По телевизору давали премьеру комедию «Летучая мышь». Тракторист Гаврила заслуженно любил «наши» комедии. Но эта, – фуфломицин, и какая-то научно- фантастическая оперетта.
Две серии, как мужик жену за вуалькой и в плюмаже, за другую принял, – даже топтать нацелился, – так понимаешь разобрало чертяку на родную бабу, после многих лет нормальной-то жизни.
Целует нетопырю родинку меж перепонок и восторгается: – Ах, какое совпадение! – у моей квашни тоже прыщ меж пальцев, но у вас, мадам, другое дело – прелестная бархатная мушка.
И всем видом намекает, – нет ли еще соблазнительной бородавочки? На груди там, на пупке, пониже. В общем, хоть геморрой, но покажите – влюблен! А ведь почти трезвый блядь.
А кровососина за вуалью, заливается смехом и только пуще крутит динамо. Ну не хуйня?
– Сказка, – сказала жена Гаврилы Манька, – Я, Гавря, и из гроба твою радостную харю узнала бы.
Гаврила надулся: – Чего завелась? Забыла, как счетовод в город съездил? Похоже…

Истрию знала вся деревня.
Счетоводу было за шестьдесят. Гавённый такой мужичонка – сплетник. Как увидит, кто лишним словом перекинулся, улыбнулся светло – и понёс, понёс. Пару семей расколол, гнида. Били конечно, но крепко наказал себя сам.
Отправился к сыну в Москву: повидаться может в последний раз, костюм новый прикупить. Чтоб на пенсию красиво уйти и в гробу почетно – мотор у него барахлил. Приехал, и едва дубаря с ходу не дал, не успев и клифта примерить.

Сын его встретил, привёз в отдельную квартиру: паркет, тахта, холодильник, ванная с газовой колонкой – санаторий ВЦСПС бля!
Оставил батю отдыхать, а сам на работу. Сын отлично устроился, – взял в жены дочку ответственного работника.
Гость похавал, радиоточку послушал, вздремнул на коврике подле тахты, и пока никого, решил шикануть – принять душ. Ну хули, когда еще такой случай? – теперь только в морге из шланга.
Раздул колонку – кипяток пошел. Диво: ни тебе дров, ни угару, вот мочало, мыло, полотенца белые – прикоснуться страшно. Хорошо городским, да.
Встал под лейку, пустил напор, кряхит, фитили от счастья прикрутил.
Тугие струи ласкает изломанное работой тело. Лакают-ласкают, ласкают-ласкают…и…и уже ласкают за яйца...
Опустил глаза, обомлел – женская ручка, почёсывает ему игриво плешивое мудё, и баба хихикает за клеёнкой: – Бубенчики мои колокольчики. Дзынь! – дергает за пиструна.
Счетовод икнул как ишак, повис на лейке – ноги не слушаются. Ни хуя, думает, порядки – еще пара таких протяжек, и привет! – инфаркт и красный футляр с черной оторочкой.

А та не унимается: – Хочу куняшку! – вжик занавеску вбок, и с закрытыми глазами ищет, ощупывает его, точно Панночка в Вие, хохочет. – Где ты тут у меня?
А тут у неё – висит голый испуганный старичок, член КПСС (бывший), а она раскачивает его за ровесника Октября – крайне траченную плоть.
– Я тут, – мигом сдался счетовод, – какие нахуй прятки!
Распахнула баба глаза, заорала как подрезанное визжало, и тягу, не выпуская свистка.
А лошадь батарейная – ей трёхдюймовку тягать, а не старичков за пипетку – выдернула его из ванной, как редиску.
Ты подумай, какой крепкий люд был – только растянулась у него хуёвина малость, и всё... Вот точно – помочи делать из этих частей – эластичней не было б помочей…

Старик как держал лейку, так и уебался. Морду разбил, а боли не чует, – так перебздел – думал налёт, гоп-стоп. Лежит что мышка, а обделался куда жирно! – топор вешай.
Лежит, причитает: «Лишь бы не дорезали. Похуй всё выносят – наживём. Примета верная, – обосраться к деньгам. Еще маменька учила. Лишь бы не дорезали…».
Полежал- полежал, – тишина, никого однако.

Поднялся, обмылся кое-как, оделся – весь в страшном смятении – что это было? Враги? Сумасшедшая? Или пронюхали за приписки времен целины? Провокация? Да что ж творится!
Вышел из моешной сам не свой, – так и есть! – сало спиздили!
В коридоре авоська стояла с гостинцами: солонина, связка ядреного чесноку, колбаса – нету! Помылся бля красиво! Чтоб вам заворот прямой кишки, чтоб вы ртом ходили до скончания жизни, ворюги.
Не Москва, а какая-то Америка – разгул бандитизма, куда власти глядят?

Заплакал старик, – такого унижения и страху натерпелся. Взял стакан успокоительно из холодильника, закусил селёдкой иваси, сидит сокрушается за гостинец и вообще...
И тут, мысль, – хули сижу, разъебай штампованный? Шайка может пол Москвы таким манером обнесла, я единственный вырвавшийся из лап свидетель, – в милицию! Фоторобот, отпечатки пальцев. Эх, хуй-то помыл, мудило! Ничего, – овчарка и с мытого след возьмет, – у них методы… Медаль мне будет, грамота.

Откуда прыть взялась, – будто не умирал десять минут тому. Полез скорей в аптечку, сделал на заплывшее лицо йодную сетку, перебинтовал плешь, только в дверь, – вернулись сын со снохой.
Ах-ах, что с вами, папа?! Что с головой? Почему вы почиканый, как Павка Корчагин в последней серии, а спешите точно здоровый на еблю? Обождите.
Тот брыкается, прям из порток выходит: – Не тормози! Срочно в милицию! Что у вас тут делается, – стреляют на каждом углу.
Взял его сынок за грудки, понюхал:
– Стреляют? – говорит тяжело. – От тебя водкой и говном за версту, штопаный ты член КПСС. Опять за старое, миномёт гавённый? Угомонись, арифмометр без ручки.
Был за счетоводом грешок – как напьется, срёт как муха – где приземлится. Однажды залетел в красную комнату… Вылетел без партбилета, голубь блядь.

Усадили его за стол, сердечных капель дали, чтобы охолонул, он всё выложил.
Так мол и так, пропасли видно мазурики с салом от самой деревни. Пока купался, проникла воровка, и давай фокусы с хуем показывать, почище Кио – внимание отвлекать. Подельники сало сработали. Всю хату бы вынесли, кабы не расшугал!
Те: «Ах-ах!», кинулись по квартире – всё ли цело? Кажется, всё на месте.
А старик прикрикивает: – Смотрите лучше, разъебаи столичные. Белье постельное проверьте, исподнее перечтите, салфетки. Я этих гадов знаю. Ну, чего не досчитались?
– Всё цело. Показалось тебе, батя.
– Намыленного за хуй, да об пол до усрачки. Тебе покажется?
А сын странно кряхтит и разговор за угол загибает: – Забудь, батя. Расскажи лучше, что нынче в колхозе? Сколько га под пары пустили? Как удои? Жирность…

Тот вылупился: – Разъебай ты колхозный. Сало ограбили, колбасу! Меня пришить хотели, а ты про сметану? – едва не плачет. – Какой заезжий цыган тебя делал?
– Да успокойся, привиделось тебе. Давай в шашки?
На кухню вошла в недоумении сноха – в руках авоська – говорит: – Это сумка моей сестры. Ещё утром её не было. Папа, может это она заходила, да по ошибке вашу авоську взяла?
– Это она видимо третьего дня оставила – ты не заметила. – говорит муж.
А старик, каак заорет: – Такое! Такое же кольцо у налетчицы! – и тычет в сноху. У той сережки с зелеными камушками.
Сын закурил: – Старик, ты путаешь. Заткнись! – и жене. – Айда в кино, чем придурка слушать.

Папашка довольно ухмыляется: – Вот так хуй, а по нему ручка с кольцом – вжик-вжик…Фотографическая память.
– Точно? – спрашивает побелевшая сноха, – Это гарнитур с изумрудами. У меня серьги, у сестры кольцо…И ключ у неё есть, ох! – и хватается за сердце.
– Ага! – обрадовался стрик. – Попалась воровка. Мало, сало спиздила, еще куняшку требовала. Вы гляньте, – на месте вещица? Нихуя сестрица…

Сноха его за жопу, и в подъезд. И поднялся в квартире такой крик, что дурень не раздумывая, ухал без обновки. И сына почитай на хвосте приволок. Через неделю, вернулся и тот в деревню, уже холостым…
И таких пиздюлей вломил неугомонному папашке, что тот вскоре отошёл. Всё бредил на одре загадочными куняшками…