Почему триста шестьдесят шесть дней в году я презираю восьмое марта и женщин? Садись поудобней, ёбаный несмышленыш.
      Дело было в конце семидесятых, в СССР, – была такая страна, на треть глобуса. Хорошее бля время – спокойное, – человечество в  ядерной  напряженности, – пук и все, – цепную реакцию не остановить, но уверенность  в завтрашнем дне была стальной. Отчего бы так?
    Я тогда состоял корреспондентом в газете «Кумачовый лес». Был такой чахлый листок,  которым  в разнарядку баловались студенты-комсомольцы  нашего лесного техникума. Освещали первомайские демонстрации, субботники, студенческие постановки и прочую бытовуху. Попал я на это поприще по причине влюбленности  в  её редактора, Земленухину  Алену.
    Ее синие глаза, как два преувеличенных  василька Манэ, густо размазанных в глазницах за плюсовыми стеклами очков,  вводили  меня  в  любовный транс и комсомольский задор – писать лучше всех, искать неизведанных тем, и так проложить путь к ее сердцу. Однажды, майским чудесным днем, я  охуенно  преуспел.
    Батя читал за завтраком «Трудовую Мордовию», и  поведал мне, торопливо рубящему бутерброд  с  маргарином:
– Глянь-ка. – сказал он, упустив  что  мать  уже посрала  и  теперь  у плиты, за его спиной. – В женской колонии № 15,  поставили к первомаю спектакль «Ленин жив», по пьесе нашего земляка, драматурга самоучки, Безменова А.П. Автор и режиссер, постановкой остался доволен. Ясен хуй, одни голодные пезды. Я б тоже так репетировал, а?! – гыкнул батя и самоуверенно пернув, молодцевато  почесал мудя.
    Мать так брякнула сковородкой у плиты, что он тут же скатился от искусства к гибельным  для  капитализма  удоям  и  посевам.


– Алена, – сказал я редактору тем злопамятным утром, влетая в солнечно-алую редакцию и по совместительству красный уголок, – есть тема для первой полосы (словно их было две)! Мы прогремим  как лучшая стенгазета!
– Мы не стенгазета. У нас тираж. – осадила она, и  осуждающе  помазала меня голубыми кистями глаз,  клацнула белыми зубами по звонкому как деревяшка прянику-заваляшке. – Так  что у тебя, Гулечкин?
  Я рассказал ей о почине  зэчек, и настаивал на публикации  в  свежий  номер.
– А что, – схватилась за тему Алена, и ее глаза загорелись синим, как конфорки, – Молодые убийцы, расхитители социалистической собственности на пути исправления. Тут главное о молодых, о сверстницах, понимаешь? Конъюнктура, понимаешь?  Пора выходить на серьезный уровень, к черту субботники и  саженцы! Мы номер в горком пошлем, – заметят, похвалят, тираж увеличат до ста экземпляров, средства выделят…– последнее Алена сказала с мечтательно полыхающими щеками.
    Уже через полчаса она звонила в колонию, представилась  и  согласовала  мой  визит.
    Я с удивление отметил  неожиданный ход мысли редактора, но значения этому не придал. Сейчас, спустя тридцать лет, богатая корпулентная Алена заведует  «толстой», скандальной газетой, желтой как яичный желток, стадо канареек и смертельно опасная желтуха. Ход  ее мыслей  оказался пиздец  верен.
  – Давай, Гулечкин ты наш, дуй за материалом. – торжественно повесила она мне на шею редакционный фотоаппарат, как победоносный лавровый венок. – Налегай на перековку, на роль комсомола, спектакль мол по зову сердца, ну ты понимаешь. Пару снимков под лозунгами.
– Какими?
– Какие поотрывистей, сам выберешь, не мне тебя учить.
    Ободренный,  я глядел в ее синие глазищи и  как дурачок на копеечку, умилялся ее прозорливости в девятнадцать лет. Редактор у меня был умница, разве могло быть иначе. С такой  далеко пойдем!


    Колония была в трех часах  езды. Часам к двум пополудни, я вошел на режимный объект, и в сопровождении  женщины в форме, направился к начальнику.
    Территория колонии удивительно напоминала пионерлагерь на балансе силикатного завода – серые, из промозглого кирпича бараки, цветочные грядки, ни одного окурка, вместо пионеров маршируют под правильными углами дорожек женщины в платках, с интересом оглядывающие  меня, и приветливо  подмигивающие  многочисленными золотыми коронками и разноцветными глазами. Милое, патриархальное  место, что-то вроде  женского монастыря. Ха-ха!
    Начальник – скучающий в этой унылой юдоли красноносый мужик под писят, организовал мне красный уголок  с  броским, как требовала Аленка, но двусмысленным как показали дальнейшие события лозунгом «От жаркой работы, тает твой срок!», и пару участников  спектакля, в том числе Ленина – молодую, картавящую и  порывистую белобрысую  воровку.
    Ей богу, кабы Ленин был с пиздой, оставаясь Лениным с могучим мозгом мужчины и ниебаться страстью  к  революции, то выглядел бы он так. Мы побеседовали под присмотром похрапывающей надзирательницы, сфоткались под стягом. Потом мне подали обед – жидкие щи, перловку, теплый чай и дохуя хлеба – все со вкусом пионерлагеря. Орленок и Ессентуки бля, опрометчиво думал я.
    Покушал, и мы направились на выход. Вечерело, небо окрасилось малиновым, щебетали воробьи и охотились  кошки, – судя по их количеству и охотничьим позам в момент половой схватки с однородной жертвой – друг за другом, благоухали  во всю ширину задней покрышки «Беларуси»  клумбы.


  «Все вокруг пропитано женской теплотой и  присущим  женщинам уютом. Общий дом», –  наметил я себе начало  статьи.
– А можно  фото  самого  так сказать очага  исправления? – попросил я провожатую.
– Чаво? – впервые услышал я голос экскурсовода.
– Ну, где идет перевоспитание?
– Чаво? Изолятор что ли?
– Ну что они у вас делают?
– Мотают бля.
– Ну ведите, ведите к мотальщицам, мотовильщицам, как там их! – я раздражался от ее тупости и в открытую перся от своего вдохновения, важности и социалистической нужности, что на  режимном объекте  чревато.
– Те че надо, сопляк? – уставилась на меня тетка.
  «Отзывчивая администрация всеми силами способствует социальному «выздоровлению»  подопечных», – родилось у меня. Я, – талант бля.
    Мы заспешили среди одинаковых строений к длинному бараку швейного цеха, прихотливой архитектурой напоминавшего выкройку коровника. Едва подошли, как провожатая спохватилась, пернула, то есть наоборот, короче – приказала мне ждать на углу  и  не сходить  с  места, и  съебалась «на секундочку» по весенним тропинкам.
    Расслабленный собственным  интеллектуальным превосходством, я тут же зашел за угол в надежде на стенд передовиков и очередную отточенную фразу в статью, которую назову «Колония учит доброте!». Но там, – рулоны толя, опять ебущиеся кошки, синие бочки в потеках известки, из-за  затворенных окон доносится стрекот будто ста ножниц, словно там массово стригутся. Поверх окон шел лозунг – «Осужденная, помни, примерное поведение приближает освобождение!»
    Прекрасный лозунг, подумал я,  и  только навел объектив, как кто-то опроверг его, уебав  мне  по башке  чем-то навроде силикатного кирпича. Я вырубился из розетки и не чуял, как обесточенного, меня споро  поволокли  нежные заботливые  руки  матерей, жен и сестер, и возможно даже умильных морщинистых  бабушек сука.  Для чего бы это, а бля?


    Очнулся в  ворохе брезентовых лоскутов с гудящей головой.  Связанный по рукам и ногам, глаза  завязаны. Кто-то приподнял мне повязку и сунул в глаза охуенный портновский секатор, и голос  с  асексуальной хрипотцой  обнадежил:
– Если жить хочешь, молчи как хек мороженый. Пикнешь, глотку перережу. Приплыл, рыбынька.
    С этим словами мне воткнули подозрительно розовый кляп и картинка погасла. Следовало обосраться, но от страха я позабыл данную функцию. Так блядь, началось мое большое и увлекательное половое приключение всей жизни, первое и последнее знакомство с  интимной стороной женщины и что более важно – душой  ее интима, растянутое как установит следствие, в целых четыре дня.
      Итак, я очутился  бездвижен и слеп. Только слух, обоняние и осязание половым членом, служило мне источником познания окружающего мира. Как истый  корреспондент, я постарался беспристрастно оценить его, и  дам самую объективную оценку.
    Ну, хули сказать, женский мирок оказался  пиздец  незатейлив – до сих  пор  меня  преследует  непоколебимая уверенность, что меня  похитило  племя не имеющих  языка, сострадания,  хитрых  и  изобретательных  охотниц  за хуями – тотем у них такой.
    Они немы – лишь стоны, всхлипы, смешки да ахи-вздохи. Слово брал лишь хриплый голос, чтобы приободрить стояка, или разрулить свары вокруг тотема – хуя стало быть. Про себя я окрестил голос «хозяйкой», потому что распоряжался мною он.
    Позже я узнаю, что это одноглазая воровка Синичка пятидесяти лет, откинуться  ей  радовалось  в семьдесят,  и терять кроме последнего глаза было отчаянно нехуй.  Потому, эта Отто Скорцени с сиськами и рубцом через глазницу и устроила диверсию, с целью поебаться  на посошок и монетизировать  половое  влечение  колонисток.
    Опознать я смог только ее, – по голосу, остальные насильницы  остались неуязвимы. Идентифицировать  их  по  сопенью носа  и чавканью пизды  я  не мог, да тут спасовал бы и сам Шерлок мать его Холмс со скрипкой, трубкой, лупой, залупой не по делу Лестрейдом, братиком  Майкрофтом,  Ватсоном  и миссис Хадсон с  дедукцией  заодно.
      Мне показали ножницы, опустили забрало, и  кинулись  по  очереди,  жадно  сосать мой сосуль. Тут я и  лишился сознания по новой. Поймите, в шестьдесят восьмом, когда мама учитель литературы, а тебе девятнадцать и ты советская целка, а в школе театральный кружок и Онегин от зубов, возвыситься, дав в воображении  за щеку Татьяне  или  даже низкой  Элен Курагиной, – не приходило в голову.
      Я был романтичен, поклонялся женскому образу, у меня вон и первой женщиной был запланирован редактор с васильковыми очами. Но мне ее предстояло завоевать, покорить интеллектом, обхождением, цветами и цитатами, и сосать она мне вовсе не обязана, ну если  только  ей  это жизненно необходимо как томик Блока, и все одно это шок. И тут вдруг такое…


      Вскоре, от факта, что меня недвусмысленно ебут на круг, я пришел в себя. Едва одна соскакивала, как на хуй вспрыгивала другая  – всего я насчитал четверых  раскрепощенных уголовниц. 
    Я был молод, здоров и горяч,  и  ждать поутру стояка под боком сонной жены не приходилось, – наоборот, – со стояком надо было сражаться насмерть,  как с несгибаемым ёбаным Вермахтом образца сорок первого, вот они и сражались, и в конце концов, к отбою победили. Простые блядь русские женщины, пою вам славу – вы соль земли! На ваших плечах, вернее сиськах, а точнее пёздах…Помолчу лучше  нахуй.
    Меня покормили, усадили растекающегося, как маленького на  горшок – ведро, поддерживая и заботливо шипя «Пись-пись-пись», – вот же суки – что называется, изнасиловали и подбросили до дому! Потом связали, остроумно примотали к трехметровой деревянной  доске, забили рот кляпом и плотно подвязали ебало, чтобы не выплюнул – торчал только нос, – я напоминал обиженного доктора Лектора с издевательскими розовыми трусами в смертельной пасти. Припорошили тряпьем. Обессиленный, я вырубился  мгновенно. Спал крепко.
  Так закончились первые сутки рабства. За ними, натужно проползли  изнемогающим Мересьевым страшные вторые. У меня тогда поехала башка – восемнадцать новых жадных дырок разбросанных по шести телам, приготовились всосать меня без остатка, как ребенок  слюдяную,  сладкую  соплю.
    Я слышал, как хрипатая довольно бормотала, пересчитывая банки сгущенки, пачки чая, взвешивала что-то на  тарированный  глаз: «Четыреста? Не пизди! Донесешь сахаром, у нас не колхозный рынок, – магазин бля, ценник сука, хуй свежего завоза!»,  а  ей  в  ответ  сквозь зубы:  «Угу».  Меня продали за богатый  харч. Вкруг меня навели целомудренную занавесь, как усыпальницу для безотказной  в летаргии  Белоснежки  и  начался ёбаный ад, Армагеддон  моего мировоззрения  по женскому вопросу.
    Когда долетавший издалека стрекот швейных машин оборвался – отбой, я понял что это конец. И не потому, что буду  без затей заёбан, а просто, после всего, что со мною сделали, «УДО» нехитрой перестановкой букв превращается в «НС». Сейчас меня нашинкуют и спустят по кусочкам в унитаз. Но я счастливо, вернее нихуево ошибся. Засыпал тревожно – не зря…
   
    С наступлением третьих суток, я проснулся  охуенно  взволнованный! В воздухе  неуловимо и страшно попахивало пиздорезнёй. Как позже покажет следствие, я оказался вовлечен в  соцсоревнование  штаношниц и рукавишниц. Ранее, вторые кинули вызов первым и уверенно выигрывали, пока штаношницам не свалилось подспорье  с хуем – я, ваш собственный корреспондент Гулечкин.
    Штаношницам,  победа сулила послабление режима, и рукавишницам было предложено слиться в обмен на меня. И те, наплевав на  производственные показатели, рабочую гордость, маячившее некоторым бригадницам алым треугольным вымпелом с золотой бахромой  «УДО», единогласно голосовали слив в пользу отшивателей штанов. Вот же  ж  проститутки!
    Вереница пёзд, ртов и даже анусов, чей плотный охват я отметил, но все же осудил (откуда это преклонение перед растленным Западом?!) полетела чавкающим, склизким кубарем, испепеляя юношескую душу.
    Пользовали меня безотходно – покуда одна гнездопиздилась, а точнее пиздогнездилась на моем портрете, то двое  гоняли  по яйцу, третья терзала хуй, а остальные, разобрав из кучи  инвентаря  руки и ноги, удовлетворялись моими музыкальными пальцами, – кому куда  вдохновеннее. 
      Меня просто пожирали, смыливали без остатка пёздами, – хуй у меня точно постройнел, а обводы залупы  оформилась в стремительный носовой обтекатель сверхзвукового, тогда еще секретного «Миг 25». Я лишался сознания, дважды  вырвало,  в отчаянии  цапнул  кого-то за клитор, или развесистые гроздья геморроя,  хуй его знает, – в производственной горячке от меня даже извинений  не  потребовали,  но  работу не свернули – минутный перекур  у  перегретого  станка, и опять.


    Не успел дух перевести, и вот кто-то уже громоздится на окаменевшую залупу. Садится, и… замирает не характерно. Потом чьи-то руки ощупывают лицо, быстро заглядывает  под повязку и голосок: «Ой!».  Я узнал ее! Светка, моя школьная любовь!
– Спаси,– прошипел я. – убьют.
  Светка застыла на хую  в замешательстве.
– Спаси.
  Она склонилась к уху и сказал:
– Прости, Гулечкин. Соцсоревнование сливаем, меня не поймут, да и когда еще хуй, в смысле случай представиться. Мне еще пятерку мотать... – и растоптала пиздой остатки  пиетета  к ее величеству женщине. Я лишился сознания.
  А потом обрушился свет. С меня сорвали повязку и хлопали по щекам:
– Корреспондент! Живой? Ну блядь бабы у меня!
  Узнал восхищенный, горделивый голос начальника колонии, свет пыльной лампочки  режет глаза как дым костра, слезы. Веревки срезали, не могу пошевелиться, одеревенел как заготовка для Буратино, хуй отсутствует как таковой – не чую по сей день. Так меня нашли к вечеру четвертых суток. Еще немного и я сошел бы с ума по букве  «пизда».
    Дура провожатая, бросившая меня на углу швейного цеха за посрать, не нашла меня и решила что я ушел, сбегала на КПП и спросила у только что сменившегося долбоеба охранника, не выходил ли кто? Тот брякнул что выходил (это был слесарь, а я корреспондент). Только через трое суток, когда милиция таки приняли заявление о пропаже человека и корреспондента,  выяснилось  где меня искать.
    Женщин я ненавижу, при воспоминании о последней  любви Земленухиной, мне становится хуево – накатывают военные воспоминания, окружение, наседающие враги, и хочется купить на толкучке  пулемет Максим – он охуенно основателен и стреляет бесконечными очередями. Идите  нахуй  психологи – Стокгольмским синдромом тут не пахнет.
  А вы говорите, восьмое марта. И гомиком я стать не могу – не мое, да я и не пробовал. Остается монастырь.


Из тырнета. «Так, в 1968 году в женской колонии под грудой тряпья в невменяемом состоянии был найден мужчина. Дознание показало, что, будучи в сильном подпитии, он каким-то образом попал в женский барак, где был оглушен и связан. В течение двух недель десятки женщин пользовались им по очереди, впрочем, не забывая его мыть, брить, кормить.»