, он найдёт продолжение истории.
Настенные часы неумолимо двигали стрелки к дедлайну.
Лодочкин отвинтил крышку, запрокинул голову и сделал несколько глотков. Выдохнул, поморщившись, и оттопырив нижнюю губу, уставился на циферблат, подумал о тлене бытия и отпил снова.

Лодочкин свернул с Марата в переулок. Впереди светились две заветные цифры - 24. Водка предательски закончилась, как раз, когда он почти нащупал сюжет. Надо держать запас - в который раз дал он себе слово сбегая по ступеням. Эта сотня шагов до магазина и обратно может погубить несколько страниц. В этот момент писатель, как никто другой понимал тонкие связи этого мира. Денег оставалось мало, чертовски мало. Лодочкин уже собирался открыть дверь как вдруг заметил скомканную бумажку. Сердце учащённо забилось. Лодочкин не верил глазам своим, дрожащими руками разворачивая её. Бумажка, так небрежно оброненная кем-то, оказалась тысячарублёвой купюрой. Мир, казавшийся таким злым, таким чужим, вдруг наполнился красками, заиграл калейдоскопом возможностей. Лодочкин нежно разглаживал купюру и улыбался блаженной улыбкой слепого отца, обретшего своего блудного сына.
В его жизни до этого момента не случалось события, столь неожиданного, столь вовремя, столь кстати, случившегося, и одновременно нужного и желанного. Только что, будущее, бывшее мрачным, безнадёжным, беспросветно жестоким и неприветливым, распахнуло двери в удивительную страну, где счастье сбивало с ног, как горная река, а звуки улицы превращались в пение райских птиц. Лодочкин разглаживал денежку погрузившись в счастливые грёзы.
Наверное только в детстве, в бесконечно далёком и от этого казавшимся не его воспоминаниями, был он так воздушно невесом, так прозрачен и светел.
- Проходите? - голос другого мира ударил его, как и полагается чему-то подлому, в спину.
Писатель икаром рухнул в действительность и растерянно оглянулся. Тучная женщина, которой он перекрывал проход, злобно сверлила его глазами среднестатистического гражданина.
- Вы проходите, я вас спрашиваю?
- Я… Да… Простите… - забормотал Лодочкин, и стушевавшись как ребёнок в компании незнакомых детей шагнул к переполненной урне, давая проход.
Пыхтя, кряхтя, издавая все те звуки, которые должна производить женщина, отвернувшаяся от жизни и повернувшаяся к быту, который в конечном итоге и обабил её до такого скотского состояния, она вцепилась в дверную ручку, как в планширь спасательной шлюпки.
Лодочкин внимал этому ужасу замерев каменным сфинксом. Возвращение из миров, где только что парила его душа, в реальность полную чудовищ, давалось писателю нелегко. Собрав, наконец, свою волю в сгусток, он последний раз посмотрел на банкноту и буднично засунул её в карман штанов. Магия улетела, оставив запах резких духов и чувство обманутых ожиданий. Лодочкин вошёл следом, взял металлическую корзину, и направился к винному отделу.

Дом приветливо отпугнул пустотой и безнадёжностью. За сорок лет своего существования Лодочкин привык к такому контрасту. Он сжился с этим настолько, что и сам источал что-то похожее. Незнакомые люди при встрече с ним пугались и спешно отводили глаза, а девушки при первой возможности убегали прочь. Сначала это веселило, потом стало пугать, потом перешло в отчаяние, но постепенно Лодочкин понял, что возможно ему выпала удача осознать то, что многим открывается перед самой смертью, и когда придёт его час, он отойдёт спокойно, а не в ледяном ужасе внезапного одиночества.
Торопливо выпив грамм сто, он снял ботинки, плащ, и попытался разложить покупки по пустому холодильнику создавая иллюзию изобилия: три банки кильки, половинку ржаного и лимон. Две бутылки водки положил в морозилку, початую взял с собой в комнату. Пальцы стремительно побежали по клавишам. Писатель начал очередную гонку, иногда отхлёбывая из горлышка, чтобы не терять темп повествования. Мир, новый, чистый и правильный, параллельно-перпендикулярно выстроенный по законам драматургии, выходил из под  его пера и осторожно оглядывался вокруг. Как любому ребёнку ему хотелось любви и внимания. Лодочкин ласкал его прилагательными, предостерегал наречиями, учил существительными и глаголами.
Под утро обессиленый писатель встал со стула и на негнущихся ногах доковыляв до дивана, рухнул, ещё в полёте проваливаясь в сон.
Разбудил его странный навязчивый звук с улицы. Лёгким коктейлем к нему примешивались человеческие голоса и звук автосигнализаций. В их монотонности было столько всего раздражающего, что Лодочкин сквозь сон возненавидел и эти звуки и эти голоса и этих людей каждого в отдельности. В бутылке рядом с кроватью оставалось водки на один глоток. Лодочкин допил тёплые остатки, скривившись, как лицо девушки на пластиковой крышке сыра Виола, если снизу к ней поднести зажигалку. Протёр слипшиеся от сна глаза и встал. За окном бригада эвакуаторов растаскивала припаркованные автомобили. С натужным воем лебёдок легковушки ползли на платформы, рядом представители автоинспекции что-то записывали в свои бумажки.
Лодочкин неспешно ополоснулся из крана на кухне, вздохнул и стал одеваться - поддавшись странному чувству он решил непременно отправиться на улицу. Благотворность прогулок для творческих людей давно стала клише, однако к чести Лодочкина он редко позволял себе слоняться без дела. Его распорядок был по солдатски прост, он либо спал, либо пил, либо служил музе, иногда вполне удачно совмещая два последних действия. Остальные события жизни входили в погрешность и как смысл бытия не рассматривались.

Полуденная жара давно миновала. Улица убегала вдаль строгими геометрическими линиями и манила в неизвестность. Лодочкин решил идти прямо. Туда, куда сводились линии Лобачевского. Туда, куда манила судьба.
Лодочкин шёл и понимал, что дом остаётся далеко за спиной и тот якорь, который держал его все эти годы, оборвался, и теперь он, Лодочкин, плывёт по воле неведомых доселе волн. Он миновал здание школы, в которой учился бесконечно давно, он прошёл дальше, за магазин, куда ходил за картошкой, он прошёл так далеко, куда не ходил сотню лет, за горизонт. Он остановился на берегу реки, перед мостом. Шагнул на асфальт, покрывающий арочные своды мостовых конструкции.
Волны стробоскопом стреляли в глаза, бесконечной чередой следовали прогулочные судёнышки. Голоса экскурсоводов, усиленные рупорами мегафонов вещали об исторической ценности окрестностей. Лодочкин остановился в полной растерянности, так далеко он давно не удалялся от дома. Сомнения в правильности выбранного пути начали одолевать писателя, но благоразумно принятые утром последние граммы водки помогли шагнуть за границу непознанного.
Мир, огромный, непонятный, шумный и как оказалось бесконечный, открылся перед Лодочкиным внезапно, и обратного пути теперь не было. Как после первой близости с женщиной, это откровение распахнуло закрытые двери. Осторожно, от магазина к магазину, писатель начал исследовать неведомый океан.
На скамейке в саду, напротив известного, судя по огромной очереди, музея, он выпил чекушку горькой настойки “Ерофеич”, разделив её с подсевшим алкашом, у летнего сада сделал пару глотков “Старки”, выйдя к Неве и обомлев от величия реки, допил остатки. Группы туристов из Азии галдели как стаи воробьёв. Лодочкин галанил в этом живом потоке, продвигаясь вперёд. Устав, он наконец присел на скамеечку, волшебным образом никем не занятую.
- Свободно?
Писатель недолго оставался наедине со своими мыслями. К нему обращалась пожилая дама в огромной пляжной шляпе. Безразмерные поля совершенно скрывали её лицо, судя по габаритам хозяйки, тоже не маленькое.
- Садитесь.
Дама тем временем начала располагаться на скамейке, медленно поглощая пустое пространство.
- Чем занимаетесь?
Лодочкин вздрогнул, потому как совершенно не планировал вступать в беседы с не пойми кем. Сегодняшний день и так уже перешагнул все границы привычного, и праздные разговоры про то и сё были бы чересчур. К тому же предательски закончилась “старка”.
- Так чем занимаетесь? - настойчиво и немного повысив голос повторила вопрос мерзкая бабища.
“Жаба” - подумал писатель. Он беспомощно оглянулся, но все скамейки в поле зрения были забиты отдыхающими гражданами.
- Я писатель. - с плохо скрываемым раздражением ответил он, наконец.
- Вот как… Писатель… И что пишите?
“Форменная жаба” - подумал писатель снова.
- Пишу рассказы... - Лодочкин невольно задумался, а про что он собственно пишет? Ему захотелось придать значимости своему творчеству, к редким рецензиям, которые ему довелось слышать, добавить хоть немного вечности. - Пишу про город, про людей, про зверей...
- Как Бианки, что ли?
- Скорее как Пантелеев.
- Это кто такой? - удивилась жаба.
Лодочкин был готов оторвать от скамейки доску и лупить по этой шляпе... Редко кто умудрялся вывести его из себя за такое короткое время. Он нервно качнулся вперёд-назад, вытер взмокшие ладони о штаны, ещё раз окинул взглядом видимую часть парка. Нужно было успокоиться… Нужна “старка”...
- Я имел в виду притчу. Про молоко, про лягушек… Но вы наверное не слышали…
- Это сказки детские?
“Надо уходить”... Лодочкин встал и не прощаясь бросился прочь.
Денег, как раз хватит чтобы дойти до дома. Надо ж так, только решишь спокойно посидеть, как кто-нибудь насрёт в душу. Где в конце концов его, Лодочкина, право на личное пространство? Что за фантомные боли коллективного советского прошлого!
Магазин был всё ближе. Лодочкин унял дрожь и выложил последние бумажки.
Выпил тут же у кассы, к немому ужасу молодой продавщицы, оставив только пару глотков - путь домой был долог.

© Свешников А.Н.