Одернул за рукав и говорит:
- Ну-ка стой вообще.
Костя послушался.
- Я тебя узнал. Ты спектакль ставил, на сцену потом выходил.
- Было дело, но я спешу сейчас.
- Стой, сказал! – и снова одернул, только резче.
Дядька повстречался там, где сейчас могли попасться лишь лисы, оголодавшие от резкой, не ко времени, зимы. Самый край города, коллективные сады вдоль дороги, а дальше лес. Около-то этого леса жила-была редакция радио, евреистый учредитель которого соблазнился однажды копеечной землей.
- Честное слово, я спешу на радио. Сейчас прямой эфир начнется.
- Успеешь, - в пьяненьких и поначалу озорных глазах почернело. – Ты мне скажи, почему у тебя спектакль про войну, а Сталина там нет?
«Всяко жене сказал, что хочет проверить садовый домик, а на деле пошел накидаться в одно жало, - подумал Костя. - И чего я на такси пожалел? Сейчас бы уже на радио был»
- Зассал про Сталина? – дядька вцепился в оба Костиных рукава. - Ссышь про палачей-то?
- Да что вы ересь какую…
Дядька перехватился и встряхнул Костю за грудки.
- Ссышь?
«В театр его наверняка жена водила, рассчитав, что муж в этот вечер вспомнит себя молодым».
- Ты меня слушай – ты! Сталин палачом был, а у тебя его вообще нет.
- Он-то причем? Там эпизод из жизни маленького города, в котором жил простой народ.
- Что ты про народ-то знаешь, щенок?
«Мне тридцать два, а в автобусе кондуктор говорит мне «мальчик», а в винных магазинах нет-нет да спрашивают паспорт. Наверно, взгляд у меня детский, не мужской совсем».
- Из-за таких, как ты, деятелей, мы так и будем жить под тиранами, - дядька вывернул кулаки, накручивая на них ткань пуховика. – Ты мне скажи, ссышь ведь?
Он ликовал и гордился собой. Под низко насаженной вязаной шапкой глаза его горели.
«Сейчас он борец с режимом, а я, значит, режим. Будет таким же люмпенам, как сам, рассказывать, что нагнул местного режиссера. Пора бить».
В левой руке Костя держал пакет с вином из Инкермана и коньяком из Избербаша, это сковывало. Требовался один-единственный удар справой.
«Не ждать!»
- Ты меня слушай…
Кулак прилетел точно в висок, и дядька опрокинулся на землю так безвольно, как нельзя сыграть на театральной сцене.
- Ах ты урод… - пробормотал он, двигая в воздухе руками и одной ногой; удар смягчила толстая шапка, и получился лишь нокдаун. – Дай встать, не уходи, нам еще поговорить надо.
Костя заглянул в пакет – обе бутылки целые, - и пошел. Как любой победитель схватки он сразу взялся проигрывать ее в голове – чтобы сейчас же насладиться и поточнее отпечатать в памяти. Начал же он с того, что схватке предшествовало.
Короче так: вчера состоялась премьера спектакля «Последний первый день войны», а на сегодня в честь премьеры его пригласили на часовую программу в прямом эфире. Гость студии – Костя, а ведущая – Таня Ковалева, и это важно, потому что Таня сильно хотелась Косте. Она такая худенькая, такая даже неосязаемая на вид, но все вокруг затмевала собой. Она для мужчины, как для пьяницы бутылка водки – никакие яства не затмят.
С окончанием  передачи у Тани должна была закончиться и смена. Костя уже бывал на радио, рассказывал о двух других своих постановках, и он знал, как здесь заведено: после вечерней смены ведущий включает ретрансляцию «Нашего радио», вместе с завхозом ставит здание на сигнализацию, запирает двери и – свободен.
Но ведь никто никого не гонит, и только завхозы чтят рабочий график. Костя рассчитывал, пойти с Таней в комнату отдыха и там сманить ее на тост за удачную премьеру; все-таки в зале плакали, а затем аплодировали стоя. Таня вряд ли откажет ему, потому что он видел, как она на него смотрит - по-кошачьи так, ждет, когда погладят. А в комнате стоит диван…
То есть с очень хорошим настроением Костя шел от конечной остановки на радио, пока по дороге ему не встретился шатающийся дядька, от которого за несколько метров несло свежаком и пьяной скукой. Когда они проходили другу мимо друга, у дядьки в глазах уже стоял вопрос: как бы докопаться до одинокого путника? Но увидев, что путник моложе и крепче, дядька прошагал мимо.
А через секунду у него в голове чиркнуло – не то ли это театрал, который топтался вчера на сцене с подаренным букетом, криво улыбался и, как голубь при ходьбе, кивал пригожей, с волнистой челкой головой? Такой отпора не даст.
«До чего же он мудак, - думал Костя, содрогаясь от нахлынувшего поле боя нервяка. – Надо же было придумать, будто я махровый сталинист, а он – такой же, но анти».
Не впервой Косте встречались подобные типы, только что раньше они не лезли в драку.
«Это же мудацкое счастье – задираться на театрального сценариста и режиссера, поучать его, как надо писать и ставить. А сегодняшний мудак в добавок ко всему еще и до политики горазд. Наверняка слушает «Эхо Москвы».
Костя ни разу не обернулся на сраженного дядьку. Не хотел показаться испуганным.
Чтобы попасть в редакцию радио, надо было нажать на одну из трех кнопок домофона. Их число равнялось числу этажей – на третьем размещалась сама студия, на втором комната отдыха для ожидающих эфира гостей, а на первом сидел завхоз Робертыч. В электрощите он прятал цельную тару, а в клубках всевозможных проводов – пустую. Костя однажды пил с ним здесь и не услышал в свой адрес ни упрека, ни похвалы. Душевно было.
- Залетай, Костян, - отворил дверь завхоз.
Его слова вырвались на мороз клубами чистого, без перегара, пара. За Робертычем водилась особенность – водка в нем приживалась настолько совершенно, что не оставляла запаха. Может быть, секретом здесь была особенная закуска, ведь Робертыч заедал водку исключительно вареной сгущенкой - в кастрюльке на электрической плитке у него постоянно варилась очередная банка.
Дорога наверх шла по витой железной лестнице – как на колокольню, - и крутой подъем с новой силой  распалил не успевшее остыть сердце. «Или это я перед тем, как увидеть Таню, разволновался? В любом случае начну пыхтеть в микрофон, заикаться и через слово говорить, «значит, вот».
Таня как раз передавала прогноз погоды. Заметив гостя, она ожесточенно махнула рукой, и тот замер в дверях.
«Хороша! Ей бы в наш театр, но разговор уже был: там на жизнь не заработаешь, актеры получают меньше школьных техничек. Без денег трудно, тем более, если одна и с ребенком. Поэтому парадокс – неуклюжие, сиплые карги гнутся на сцене, а красавица с сильным, как у львицы, голосом сидит за пультом радио, и ее никто не видит».
Сердце не утихало, и казалось, что микрофон улавливает его бой и транслирует по всему городу.
«Стой-ка. А если в театре работать мужу и жене, то будет проще. Да, чужой ребенок, но ведь и мой потом родится…»
- Напоминаю вам, уважаемые слушатели, что через пять минут начнется передача «Важный час». К нам в гости придет молодой драматург Константин Антипин, и мы поговорим с ним о его новой пьесе. А пока – Вадим Самойлов и Маша Макарова, «Расскажите, птицы».
Таня сняла наушники и уставилась на Костю.
- Ты чего какой? Чего дрожишь, как будто в первый раз на радио?
- Да тут… - Косте сильно хотелось рассказать про схватку и победу в ней. – Не называй меня драматургом, пусть лучше буду автор пьес, ага?
- Чего случилось-то, говори. Вижу по тебе.
И Костя рассказал. Вкратце, но тем сочнее получилось.
- Ух ты, вот это да, - Таня проворно выбралась из-за пульта. – Ты мой герой, - она тронула ладонями раскалившиеся Костины щеки. – Тихо-тихо, не волнуйся.
- Да ладно… - у того сами собой закатились глаза. – Ничего такого. У меня же удар поставленный, дома груша висит, я иногда… - тут он сам себя застыдился и умолк, а Таня вдруг прильнула к нему и шепнула в самое ухо:
- Драматург-боец! Как не влюбиться?
«Окончательно моя. Окончательно»
Но Самойлов с Макаровой допевали последний куплет, и пора было садиться к микрофонам. Костя сел напротив Тани, чтобы постоянно видеть ее лицо, обмениваться с ней сигналами и просто любоваться. А еще с этого места открывался вид через просторное окно.
Вон та дорога, на которой повстречался дядька, вон еще дальше стояли цеха-саркофаги остывшего станкостроительного завода, а вон, если приглядеться, горизонт бугрился городскими домами и дымил трубами котельных. Дым тянулся медленнее, чем опускались сумерки. Какие-то минуты и на землю упадет темень.
- Итак, друзья, у нас в гостях… - представляя гостя, Таня смотрела на него так тепло, как если бы они были только вдвоем; отличие от Кости она совсем не ощущала присутствие тысяч радиослушателей. – Вы можете звонить нам и задавать свои вопросы, а пока что с гостем поговорю я. Константин, расскажите, о чем и о ком ваша новая пьеса.
- Аэмм… Здравствуйте все! Значит вот… - в голове зашумело, и заготовленные мысли потерялись в этом шуме. – Пьеса о первых днях войны и она, как говорится, основана на реальных событиях. Я, значит вот, нашел однажды информацию, что в нашем городе наш военком – очень славный человек, герой Гражданской, честный до безрассудства, настоящий фанатик своего дела, - так вот значит, за ним водилась одна-единственная слабость. Он любил охотиться и хотя бы раз в год уходить в лес на два-три дня. В ночь на двадцать второе июня этот военком взял ружье, переплыл на лодке на ту сторону и ушел в самую глубь тайги. Началась война, в город пришла телеграмма о мобилизации, а военкома нет. Надо вызывать работников учета для выписки и рассылки извещений, надо кучу дел делать, за которые никто не может взяться, кроме военкома, а его нет. Бросились искать, пошли по лесам, но куда там - лучше, чем он, здешнюю тайгу никто не знал.
- Константин, скажите, вы подолгу сидите в архивах?
- Нет-нет! Для меня лучшие архивы – это память людей. Я постоянно ищу людей, которые могут, что-то рассказать. Много езжу по деревням или хожу пешком по ним.
- Ну и что там потом случилось с военкомом?
- Он будто почуял, что надо возвращаться и вернулся к вечеру двадцать третьего, когда военнообязанных отправляли уже в соседний город. У военкомата его ждала жена с тремя детьми – тоже будто чуяла, когда ждать, - и два чекиста. Он спросил: «Так-таки война?», а чекисты разозлились на этот вопрос. Они молодые, искренние, у них за минувшие сутки столько накопилось, им так надоело быть бессильными, что они просто взяли, поставили военкома к дверям военкомата и расстреляли из револьверов. Ни одного патрона не пожалели.
- Страшно.
- А по-моему, все случилось так, как должно было случиться. Это не политика, не строй, не режим. Это люди. 
За окном зажегся прожектор. Он реагировал на движение.
- Ух ты, лиса! – Костя забыл про эфир и уткнулся лбом в стекло.
- Это правда, дорогие наши радиослушатели, - чтобы сквозь блики на стекле увидеть улицу, Тане пришлось перегнуться через пульт. – Сидит во дворе, не боится. Красавица. Знаете, друзья, давайте прервемся на музыку. Послушаем вместе Надежду Кадышеву, «Широка река».
Костя снял душные наушники и откинулся на спинку кресла.
- Молодец! – сказала ему Таня. – Сначала волновался, а потом ровно стал говорить. Даже на лисичку сумел отвлечься.
Груди на ее узком туловище смотрелись так внушительно, как не смотрятся у пышных женщин. Легковес Таня манила сильнее, чем могла бы манить тяж или супертяж.
- Я захватил вина, оставил его на втором этаже. Обмоем немного премьеру после передачи?
- А Робертыча ты тоже позвал?
- Нет, его нет.
- Ближе к делу посмотрим, - у Тани загорелись щеки.
Лиса убежала, прожектор снова погас и мир за окном исчез.
- Константин, скажите, а как вчера публика восприняла ваш спектакль?
- Я наблюдал за зрителями и видел, что женщины плакали, а мужчины сидели задумчивые и смирные. Никто не ерзал, не шелестел конфетами и не копался в телефонах.
- А потом к вам подходили, высказывались?
- Вот как раз в высказываниях зритель показал себя воинственно. К примеру, один ветеран ругал меня за то, что я не патриот и показал то, чего нельзя показывать. Еще подходили из Союза десантников. Они похвалили спектакль за душевность, но сказали, что я получаю от либералов деньги.
- Вы огорчены?
- Да нет, хуже получилось сегодня по дороге на радио, - Костя подмигнул Тане и потер кулак. – На меня, как коршун, налетел один… э, нетрезвый гражданин, который понес околесицу про то, что я пропагандирую тиранию и тоталитаризм. Ему хотелось, чтобы на сцене непременно был представлен Сталин, с прямой подачи которого, как известно, случались все беды. По-моему, хуже нет, когда человек взрослый, пьяный и не любит власть только за то, что она власть.
Снова включился прожектор и в его свете предстал тот самый дядька. Испуганный прожектором, он спешно спрятал за пазуху что-то увесистое.
«Пистолет, обрез? Сходил к себе в домик, там у него что-то такое лежало на случай «мало ли что» и сейчас… Робертыча надо предупредить, чтобы не открывал!»
Костя скрестил перед собой руки: заканчиваем! А Таня показала на голое, без часов, запястье: не время!
- Значит вот… Нынешний народ крепко спятил… - Костя схватил лист бумаги, и начертил на нем большими буквами «СРОЧНО ПАУЗА!». – Особенно опасно, когда взрослые, но глупые мужики слушают какое-нибудь «Эхо». Я убежден, что если человек дурак, то с возрастном он делается только дурнее. Никакой мудрости для таких не существует. Их только пиз…
- Спасибо, Константин, за такую честность! Я думаю, нам пора послушать музыку. «Роксет», «Крэш, бум, бэнг».
- Ты ебанулся?! – закричала Таня, сорвав с головы наушники. – Меня из-за тебя уволят на хуй!
- Пусть увольняют, - бросил Костя, выскакивая из-за стола. – Зато не убьют.
Он почти добежал до двери, когда внизу грохнуло. Даже студийная звукоизоляция не заглушила выстрел.
- Вот и нет Робертыча, - Костя взялся руками за голову. – Короче, чтобы тебе было понятно, это пришел тот дядька, которому я втер. У него оружие.
Таня кивнула, как если бы ей сказали, что сегодня наступит ночь, а завтра утро. Чуть дрогнувшей рукой она взяла с подставки трубку стационарного телефона.
- Позвоню ментам.
- А я попробую перекрыть ему дорогу.
«Как она красиво держится! Так и надо – спокойно и красиво. Тогда будет толк».
Студию от лестницы отделял узкий, почти в полметра, коридор. В его узости был виноват шкаф, на полках которого красовались в рамках грамоты, благодарности, золотились кубки и, конечно же, держала во рту ненастоящую монетку лягушка.
Самым тяжелым оказалось подтащить этот шкаф к порогу. Во-первых, было тяжело, а во-вторых, то и дело закрывалась дверь, упираясь то в спину, то под локоть.
Но Костя справился, перетащил край шкафа через порог, затем обежал с другой стороны, поднажал, и… сотряслось все здание.
- Готово! – вернулся он в студию. – Скинул шкаф. Он из нескольких секций и те развалились. Загромоздило здорово, полчаса разбирать.
- Наши менты - это просто что-то, - Таня ходила с трубкой по студии. – Не отвечают и все, я третий раз набираю… Алло, да! Наконец-то! Нас тут убить хотят! Это вам звонят с ра…
В студии вдруг вырубился свет.
- Алло!
Не погас только монитор компьютера, который не столько светил, сколько обозначал тени вокруг.
- Без света плохо, - сказала Таня; у нее сделались глубже впадины щек и глазниц. – На бесперебойнике запитаны компьютер и пульт, но он плохой, максимум минут пятнадцать продержится.
- Похоже, этот мужик догадался щит обесточить. Тем хуже ему – в темноте через завалы он еще дольше будет лезть.
- А если он здание подожжет?
- Может и так. У тебя мобильник с собой? Я свой на втором этаже в пуховике оставил.
- У меня там же.
Западня получалась, что называется, смертельной. У Тани влажно заблестели глаза.
- А что мы думаем? – Костя хлопнул себя по голове. – Бесперебойник-то работает пока! Надо помощь через эфир вызвать.
- Точно!
Через секунду Таня и Костя сидели в наушниках перед микрофонами. Сглатывая слезные спазмы, Таня говорила:
- Дорогие наши слушатели, помогите нам. Сообщите в полицию, что нас хотят убить. Это ужасный, невменяемый человек с оружием. Он или застрелит нас или сожжет. Сообщите сейчас же, пусть едут скорее.
- Я тоже хотел бы сказать несколько слов, - вклинился Костя. – Да простит меня Татьяна, я совсем не хочу пугать ее больше, чем она уже напугана, но на случай, если мы сегодня все-таки погибнем…
- Костя!
- Нет, я закончу, мне хочется успеть сказать людям, что настало шальное время, и это уже бесспорно. Среди нас появились на всю голову майданутые. Пропаганда сработала. Здесь и сейчас наступает новый семнадцатый. Будьте благоразумны, люди. Мира вам!
С улицы донесся свирепый крик. Костя глянул в окно и различил в темноте фигуру посреди двора. Фигура потрясала руками.
- Открой, послушаем, что он хочет сказать нам, - предложила Таня.
Пластиковая створка легко поддалась, и в студию ворвался холод, а с ним – матерная брань Робертыча.
- Хули вы шкаф скинули? – кричал он. – Вы, смотрю, хорошенько ебанулись там!
- Робертыч, ты живой? – спросила Таня.
- Нет, бля! Год уже как помер и хожу теперь, как стемнеет, кровь пью!
- А электричества почему нет?
- А хуй его знает! Может быть, провода где-то оборвало из-за льда. Впервой, что ли.
- А мужик тот где?
- Да вон курит, - Робертыч показал на крыльцо. – Это Сашка, брательник мой двоюродный. В одном городе живем, а сто лет не виделись. Открываю – стоит. Да не пустой, с бутылкой.
На середину двора вышел тот дядька.
- Я пришел перед парнем извиниться, - подал он голос.  – Как-то хуево с ним вышло.
- А кто стрелял? – спросил Костя.
- Никто не стрелял, это у меня сгущенка ебанула, - ответил Робертыч. – Варилась-варилась и как ебанет! Хорошо еще, что я Сашку в это время пускал, а то бы ошпарило на хуй. Как свет дадут, надо будет со стен соскребать. Просто пиздец какой-то.
Таня вдруг шарахнулась от окна к пульту.
- Мы тут орем, а эфир-то все это время не выключен был, – усмехнулась она. – Лучше бы нас убили.
- Не то слово, - Костя больно вцепился рукой себе в челку. – Мы шуты, а особенно я.
Со стороны города послышался агрессивный вой сирен. Это мчалась помощь.

…И только через пару дней новый уже завхоз, уже не Робертыч, раскидывая рядом с крыльцом снег, наткнулся на обрез двустволки. Оба курка на нем были взведены. «Вещь!», - подумал завхоз и никому ничего не сказал.