Я очень ждал этот день. Мы должны были пойти на грибную  охоту – лес, тихо, неопасно – как любит наша семья. Папа, мама и я. Я очень люблю собирать грибы и папа очень, а мама вообще прёцца, потому  что грибы бесплатно, а она по профессии экономист и кредо у нее в жизни такое же –  экономить, – ну очень  практичная  женщина.
  – Виктор! – часто говорила она папе. – Люби  меня  сильней, пока это бесплатно, – потому чую,  с годами,  я стану мелочной.
    И вот, накануне  похода  в  лес,  папа чего-то съел в заводской  столовке, а маму неожиданно назначили в командировку.
    Папа был очень плох – его «полоскало» и методично «вышибало днище», которое он без устали  латал  воткой  со жгучим  перцем – врачей он не любил настолько же, насколько всякий простолюдин  любит  вотку.  Тогда, мама вызвала бабушку –  заслуженного медработника – приглядеть за больным и ребенком… Прямиком  из ада…

– Генчик, – сказал папа тем  сентябрьским  утром на прощанье, – Компас  с руки не снимай!  Если заблудитесь, пиздуйте с баушкой на север, – выйдете  на МКАД, дадите по нему крюк  писят км, – и дома. С  грибами  внимательно, – только знакомые!  Ты понял?
– Понял, па. Не переживай, будем с грибами! – весело пообещал я, а бабушка  побрызгалась  напоследок  папкиным одеколоном.
– Ну-ну…– сказал папа. – Виолетта  Петровна, следите за мальчиком, прошу вас. И давайте, без  этих  ваших штучек…Повнимательней…
  Папа тактично намекал, что баушка наша, того – слегка ёбнутая по извилинам обеих полушарий.
– Не понимаю вас, Виктор. – бросила от зеркала бабушка, оглядывая  высокую прическу, и поправлял накрашенные губы.
– Вы бы одели кеды, вместо шлепок…Чай в лес идете. Не лето чай.
– Хы! Тоже мне лес…Лесопарковая полоса…– презрительно хмыкнула закаленная бабушка.

    Мы вышли из подъезда, – я с рюкзаком, в кедах, бабушка в соломенной шляпе, лосинах, шлепках, алой  кофте  и  с  корзиной. Пять остановок на автобусе и вот он – лес. За грибами надо подальше – в чащу.
  Насвистывая легкого Баха, бабушка шла по лесу и бессистемно шуршала палочкой  в кустах и траве, а паче  в мусоре  и  собирала  «чебурашки».
– Бабушка,  грибы прячутся под осинами, да березами,  да  под кучками  хвои.
– Не умничай, а лучше давай перекусим, клоп.  Накрывай! –  приказала она и отошла в кусты, откуда  донеслось  журчание и потянуло забродившей  квашеной капустой.

    Я расстелил газету, и стал доставать из рюкзочка  припасы –  с удивление вынул плоскую  незнакомую фляжку, а также мои бутерброды, термос, яблоки.
  Из кустов бабушка вернулась с парой маленьких крепеньких  грибочков  с желтовато - оранжевой  округлой  шляпкой, туго  охватывающей  ножку.
– Вот, что за  хуЯта? – спросила  она, отвинчивая  фляжку, – сдвинула шляпу на затылок и запрокинулась,  –  в  бабкином  вараньем  зобу  весело забулькало.
– Отличненько! –  оторвала фляжку от сухоньких губ,  и воскликнула. – Паутинка полетела, глянь. Ну чистый  Бианки блядь… – это она поэтично  восторгалась  русским  лесом.

  Чтобы знали, – бабушка эта, сызмальства брутально  потрошила  в морге – призвание блядь  такое женское,  отсюда  была  жизнерадостна  и  ценила  жисть  в  каждом мгновении.
  Я как взрослый, полез в рюкзачок и достал справочник, который мы с папой рисовали сами. Если справочник не пиздит, бабушке сказочно повезло –  нашла юный подберезовик прямо в зарослях папоротника среди сосняка.
– Это  подберезовик, бабушка – дорогой гриб. Как белый.  Можно есть сырым, если заблудишься  и  кушать  нечего.
  Бабушка  радостно  дернула  из  фляжки  и откусила  грибу голову, – я и ахнуть не успел.
–  Сладкий, –  сказала она,  и вздохнула счастливо и подмигнула  на солнышко.
  Не раздумывая,  я тоже откусил, и проглотил.  Она одобрительно кивнула, – «так держать!»  Сидим, улыбаемся.
  Перекусив бутербродами,  пошли дальше. Стало очень веселее после бутербродов-то, ага, – законно!
  Пройдя каких-то сто  метров, бабушка вдруг врезалась в стену крапивы, побуксовала там завывая старенькой раздаткой, завоняла  сцеплением и  сдала назад,  грязно  выругалась  и  сказала  миролюбиво:
–  Генчик, ты ел крапивные блядь  би  точки?
– А что такое би  точки, ба?
– Во-первых, не зови меня при посторонних бабушка, – мне всего шисят семь. – прошипела она, озираясь  вокруг, словно  мы не одни  в  чаще.
– А как? Тётя?
– Какая нахер  тётя! Ты мой родной внук, придурок! Потому  зови просто,  – Виола. Пусть думают,  что  я  тебе мама, а то и сестренка,  тебе же двадцать есть? – проканает.
– Виола. Как сыр.– рассмеялся я и поправил забывчивую баушку. – Вроде девять, ба. Хотя…
  Она рассмеялась, и я рассмеялся и она предложила: – А давай перекусим, малыш? Давно не ели. Сколько там уже на часах?
  Я гордо посмотрел  на  компас. Стрелка неуверенно показывала …, то ли ровно шесть, то ли хуй разберешь – мечется туда-сюда. Я подождал пока дрожащая гадина  определится – все - таки шесть.
– Шесть, ба, то есть Виола.
– Уу, – повеселела баушка, – Совсем рань, у нас  еще масса времени  отыскать  все  белые в округе и оставить всех с носом. Вставай же! Вперед! Вперед!

  Она  так живо вскочила с земли, словно ее ожгли плеткой ну или поддели нихуевым колом,  и тут же  рухнула  звонко  брякнув  мослами, – будто подкошенная,  словно  ей  снесли  голову – только шлепки  взлетели  испуганными  колибри – зависли – да-да, и мягко опустились.
  Пересрав, что  веселая  обвальщица  трупов  определилась  с  жизненным выбором, я  на  трусоватых  четвереньках  кинулся  к  ней – не подохла старая? –  она почивали  мертвецки  похрапывая.
  Меня тоже что-то сморило,  и я загнулся  рядом  сушкой, то есть калачиком. Мимо маево засыпающего  носа  шли цепочкой муравьи  и тыкали  в  меня лапками – смеялись над царём природы – надо мной стало быть, который знает сложение и вычитание и может вас раздавить, дуроки кисложопые, вот я вам жопы -то повысосу, ужо!
    «Ну я вам потом дам…» – решил я,  и мстительно заснул под  мирное дребезжанье вставной  бабкиной челюсти.
    Сон освежил – да!
  Открыв глаза, я  вдруг почуял  небывалый  прилив  сил, а  баушка ващще  помолодела лет на сорок.
  На нее было так задорно смотреть, что я  потаенным ужом уполз нахуй за сосенку и оттудова наблюдал аццкую  пляску  санитарки  в  пейзаже – она скакала по поляне с фляжкой и визжала:
– Летящей паходкой, ты вышла  из  мая,  и  скрылась  из  глаз  в  пелене  января! Летящей паходкой…
    Прочистив глотку этой странно - демисезонной, незнакомой мне песней, и так согревшись,– потому что стало заметно холодать, она приказала: – А теперь, за белыми!
    И мы,  дружно взявшись за руки  пошли  с  ба  по грибы.
    Ну  как пошли, – бодрость была такая, что ветки хлестали  лицо, баушка  проебала  туфли,  подлесок мелькал  перед глазами разрозненными  карточками  «полароид»,  перепрыгнули  в  холке  лося,  тут  же  сбросившего  рога, опрокинули  и  протащили секача  –  надо было спешить к грибным  местам, потому - что  с  пробуждением  обнаружилось,  что мы не  сильно углубились  в чащу –  в ближайших кустах  бузины или облепихи,  какой-то самосвал  самосваливал  мусор  и  хто-то  упорно  ссал.
    Отбежав за тридевять земель  и еще чуточку, мы осмотрелись:
– Генчик, – сказал  даже не  запыхавшаяся бабушка,  утирая  со  свежего,  слегка  заострившегося лица битую мошкару, и выплюнув счетверённую лопасть от крупной стрекозы  тип «бамбардировщик»,  – Где мы, братик? Уж не в лесу ли?
– В лесу, ба.
– А что мы тут делаем? И от кого уходим?
    Я улыбался и пожимал  плечами –  так весело по грибы я еще не ходил. И тут, в лесу послышались  крики « Ауу, уаа, вы где?!», – то ли смех и возгласы, то ли людей, то ли медведей.
– Пиздец! – прошипела бабушка,  юрким  соколом  падая в траву  как  подстреленная  летяга  – врастопырку, и увлекая меня. – Эсесовцы! Зондер команда! А говорили, дальше Химок  тогда  не прошли…
    Веселые фашисты перли прямо на нас,  усыпляя  бдительность  русским  говором. Но, бабушка  их  блядские  эсесовские  уловки  давно раскусила.
 
    Бабушка в отрочестве была в оккупации,  и как обходиться с наглыми фашистами знала. Она допила свою фляжку, поцеловала меня и сказала:
  – Генчик, я их отвлеку,  а ты тикай к МКАДу, как папка  говорил  –  найдешь штаб, он там через каждые двадцать км, – подымай народ.  Ну, не поминай хуе.., то есть лихом!
    С этими тяжелыми  военными  словами,  она вскочила, рванула на груди кофту и кинулась  на обманчивых фрицев, крича: –  Хандэ хох блядь! Мертвая  вам голова, трруппы! Аааа!!!
 
  Из травы слышал – один фашист  дал по баушке  очередь: «Тра-та-та-та!». Конечно  промазал, потому - что баушка  скакала  мячиком по пружинистому  перегною и не давала гадам  целиться. 
    Я выглянул из папартника, – фашисты удирали, побросав  маскирующее  снаряжение  грибников  и    палили  в  баушку  не оглядываясь:  «Тра-та -та!» – поле затянуло  сероводородом, то есть порохом. 
    Один маленький фашист упал и заплакал  совсем как  дивчонка,  другие  подхватили  эсэсовского  нытика  и  дали  тягу! 
  Баушка не стала их ни преследовать  до смерти,  ни  врываться на плечах в гитлеровское логово – развернулась задом и дала  им вслед последними разрывными для острастки – патроны вышли. Все, – нужно было уходить, пока враг не вернулся с подкреплением и чего доброго пулиметом. 
    Мы взяли  трофеи – три корзинки грибов, пару смешных кирзовых сапог из розовой резины – маленькие, словно с карликового фашиста, и пошли откуда  прибежали – к своим.
    Бабушка сказала, что за такую громкую победу её назначат директором морга, а меня она возьмет в сына полка – научит пилить черпа и извлекать истинную  загадку природы – моск.
  Вскоре, у нас страшно разболелась голова, а баушка вдруг стала вся хромать и охать, словно ее промассировал на зебре небрежный подслеповатый Камаз, и вообще выглядела  помято. Еле доползли  до дома. Там нас стало тошнить и рвать с белых грибов.