1.
- …постановил признать подсудимого виновным в совершении преступления по статье…
Первый приговор, как первый поцелуй, остается с человеком насовсем. Он из тех моментов, которые высекают в памяти борозду зубилом или долотом (тут уж у кого какие внутренности). Его ждет каждый впервые обвиняемый. Ведь тогда его лодка качнется в ту или иную сторону, вне зависимости, совершал он преступление, в котором его обвиняют, или нет.
Моя лодка давно уже идет ко дну. Я закупоренный глиняный кувшин с этикеткой «Обреченность», оттого не цепляюсь за призрачный шанс, и слово «виновным» не рушит моих надежд. Не знаю, о чем думают приговоренные, но моя голова полна разрозненных мыслей, мало уместных в зале, где официально коверкаются судьбы.
Смотрю на судью, которая, как уставшая ведущая прогноза погоды, читает приговор. Отчего-то меня ужасно раздражает ее дикция. Будь я штатным кадровиком судейского корпуса, зарубил бы ее на профотборе. Бубнит так, что приходится разбирать каждое слово, и это совсем не похоже на то, что показывают в кино. Фы-шы-гхы-кхэ. 
Тыдыщ!
Молотком эта гроза логопедов в мантии, надо отдать должное, стучит, как надо. И вот тут случается – вместо грозного и непоколебимого «Виновен!» я навсегда запомню этот злополучный «тыдыщ».

2.
У каждого городка два пути в человеческой судьбе – уменьшиться до крохотных светлых кадров из детства, или раздуться до целого мира, объять всю жизнь от рождения до смерти. По-хорошему, это никак не зависит от самих городков, да им, скорее всего, и дела нет до этого.
Город просыпался нехотя, словно пробуя начинающийся день на вкус. Первые автобусы, грузовички, пахнущие соляркой и свежим хлебом, ленивые дворники, выметающие с тротуаров озябшую ночь. 
Здание вокзала, выкрашенное в желто-зеленый еще в союзные времена, утопало в того же цвета листве. К первой платформе подошел поезд, потрепанный и унылый, как и сотни других, колесящих по стране. Городок был из тех, где поезда не томятся больше одной-двух минут, а иные не останавливаются вовсе. Проводницы в лучшем случае открывают дверь, не опуская трап.
В этот раз все повторилось, однако ленивую гармонию нарушила одна из проводниц. С властно-снисходительным видом, словно от ее решения зависело, сойдут они или нет, она совершила привычный обряд, и на платформу спустились двое. Первый, мужчина лет сорока, худощавый, но жилистый и крепкий. Круглое загорелое лицо его было бы абсолютно неприметным, если бы не глаза. Так смотрит наивный, доверчивый ребенок, единожды обманутый, в преддверии аналогичного розыгрыша – врешь, брат, повторно не выйдет! И только глубокие морщины в уголках глаз говорили, что их обладатель видел жизнь и в анфас, и в профиль, и с анального ракурса. О том же говорили почти полностью седые усы, выглядящие инородно на коричневом лице. 
Мужчина обернулся и подал руку второму пассажиру, мальчишке лет четырех, может, пяти. Тот самостоятельно спрыгнул с нижней ступени, хотя высота составляла добрую половину его роста. Мальчишка помахал проводнице, и та вдруг смутилась, как случается с недовольными людьми в моменты, когда объект их недовольства выражает в ответ противоположные чувства. Она сконфузилась, но затем улыбнулась вполне искренне. Надо сказать, искренность далась суровой женщине весьма непросто. С таким же успехом можно заставить улыбаться трансформаторную будку.
Весь багаж сошедших состоял из небольшой сумки, болтавшейся на плече у мужчины. Он постоял какое-то время, просто глядя по сторонам и вдыхая железнодорожный воздух с нотками мазута. Так осматриваются люди, вернувшиеся туда, где долго не были, из любопытства разглядывают все вокруг, подмечают, что изменилось, сравнивая с картинками, услужливо подбрасываемыми памятью.
Мальчишка, подражая мужчине, оглядывался, но по-другому – он явно был тут впервые и просто рассматривал окружающий привокзальный пейзаж. Знакомился с городом, в котором, меж тем, родился.
Поезд тронулся, и проводница, закупорившись в вагоне, по-прежнему улыбалась. Так продолжительно она не делала этого лет двадцать.
- Пойдем? – спросил мужчина, немного погодя.
- Да! – кивнул мальчишка.


3.
В этот день их можно было наблюдать в совершенно разных местах.
Парк когда-то бывший городской гордостью, и уж точно основным местом всех празднеств, теперь пустовал, унылый и заброшенный. Мужчина около получаса просидел на скамейке в тени больших пихт. Тротуарная плитка кое-где откололась, вывалилась, обнажая песочные раны. Осыпающиеся иголки никто не убирал, они набивались в плиточные щели, да и просто валялись то тут, то там.
Мальчик гонял колючие каштаны по бассейну заброшенного фонтана.
Потом они спустились к реке, на другом берегу которой ржавел причал с маленькой баржей. Два портовых крана склонились, оплакивая ушедшие времена. Мальчик пытался разглядеть сквозь заросли осоки квакающих лягушек.
В продуктовом магазине, куда мужчина зашел за сигаретами, продавщица узнала его и даже обняла крепкими ручищами прямо через прилавок. Выглядело, как готовая сцена для дешевого ужастика, где продавщицы утаскивают зазевавшихся клиентов в подсобку, насилуют и съедают.  Охала, какой же красивый мальчик, и спросила, как его зовут. Она улыбалась, но, как это часто бывает, испортила улыбку порцией жалости, которую мы непременно выдаем за добродетель, не понимая и не принимая ее разрушительной силы. Мужчина поспешил расплатиться и уйти, чувствуя неловкость. Мальчик ничего такого не чувствовал, потому с радостью взял в подарок от женщины маленькую шоколадку.
На остановке мужчина успел выкурить сигарету, а трамвай все не шел. Тут же таксист ломал голову над сканвордом – «Что наша жизнь?» – четыре буквы. Кроме слова «хуйня» в его голову ничего не лезло, но по буквам не подходило. Сколько мужчина помнил, на этом пятачке всегда дежурило четыре-пять таксистов, но времена изменились. Мужчина показал мальчику глазами на такси, тот улыбнулся и кивнул в ответ.
На десяти гектарах городского кладбища, неухоженного и унылого, память безуспешно боролась с безразличием. В больших городах, растущих, как раковые опухоли, кладбища давно перебрались с окраин к центру, обросли монументами для избранных, но в маленьких городишках кладбищам суждено вечное уединение. Водитель недовольно хмыкнул в ответ на просьбу дождаться, но сторговались на включенном счетчике.
Мужчина с мальчиком свернули на пыльную гравийку, и метров через сорок остановились. Места для могил отводились крохотные, и почтить память захороненных в середине секторов можно было только потоптавшись по могилам их соседей, которым не повезло найти последний приют с краю. Мальчику все это определенно не нравилось, мужчине тоже, но оставить ребенка в такси он не решился.
Неподалеку ругался местный санитар подношений, недовольный жадностью посетителей. Пьяный и знающий изнанку жизни, он глаголил прописные истины беззубым ртом. Мальчик поежился.
Оградка заржавела, и мужчина обругал себя за то, что вовремя не покрасил ее. Он надел перчатки и очистил плитку от травы и мусора, затем поставил купленные при въезде цветы в тяжелом горшочке – словно вопреки унынию и скорби на кладбище резвился ветер.
За всем этим с памятника наблюдал улыбчивый парень – резчик очень точно передал его черты. Молодость, застывшая в граните. Ниже – две даты, слишком близкие друг к другу.
Закончив, мужчина снял перчатки и с минуту стоял неподвижно. Улыбался трудно, кротко и твердо. Он не мог позволить себе слез. Мальчик хотел было задать волновавший его вопрос, но промолчал. Главной партией симфонии была тишина. 


4.
Черная Тойота Секвойя остановилась у подъезда. Передние двери одновременно открылись, и так же синхронно в разные стороны вышли водитель и пассажир. Они вполне походили на семейную пару или на двух людей, желающих казаться таковой. Мужчина лет пятидесяти, возможно, чуть старше, и женщина неопределенного «от тридцати до сорока», но ближе все-таки к первому. Она была на взводе, словно не окончила разговор в машине, а собеседник вышел, проявив, по ее мнению, неуважение. Впрочем, так это выглядело для непосвященного наблюдателя, а в действительности могло быть совсем иначе.
От машины до подъезда им предстоял путь не больше двадцати шагов. Мужчина был чем-то озабочен, не смотрел по сторонам и не только не слушал собеседницу, но даже не делал вид, что слушает. Районный прокурор, как он есть. Женщина не была его женой, но собиралась ею стать.
Прокурор со спутницей шли вместе, но каждый сам по себе. Она говорила, он думал. У подъезда стоял мужчина. На скамейке сидел мальчик.
Скорее всего, каждый остался бы при своем занятии, но мужчина перекрывал дорогу в подъезд, и тем пришлось остановиться. Прокурор уже собрался сказать «позвольте» или «разрешите», и даже открыл для этого рот, но, подняв глаза, увидел мужчину, и слова не были произнесены. Женщина готова была поклясться (о чем она позже подробно рассказывала), что прокурор растерялся, чего в их совместной жизни не случалось. Всего на какое-то мгновение, но он упустил контроль над ситуацией.
Мужчина не проронил ни слова. Просто смотрел на прокурора снизу вверх, беззлобно, но требовательно и укоризненно. Тот, надо отдать должное, умел мгновенно брать себя в руки.
- Чего ты приперся? Тебе мало денег?  Я больше не дам. – Брезгливо и как-то нарочито небрежно бросил прокурор.
Он сделал шаг, то ли собираясь оттеснить мужчину, то ли зная способ пройти насквозь, увлекая за собой спутницу. Мужчина, все так же молча, потянулся рукой за пазуху. Он посмотрел на испуганную женщину – красивая. Отчего-то ему стало жаль ее.
Внутренний голос никогда не подводил прокурора, и сейчас он верещал, что туда лезут только за оружием. Прокурор ловко, без замаха ударил мужчину в нос. Тот не успел подставить рук, а может, не собирался. Кровь брызнула на одежду и асфальт. Мужчина отшатнулся и сделал два шага назад. В широких глазах мальчика застыл ужас, неизвестное ему мерзкое чувство, липкое и страшное.
Сам воздух стал пахнуть железом и, будто заскрежетал металлическими шестеренками, замедляя время. Мужчина с кровавым лицом опять шагнул к прокурору, но не кривясь от боли, а наоборот, улыбаясь. Он снова попытался достать что-то из-за пазухи.
Прокурор ударил еще раз, и снова в нос. Мужчина опустился на одно колено. Мальчик вскочил со скамейки и бросился на прокурора.
- Не бейте папу!
Женщина отпрыгнула от него, как от невесть откуда взявшейся крысы – источника неопределенной опасности. Мальчик ухватил прокурора за лацкан пиджака, пытаясь дотянуться до руки. Тот, подобно хищнику, почуявшему запах крови, отмахнулся от мальчишки, сделав это, впрочем, довольно сильно. Мальчик упал, но поднялся и подбежал к отцу.
- Вот блядь! – выругался прокурор, вытирая от крови руку.  Мгновение осматривал пальто – не забрызгал ли. – Пойдем.
Схватил за руку спутницу, сделал несколько шагов к подъезду, но остановился. Борясь со страхом и отвращением, атакующими его с разных сторон, вернулся.
- Щенка еще привел. Зачем? Сам ничего не можешь, думал, он за тебя заступится?!
Он махнул рукой, уходя. Обернулся.
- Еще раз увижу – посажу.
Сплюнул, то ли с досады за малодушие, то ли просто слюна накопилась. Вернулся в привычное состояние хозяина положения. Потянул за собой женщину, и подъезд поглотил их. 
Мужчина сидел на асфальте – маленькая инсталляция кровавого фонтана. Мальчишка испуганно опустился рядом на колени. Мужчина аккуратно прижал его к груди, так чтоб не испачкать кровью, и потрепал рукой по волосам.
- Прости, брат. Не хотел я, чтоб так получилось. 


5.
Тихон, как все, родился, орал, писался, пошел в детский сад, а потом в школу. Как многие, побывал в армии, устроился на работу. Как некоторые, в двадцать лет стал сиротой. Мать много раз жаловалась отцу на чертову самодельную проводку на даче, но тот каждый раз отшучивался, обещая исправить потом. Дом сгорел мгновенно в половине третьего ночи, когда беззаботный Тихон спал в плацкартном вагоне, возвращаясь домой. Прибывшие на место пожарные боролись за соседние дома. Прибывшие медики констатировали смерть двух самых близких ему людей. 
Тихон поступил в пожарно-спасательную академию и в тот же год встретил Лиду. Ему не хватало хоть кого-нибудь рядом. Она просто влюбилась. Через год у них родился сын, Саша. Лида умерла при родах. Судьба рисует собственные карты наступления на наше счастье.
Тихон был вынужден уйти из академии и заняться воспитанием сына. Ему пошли навстречу, и когда мальчик пошел в детский сад, Тихон вернулся к учебе, закончив академию с отличием. Пока Саша проделал путь от первоклассника до выпускника, Тихон добрался по карьерной лестнице до командира поисково-спасательного отряда. И только одни поиски – новой мамы для Саши – так и не увенчались успехом.
  А потом Саша привел домой девушку. Ему было восемнадцать, ей чуть меньше.
- Это Света, - буднично сказал он, - мы женимся
Через девять месяцев Тихон сидел с сыном на кухне.
- Мы назовем его Игорем, - светился от счастья тот. Света готовилась к родам, и Саша считал часы до появления сына на свет.
Наутро Игорь родился. И с мамой, и с малышом было все хорошо. А Сашу ночью насмерть сбила машина.
За рулем был сын прокурора. Убежал, бросив в автомобиле собственное достоинство и смелость, а рядом истекающего кровью Сашу. Через два дня явился с поличным, трезвым. А у Саши в крови нашли алкоголь.
К Тихону приходили серьезные люди, но дело медленно докатилось-таки до суда, где выяснилось, что отец-прокурор в маленьком городке важнее, чем зебра, свидетели и отсутствие тормозного пути. Присудили, амнистировали, отправили учиться в Европу.
А Тихон похоронил сына.
Свету выписали через несколько дней.
- Это вам, - сказала она на пороге, протянув Тихону красивый голубой конверт, и ушла.
Аккуратно завернутый в рюшечки и кружева, в нем плакал Игорь. 
Прокурор ни разу не пришел к Тихону. За него это тайком делала жена. Плакала, извинялась, предлагала деньги, обещала молиться. 
- Только не говорите мужу, - просила она, - он меня убьет.
Муж ее не тронул, за него это сделали метастазы.
На похоронах Тихон не был, но позже привез цветов на могилу. Она была совсем рядом с Сашиной.
В маленьких городках все знают всех. Это не аксиома, но очень близко к истине. Люди бегут оттуда, когда не остается выбора. Но иногда они возвращаются.


6.
- Пап, за что он тебя ударил?
Мальчик серьезно смотрел в глаза мужчине.
- Не знаю, Игорек. Иногда слабые люди бьют, когда им нечего сказать.
- Он большой такой. И злой. И совсем не слабый.
Мужчина вытащил носовой платок. Из внутреннего кармана выпала фотография, которую он пытался вытащить во время разговора. На ней улыбались два счастливых человека – парень Саша и девчонка Света. Люди, которых мальчик мог назвать родителями.
- Наверное, ты прав, - согласился он.
- Пап, не позволяй себя бить больше, а?
По щеке мальчика скатилась слеза. Только сейчас мужчина заметил, что половина лица малыша буквально пылает. Детская кожа нежная, она молчать не будет, даже если нет нужных слов. 
Мужчина кое-как обтер кровоточащий нос, и обнял мальчишку. Прислонился лбом к его лбу и посмотрел в глаза. Слишком взрослые, слишком серьезные.
- Обещаю.


7.
В квартире за четыре года ничего не поменялось, да и с чего?
Игорек спал на диване – за день умотался. Тихон сидел у окна -  давно стемнело и соседние пятиэтажки выразительно смотрели друг на друга десятками ярких зашторенных глаз.
Тихон вернулся, но не был уверен, зачем. Мог бы просто сходить на могилу к Саше, но почему искал встречи с прокурором? Не драться же? Тихон вообще никогда не дрался – даже в школе и в армии. Поговорить – о чем?
Наверное, для себя. Отпустить, простить, лицом к лицу встретиться со всем, что тянет вниз, перебороть. Иногда, чтоб уйти, надо вернуться.
Четыре года назад в региональном управлении пошли навстречу и перевели его в краевой спасательный центр, дали общежитие, отправили в декрет. И вот сейчас он, отец для своего внука, с разбитым носом, но уцелевшим «я» сидит на старенькой кухне, и не знает, как поступить.
Луна заглянула в окно. В ее серебристом свете тускло поблескивал на столе последний аргумент – ПМ. Тихон не собирался брать его с собой, но и оставить в общаге не мог. Иногда случайности ведут нашу жизнь, оказываясь чьим-то промыслом.
Он встал, засунул пистолет за ремень брюк и вышел из квартиры.
Прокурор мог себе позволить жить за городом, но почему-то жил двумя этажами выше. Возможно, копил деньги на заграницу – прокурорский век непредсказуем. Тихон подумал про спутницу прокурора. Жена? Любовница? Молодая, симпатичная. Не хотелось бы ее втягивать. Он еще раз сказал себе, что идет просто поговорить.
Простой английский замок – кто ж в своем уме будет грабить районного прокурора – поддался почти сразу обычному каленому саморезу. Второй замок не был закрыт. В квартире тихо – все спали. Тихон оглянулся на лестничную площадку и притворил за собой дверь. Типовая трешка, он бывал в таких по долгу службы. Аккуратно ступая, направился в спальню. Несколько секунд выжидал у дверей, прислушиваясь. Если у прокурора рядом с кроватью окажется ствол, он не станет разговаривать, и окажется прав  перед законом и перед совестью. Тихон понимал это, но давно прошел точку невозврата. Он глубоко вдохнул и взялся за ручку.
Скрипнула дверь. За спиной. Самообладание рухнуло вниз, как мост с подпиленными сваями. Тихон обернулся, рефлекторно вытащил пистолет и нажал на спусковой крючок.
В дверном проеме стояла девочка. Лет шести, насколько можно было определить в темноте. Молчание длилось мучительно долго, две, может, три секунды.
- Вы к маме? – спросила она. – Они с дядей Сережей еще не приехали.
Тихон не снял пистолет с предохранителя.
Ноги стали ватными. Он словно посмотрел на себя со стороны. Полное ничтожество, какое он вообще имел право прийти сюда?
- Не бойся, - выдавил он, - я ошибся. Во всем. Я сейчас уйду.
Девочка стояла, не шелохнувшись. Красивая, в маму.
Тихон развернулся и вышел из квартиры. Дома сел на кухне за столом, обхватил руками голову и сидел так, пока не уснул.


8.
Прокурора расстреляли в своей машине часом позже. Его спутница стала случайной жертвой.
Тихона задержали утром.
Генеральный прокурор взял дело под свой контроль, оттого следствие вышло коротким и гладким. Показания соседей, видевших ссору с мордобоем у подъезда, девочки, узнавшей в Тихоне ночного гостя. Многое не сходилось, начиная с орудия преступления, но это не главное, когда всем удобно. Всем, кроме спасателя со стажем, пятилетнего мальчика и девочки, недавно отметившей шесть.
Нам слишком часто говорят, что за удобство надо платить, и мы уже не обращаем внимания, что те, кому удобно, и те, кто платят, совершенно разные люди.


9.
Конвоиры переговариваются о чем-то. Прокурор складывает бумаги, он очевидно, доволен. Не менее доволен адвокат. Довольным полагается быть и мне.
Девять лет.
Я пытаюсь сообразить, что в жизни делаю не так. Не могу заставить себя ненавидеть людей, как бы им этого не хотелось. Государственный обвинитель с государственным защитником, которые пойдут вечером в ресторан, отметить окончание процесса. Судья, которая через несколько часов у плиты будет готовить борщ и невнятно рассказывать мужу о прошедшем дне, а он с набитым ртом будет просить еще хлеба. А после она будет делать ему минет (интересно, судейский кодекс не запрещает отсасывать мужьям?), а он будет смотреть поверх ее головы какой-нибудь душевный сериал. Чтоб хорошо сосать, дикция, пожалуй, не нужна.
Все эти люди разойдутся по домам. Я поеду обратно в СИЗО.
Говорят, тюрьма перевоспитывает. Делает из таких, как я, полезных для общества индивидов. Мне не повезло вписаться винтиком в механизм, требуется доработка.
Законодательство не предусматривает отсрочки для отцов одиночек, тем более, для убийц прокуроров, тем более, де-факто, дедов-одиночек. Нам не дадут попрощаться. От этой мысли наворачивается слеза. Чувствую себя наволочкой, из которой вынули подушку, постирали и, отжав, вывесили на ветру. Пустой и никчемный. Из меня что-то вырвали. Что-то важное, такое, что уже не вернуть.
Как оценить вину маленького мальчика, который просто хочет немного счастья? На этот вопрос у меня нет ответа, но будет время подумать. Его будет много, хватит, чтоб перевоспитаться и выйти другим человеком. И я почти уверен, что знаю, куда направится этот другой человек прежде всего.
Спасибо, что показали мне путь. Спасибо, и до свидания.