- Верни мне мою дочь, сволочь! Где моя дочь?
  Она орёт в трубку телефонного аппарата, даже если я отхожу надолго, и:
  - Я не знаю, где Ваша дочь. Она спала у моего знакомого. Адрес…
  - Её там нет!
  Я говорю одно и то же. Кладу трубку на стол, она продолжает орать. Кашель. Слёзы. Истерика.
  - Верни мне мою дочь!
  А мы даже не трахались. Я только гладил её пурпурное атласное платье. Она водила по моей щеке своими длинными стройными пальцами.
  - Я вызываю полицию, ты, полудурок! Слышал?!
  На этих словах я отключаю свой телефон от питания, перегрызаю шнур сети. Ухожу из коммунальной комнаты, от засаленных тюль. По телевизору говорят о моллюсках и их анусах на головах. У мамаши, что ищет свою дочь, полагать, та же хуйня. Эволюция. Мерзкий голос. Сходится.
  В коридоре коммуналки, разумеется, поджидает старуха. Она взъерошена. Она жирная. Она рассказывает о прошлых жильцах, о ветеринаре, кипятившим шприцы, перескакивая на агрессивные просьбы о тишине в ночное время. Она храпит через картонную перегородку, поставленную вместо стены. Она храпит так громко, что с потолка слетает лепнина. Она просыпается от звуков моих шагов. Она стучит по Сталинскому картону. Сталин жил в этом доме. У меня бессонница. Наконец, в коридор выбегает сосед. Тупорылый выблядок со взглядом дауна. Он пихает меня в спину. Старуха произвела мщение, за мои шаги. Я ударяю в тупое лицо соседа. Он валится на старуху. Я сматываюсь. Его брат – полицейский. Он придёт вечером, они живут вместе. И ебутся вместе. Пидоры.
  Идти мне некуда. Так повелось – нет друзей, одни торчки, звонящие известно зачем. Я не торгую. Мы просто таримся вместе. На лестнице в парадной стоит сосед снизу. Он в тапках. Он курит папиросу с травой. Пепел падает на его волосатую грудь. Он даёт мне затянуться. Уже не так плохо.
  Огромный плюс Петербурга – бесцельная ходьба всегда превращается в авантюрную прогулку.
  Набережная. Нева. Жёлто-красные яхты. Белые яхты. Вся радуга машин. Дети, и их пизданутые мамаши. Дети и их пьяные папаши.
  - Подай, ради Христа!
  Ей на вид лет тринадцать. У неё чёрный пакет с мелочью. Бумажные купюры она суёт в трусы. Она скрестила ноги так, будто у неё церебральный паралич. Она пиздит. Я достаю болт и начинаю ссать ей на сандаль. Она сначала мычит, затем начинает кричать. Я пнул её по ноге. Она убегает, даже не ковыляя. Я очередной местный Иисус. Именно эта мысль повела меня в собор. Там всегда китайские туристы жрут просфор и лапшу. Что-то типа соединения культур самым неожиданным образом.
  У иконы святого Михаила женщины в платках и мужчины в шортах. Они безобразно крестятся, целуют стекло, за которым икона. Ставят свечки, перекрещивают друг друга. Стекло в слюне и поте. Меня вырвало от душноты ладана. Вырвало на чьего-то малыша лет трёх, подвернувшемуся местному Иисусу случайно. В меня летят проклятья и неплохие удары по лицу и корпусу. Даже бородатый постоялец поддал пендаля с ноги. Ребёнок крещён и обблёван. Всё не по своей прихоти. А Иисус сваливает из церкви со всех ног.
  Я отдышался у памятника басням, на одной из зелёных лавочек. Ходят зеваки и фотографируют. Сладкая вата, смех, солнечная погода. Чайка.
  У кого-то из прогуливающейся глухонемой группы (местный Иисус распознаёт таковых по жестикуляции) падает книга. Они уходят – я подбираю. Не кричать же вслед. Бесполезно.
  Книга про женщину с лёгкой поступью, которую задавил поезд. Про любовь. Я такую читал. Внутри закладка. Пятьсот рублей. Я знаю, что делать с деньгами, если они появляются. У одного из фонтанов стоит калмык. Приехал из степей продавать пакетики с дымной смертью. Местному Иисусу смерть во благо.
  Рядом трётся тип:
  - Бля, мне холодно.
  Но ведь лето.
  - Накури.
  Он достаёт трубочку. Мы курим. Несколько секунд, и ему теплее. Он дарит мне трубочку. Я даю ему книгу. Про любовь. В его глазах тупая пропасть – он никогда таких не читал. Выглядит, как публицист. Такой же конченный.
  Я полумёртвый. Иду шатаясь. Всё вокруг выстроено цветными квадратиками. Все люди пожелтели. Точно конструктор.
  Недалеко, у канала с мутной водой – столовая. Кафель сортира обоссан, из раковины вырван смеситель. Местный Иисус сжирает чью-то надкусанную котлетку. Чтобы было чем ещё блевать. В зеркальном потолке мешки под глазами. Чёрные, как локоть из гетто.
  Ко мне подлетает узкоглазая с чистейшим русским языком:
  - Что ты наделал?!
  Она кричит. Я не понимаю, что происходит. Она тормошит меня, бьёт по груди кулачками:
  - Как ты!.. что ты сделал?!!
  Я отхожу от неё, она отвернулась и ушла. Я сыплю в трубочку прямо на пороге столовой. Я не хочу быть трезвым. А вы?
  Афиши с дельфинами. Афиши с рожами. Жонглирующий клоун и собачка-попрошайка у его красных ботинок. Прохожие не заинтересованы. Они спешат обойти весь город за один день. Они толкаются. Они стоят в очереди за пирожками, в туалеты, смрадно дыша на памятники наигранно-впечатлёнными ртами. В оранжевых туристических автобусах гул из динамиков. Гул об интригах. О ебле императоров. О зачатии императриц. Прохожие вмещают это во рты, чтобы был смрад. Вмещают информацию о курсе рубля. О заживо сваренном в горячей ванной ребёнке. Биржа инцидентов. Туризм и мода, и её составляющее. Туризм и повод для смрада. Повод сделать хоть что-то. Навестить пучеглазого медного ублюдка, вытереть жопу, и сдохнуть. Тупо, как салют в полдень. По стопам местного Иисуса. Гладкое пузо и книжка с йогой.
  На Невском бомж срёт в зелёный мусорный контейнер, где спит другой бомж. Бичам всё равно. Твоя наркота и тачка, твои две драгоценности. Мне нравятся бичи. Иисус заберёт их с собой, как свободных душой, наверняка. Бомж на которого срали – не проснётся.
  Всё, о чём я думаю, пока смерть из пакетика долбит в висок, пересказано тысячей сортирных юмористов, чья манипулирующая плагиатом формулировок цивилизации калька текста добавляет белыми зубками обыкновенному смраду необыкновенный престиж, и в отличие от ваших кумиров, местный Иисус не хохмач. Он не смыслит в юморе ничего. Он сух. Потому что ходит по воде, а не плавает в ней.
  На асфальте жетон. В метро.
  Классическая старая манда просит помочь удержать её сраные сумки на эскалаторе, но, конечно, не местного Иисуса – его задержали на входе выпавшие пакетик со смертью и трубочка.  Слово за слово. Сильно обкуренное красноречие даровало какому-то тошнотику с бородой и узким галстуком обыск и свидание. Я сваливаю, с пакетиком, но без трубочки. Бог дал, бог взял. Напаснись, создатель. Только не держи долго в лёгких. Сознание потеряешь. Если оно у тебя вообще есть, после того, как ты стряпал гомосапиенс. Кретин.
  На эскалаторе я роняю равновесие. Меня мутит. Меня ловят. Мне предлагают помощь. Кто-то суёт мне банку лимонада. Залпом. В поезде банка сминается. Несколько дырок булавкой (местный Иисус знает, что брать в путешествие). Сыплю смерть на проколы. Смерть в лёгких. Смерть в камеру наблюдения. Смерть всем.
  Заходят музыканты. Нет. Заходят бездари с барабаном и ещё одним барабаном. С девочкой-попрошайкой. Её африканским косичкам нужен хороший шампунь. Барабан заработает. Она собирает в ямайскую шапочку мелочь вдохновившихся дробями двух бездельников. Она протягивает шапочку мне. Я плюнул в шапочку редкой вязкости соплёй. Не знаю, что прилетело мне в голову. Наверно барабан. Я очнулся на конечной. Точнее, меня растолкали и вывели на хрен.
  Новостройки. Железнодорожная станция. В туалет электрички. Просрать зайцем. В двух остановках чертовски много хвойных. Посёлок с псами и велосипедами. С домом, где живёт моя бывшая. Живёт с ребёнком и моим сводным братом.
  Стреляю сигарету у почтальона. Он говорит:
  - Я как тот американский писатель-алкаш. Пью вискарь и трахаюсь. Публикую рассказы в детском издательстве и предлагаю рассылки в письменном виде вместе с почтой.
  И чего я сам не додумался. Наверное, пора начать синячить и трахаться. Такие идеи не приходят в ежедневных психопатических обкурках. Только деструкция. Эгоизм.
  Я высыпаю табак из сигареты. Его заменяет смерть из пакетика. Фильтр к чёрту. Иисус на выезде. Нечего мелочиться.
  Стучу в калитку с ноги. Дворняги, вроде две, лают во дворе.
  - Кто это? – женский голос. Голос, затыкавшийся моим членом не раз, создавая сопливые какофонии.
  - Твоя пизданутая подруга пропала. Её мамаша мудит мой телефон вторые сутки, бля! Где эта сука?
  - Пошёл к чёрту, Гранин, я сказала не приближаться…
  - Отсоси!
  Меня снова вырубило. Наверное, мой сводный брат был против моего намёка на очередной инцест. Мы с моей бывшей какая-то там родня. Она ушла от меня именно поэтому. Проблядь. В первый вечер нашего знакомства, я швырнул в неё бутылкой водки.
  Я очнулся в хвойных зарослях. Возле меня конверт:
  «Сейчас она живёт у нас. Её изнасиловали. Не приходи больше.»
  Мужской почерк. Иисус на выезде учился в хорошем университете, не окончил, правда. Кафедра была полна евреев и вечных школьниц, гордящихся, слово в слово, своими заграничными друзьями-гомиками. Компетентные юристы. Пёздоньки с печатью на бумажке. Двадцать первый век. Иисусу на выезде нечего делать в таких обстоятельствах. Он – продукт непорочного выеба. Невероятный и свободный. Гладко выбритый и с резаными заводским станком пальцами. Дрочить не мешает.
  Иисус на выезде обескураженно выбрался из хвои грузным медведем. Трасса. Радуга машин. Мириады мяса в железных гробах на движухе.
  Я голосую. С полчаса. Останавливается грузовик.
  - Из Финляндии?
  Да. Менталитет сменить.
  - Садись.
  И понеслась:
  - Чего в лес занесло? Я как-то трахал одну чёрную в лесу, знаешь, подмахивают, как твои обезьяны-акробаты, блядь. Я сержант. Служил? У меня дача здесь, под Выборгом, трое детей. Давай к нам, на чай. Будешь курицу? Вчера на заправке купил вечером, подсохла, но ничего, видать, ты проголодался, набросился так. Куришь? Возьми сигаретку. Людям надо помогать. Я полковника из плена в Чечне спасал. Забегаем, всех перестреляли на хер. А с полковника уже кожу сняли. Яйца отрезали. Видал такое? Пытали. Я со шприца его усыпил, он сам просил убить. А вот, открой бардачок. Ай, не, у тебя руки жирные, я сам давай. Вот, Макарова с собой вожу. Намедни, что твой Парфёнов, какие-то суки поперёк дороги стали в девяностые со мной поиграть. Я пару подстрелил, за третьим бежал в лес. Оказалось, он в моём грузовике сидел, думал, что я ключ оставлю. Я по колёсам…
  Здесь я не понял точно, что произошло, но результат – в голове сержанта пуля, грузовик слетел с трассы, ремень вдавился мне в живот, я обосрался и чуть не подавился курицей. Правда, сухая.
  Я выбрался из грузовика. Последние минут десять впечатляли не так, как то, чем оказался груз. Секс-игрушки. Дилдо, пёзды, куклы и жопы. Иисус любит хорошую шутку, но давненько её не слыхал. Он увидел. Он прозрел.
  После ситуации с ёбнутым сержантом пробил сушняк. Курево, страх, куча интим-товара, курица. Самый странный обед в моей жизни оказался ещё и последним. Позже объясню.
  Я выскреб говно из трусов. Тщетнейше, за отсутствием воды, вытерся носками и футболкой. Жара. Вонь. Куча хуёв. Как примерить на себя сюжет частушки. Меня притомило. На трассе ни одного железного гроба на шинах. Я замутил из тюбика с лубрикантами курительный прибор. Смерть в лёгких. Лубрикант размазан по хую, и я наяриваю самую волосатую пизду, какую довелось найти, как у бывшей (назовём это ностальгией или привычкой?). Я ждал чуда. Ждал обосранным и утомлённым. Меня вырубило.
  Я очнулся в полицейском бобике. За рулём обыкновенный мусор. На переднем пассажирском – жирный, сальный, с бородавкой на ебальнике урод в форме полицейского. Иисус на выезде помнит его имя – Серафим. Жирный урод, тряся щеками и брызгая слюнями в лобовое стекло, говорит:
  - …артист! По карманам спайсы, грузовик с хуями и трупом-насильником, а у него резиновая манда на хуй насажена! Эй, говно, очухался?
  И его сраный жетон растянул жирными губами – «ну ты попал, говно!».
  Мимо – афиши дельфинов. Афиши единоборств. Политические заговоры. Рычаги управления массами. Телеэкраны в каждом доме. Скупые рыцари. Долгие острова. Поколения тщедушных. Поля ржи. Щёлочь в организмах. Полтергейст.
  Мои жирные отпечатки на бардачке в грузовике. Я подозреваемый в убийстве. Убийстве военнослужащего, изнасиловавшего, по первоначальной версии следствия, со мной на пару одну несчастную, здесь, неподалёку. Её разыскивает мама, описывающая некого Гранина похитителем и насильником. Его фоторобот с Иисусом на выезде – одно лицо.
  Я начал блевать ещё у них в машине. Они вытащили меня за шиворот и пинали. Случай подрезал мне руку. На автобусной остановке «Госпиталь» меня вытолкали к врачу. Я ждал, пока врач освободится, рисуя окровавленным пальцем на подоконнике забавную семейку осьминогов. Руку мне зашили. Попутно я сдал анализ крови, он сказал:
  - После долгого употребления курительных смесей, в организме распространяется… (я не помню название) Это вещество соединилось в ваших почках с… (тоже не помню), вошедшего в ваш организм в течение нескольких часов. Вас отравили. Ваши почки откажут в течение дня. За ними – весь организм. Пишите завещание.
  Я не знал, что медицина обладает такой точностью и оперативностью. Смерть в пакетике. Ядовитая херня в еде. Узкоглазая в столовой хотела отравить китайского антагониста? Сержант хотел выебать меня всеми рассыпанными по лесу дилдо? О чём мне теперь думать, если, пока я пишу это, меня в любой момент может не стать? Мне дали бумагу для завещания. Иисус любит хорошую шутку – он пастух, пишущий впервые. А завещать некому и нечего. Да и вообще, пояснение и поручение – небо и земля. Иисус и Гранин. Трубочист и космонавт.