– Сестра! Сестричка! Воды можно? Спасибо. Сушит после наркоза. А, Сонечка, это вы. Опять ночное дежурство. Эх, приятного мало. Устали, смотрю, подрабатываете днем еще где-то? На медицинском учитесь? Молодчина. Это сейчас трудно, потом легче будет. Не уходите, а? Посидите тут, все лучше, чем кроссворды разгадывать. Поговорим о чем-нибудь, и утро быстрей придет. О чем? О музыке, например. Вы какую любите? Шакира, Дорн, Елка… Хм, какие-то говяжьи погоняла… нет, не слыхал. Я больше по рокешнику старому, классику под настроение могу послушать. Высоцкого еще уважаю. У меня три билета остались на его последнее выступление на земле. Шесть лет мне было, родители на «Гамлета» должны были пойти. Но Гамлет умер… М-да…     

  Вы из-за музыки нахмурились? Не обращайте внимания. Каждое поколение считает, что его музыка самая лучшая. Да и черт с ней. Вы в столице давно живете? Три года, говорите… а устали, смотрю, на все десять. А с личным как? Ого, целый мужчина со всеми удобствами! Замуж-то зовет? Негодяй…  Что? Как меня угораздило так поломаться? Да что рассказывать? Шел, споткнулся, упал, очнулся – компрессионный перелом позвоночника и шапки ондатровой нет. Не очень удачно пошутил, да? Выбросили меня нехорошие люди с шестого этажа. За что? Не просто так – за дело, поверьте, Сонечка… Оно вам надо? Пугать вас не хочется, на ночь глядя, да и неудобно как-то… Я не кокетничаю, просто не очень люблю играть в одноразовых друзей. Знаете, как поездах бывает… Хых, вы с вашей улыбкой мертвого уговорите… Я только потом вас попрошу об одолжении одном, уж вы пообещайте сразу не отказываться. Идет? 

    Гм… а с чего начать и не знаю. С начала, говорите? Ну, да, правильно… Так вот, в начале нулевых работал я в охране у одного деляги, Боря Палий звали. Он из криминала в бизнес пришел, как и все, кто в девяностые уцелеть смог. Агентство недвижимости, автосалон, заправки, пара магазинов – в общем, награбил с избытком. Там дела нехорошие творились, потому как жестокости запредельной был пассажир. Времена уже не такие лихие были, но ухватки у него прежние остались. Людей на квартиры кидали, машины краденые продавали, и вопросы возникали, которые далеко не добрым словом решать приходилось. Я тогда из армии на вольные хлеба ушел. Работы нормальной нет, а жить хочется. Пришел туда простым охранником и за год в начальники выбился. Работу наладил, дисциплинку подтянул. Исполнял все по-военному четко, по совести или нет – даже задумываться не утруждался, молодой был. Но без надобности не лютовал. Меня Штыком прозвали. Потихоньку в доверие вошел, зарабатывать начал, квартиру купил…

  Можно еще водички? Как-то в казино Боре певичка ресторанная встретилась, все ее Гвоздикой звали. Красивая, веселая и с виду блудливая – чисто кобелиная погибель. Ну, Боря орлом обернулся, пыли в глаза пустил, и завертелись у них страсти итальянские. Мне она тоже сразу приглянулась. Как-то домой ее отвозил, разговорились запросто так, и понял – моё. Но он денег на нее не жалел, и она его, кажется, любила… А я, как дурак, в сторонке терся.

  Закончилось все плохо. Боря по пьяни к столбу какому-то ее приревновал. Слово за слово, она во время ссоры фужер об пол грохнула. Палий взбесился и заставил ее осколки губами собирать. Она, когда полный рот их набрала, он говорит: «Последний раз спрашиваю, было что?» Вместо ответа она средний палец ему в нос ткнула. А у самой слезы по щекам катятся и на губах с кровью мешаются. Тут Боря со всего размаху ей в челюсть кулаком и приложился. Осколки с хрустом жутким в нёбо вошли, мякоть внутри изорвали… Она упасть еще не успела, как вспышкой каленой боли сознание из нее вышибло.

    А дело ночью у него в доме было. Боря звонит, мол, ситуация, поднимись. Забегаю – Гвоздика на полу лежит: от уголка рта до самого уха кровавая каша из зубов и стекла с лоскутами мяса вперемешку. Этот пидор на диванчике развалился и платком разбитый кулак вытирает. «Что случилось?» – спокойно спрашиваю, а самого трясет – на месте его порешить хотел. «Острого слишком много ела, – с ухмылочкой так говорит. – Вези в больничку, скажешь, на дороге нашел, машина сбила. И чтоб больше я ее не видел».

  Как он знал, что она жива останется, недоумеваю: еле спасли. Палий когда протрезвел, решения своего не поменял. Спросил только, не померла ли. Следователь ходил, но она показания давать отказалась. Короче, замяли. Такие дела… Потом шесть или семь операций в челюстно-лицевой было. Я помогал, чем мог, но прежней красоты не вернуть, конечно, было. Шрам на шраме, да еще исхудала вся от еды через трубочки эти. Поначалу смотреть без слез не мог, душу пополам рвало, а после перестал замечать. За фасадом тела не всегда человека видать, а тут вывески не стало – и душа как на ладони. Оказалось, мы о многих вещах думаем одинаково… Из больницы вышла, а податься некуда – какое там петь, говорила с трудом. Вместе жить стали, само собой как-то получилось. Она на улицу почти не выходила, не общалась ни с кем. Да никто про нас и не знал, кроме близких ее. Она хорошо держалась, не жаловалась, не просила. И все тихая сидела, будто раненая зверушка в клетке, только по ночам иногда в ванной плакала, чтоб меня не будить.

    Понимаю, все это дико звучит, и о том, что дальше произошло, вслух не говорят. Но чего уж на полпути останавливаться... Сам не знаю, откуда решимость взялась. Не обошлось без Гвоздики, наверное. Исподволь, полунамеками, шепотом, воем ночным, но направила. Окреп в намерении, решился и обдумывать начал. Вопросов много появилось. Как сработать без ошибок, да так, чтоб не только на свободе, но и в живых остаться. У Бори старший брат был при пагонах высоких, поэтому ствол требовался совершенно чистый. Это, Сонечка, только в кино бывает: «Дед, продай ружье», «Мильён», «Неси»… Спать я совсем перестал. Но правдами и неправдами через армейского корешка раздобыл винтовку. Вопросов меньше не стало. Ее пристрелять надо было, на позицию без палева, гхм, безопасно доставить и, самое главное – уйти.

    Дальше с местом определился. Боря в своем родном поселке церквушку восстановил и ездил туда по воскресеньям грехи замаливать. Рядом рынок продуктовый, пятиэтажка в метрах двухстах, чердаком оборудованная с нужным сектором обстрела, а за ней частные дома, где сам черт ногу сломит. Оттуда две дороги вели к кольцу на трассе и в лесок. В общем, удачно все складывалось. «Жигуля» убитого по случаю прикупил. Кругом-бегом, три месяца на подготовку я ухлопал.   

    Помню, был апрель. На чердаке пыльно, темно, голубями воняет, а в оптике прицела весна в "3D". Там, за шкалой дальномера, над голым сквериком купол церкви высится, облезлой позолотой слепит, за ним цинковая речка поблескивает, и воздух прозрачный такой – ни ветерочка... И кажется, что не я это вовсе на картонке грязной лежу, только тело мое. Будто игрушечный человечек маховички подкручивает, щеку подстраивает, изготавливается деловито и сноровисто, а я – посторонний. Потом разбрасывает окурки, на остановке подобранные; свои вместе со спичками горелыми в коробок прессует, затвор медленно отводит, досылает патрон и ждет, ждет…

  Вы замечали, что время ощущается только, когда чего-то ждешь? Я хорошо помню, как оно стекало мне на темя расплавленным чугуном, жгло и давило каждой секундой. Много я тогда всего передумал. Жалко стало и человечка, и Палия, а еще… страшно. Ненависть моя показалась такой же бутафорской, как бандитское покаяние в церкви. Но себя обмануть каждый способ найдет. А я что, не люди? Гвоздику на сцене вспомнил, пацанов, битами до смерти забитых, стариков, на улице оставшихся... Еще подумалось, приди Христос сегодня, самые ретивые монахи его бы первыми к кресту и прибили. Русский православный атеист в такие минуты всегда бога поминает. На злобе и жалости вынес я это бремя трусливого милосердия.

  Ну, вот, значит. На крыльцо Палий с батюшкой вышли и там встали. А я как про Христа подумал, так сразу на спуск и нажал. Палий головой дернул, будто от удара в ухо, попятился и на спину рухнул. Пуля через затылок вышла. Скверно так вышла... кроваво. Батюшка то ли от испуга, то ли от бесстрашия на месте стоять остался. Епитрахиль, борода, руки – все в крови. А он крестится быстро-быстро и рот, как рыба, округляет, по привычке на «о» налегая, – молитву без звука кричит. Я когда к выходу пробирался, забавная мысль мелькнула: Боря причаститься не успел, а тут уже отпевают. 

  С чердака спустился – никого. Вышел из подъезда, за угол свернул, сел в свою «шестерку», тремя мешками лука сверху груженую, и в город покатил. По дороге номера сменил, успокоился. А на стоянке уже в свой «Форд» пересел, переоделся и в офис вроде как из дому поехал. Там уже все на ушах стояли. Но обошлось. 

  Через девять дней Гвоздика ушла... Почему? Не знаю, но догадываюсь. Ей такой, как Палий нужен был, чтоб в шорохе держал. А я слишком много хорошего для нее сделал. Насилие добром простить трудней всего, да и слабые не прощают. Просто уходят. А я? Что я? Десяток лет прожил бобылем, добра не зная, зла не забывая, как говорится. Магазины Борины себе забрал, за верную службу, так сказать. На жизнь хватало. Запить пытался – не получилось. После колес любви по нам едут колеса печали, как бы это банально ни звучало. И никакая водка от них не спасает, только хуже делается.

  Как-то так, как-то так… Что дальше? Звонок в дверь. Открываю. Чего мне бояться? На пороге – четверо бойцов и Палий, только постаревший сильно. Я и остолбенел: своими же руками гроб в землю опускал. Нет, не воскрес. Братец его оказался. Как нашли? Понятия не имею, даже думать не хочу. Только Гвоздика в курсе была, корешок в земле давно… Работали быстро, четко, без красивых фраз из боевиков. Руки за спину скрутили, на балкон вынесли и, как мешок с мусором, выкинули.   

  Я когда вниз летел, об ударе и не думал. Что? Какая она? В двух словах и не скажешь. Где-то, помнится, было: «Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. Смерть придет, и у нее будут твои глаза»… Вы когда-нибудь оступались или падали с высоты? Чувствовали, как на коротком вдохе что-то схлопывается внутри и будто сковывает тело на мгновение? На какой-то миг вы уже умерли. И вот это ощущение растянуто в две-три секунды полета, за которые жизнь отчаянно и жадно запоминает что-то ненужное и совсем глупое. Треснутое соседское стекло, птичий помет на карнизе, ржавчину на антенне…

  Потом кости стали ломаться о растущую внизу акацию, но странное дело – мне было плевать. Невыносимая боль осталась на периферии сознания. Оно было как бы вне тела. Я пребывал в некой эйфории, возвышенном исступлении, просматривая за доли секунды картинки из собственной жизни. От удара о землю потерял сознание. Через какое-то время очнулся и снова отключился. Сколько я пролежал, не знаю. Наконец, приоткрыл глаза – вокруг все качалось и плыло, меня морозило и при этом мучила жажда. Я попытался закричать, но только выдохнул несколько раз и вдохнуть уже не смог… 
   
  Биология, Соня, на этом заканчивается. Довольно трудно объяснить, что дальше было и было ли вообще. Свет в конце тоннеля? Тоннеля не помню, а свет невероятной красоты был. Он спускался сверху, медленно закрывая черноту, а снизу поднималось рубиновое зарево. Когда они сошлись, кто-то будто включил миллион прожекторов. Сквозь меня в бесконечность тянулись струны света, на которые были нанизаны разноцветные свечения. В этих сгустках энергии можно было опознать знакомых мне умерших. То тут, то там вспыхивали искры бывших привязанностей. Эту картину я осознавал с поразительной ясностью. Все это выходило из меня и мною же и являлось. В тишине зазвучал мамин голос. Он твердил, не останавливаясь: «Смерти нет. Ничего не бойся, сынок, ничего не бойся»… А потом кто-то снова дернул рубильник, видения исчезли, послышались голоса врачей. Меня зачем-то вернули. Вот и все…

  Да, я же просить вас хотел… Помните, вы обещали сразу не отказываться? Сонечка, достаньте мне инсулина тридцать кубиков в шприце. И еще баночку из-под снотворного. Ну, как зачем? Пока меня будут спасать от отравления, я тихонько отъеду на небо в инсулиновой коме. Да выслушайте же! Чего вы мечетесь!? Сядьте! В тумбочке лежат ключи от квартиры. Оформлена она на человека, который только на бумаге есть. Документы в дальней комнате в сейфе лежат, код – двадцать пять, ноль восемь, девятнадцать, восемьдесят. Запомните? Там и деньги есть. Соня, парализованным я жить не буду, и ухаживать за мной некому. К тому же Палий-старший звонил. Как выпишут, грозился собакам скормить. А он словами не разбрасывается. Ведь не вы, так другая согласится. Какая разница, кто это сделает? Я, один черт, не жилец. Да и греха тут нет, поверьте. Это как бешеную собаку пристрелить – эвтаназия по-русски. Вы же сестра милосердия, так не откажите… Здесь мне делать нечего. Сонечка, постойте…   
 
***

  – Да-а-а, старичок! Сто Лен, сто Зин! Выглядишь на троечку, потрепала тебя жизня, ох, потрепала... Чего ты желтый такой? Врачебная ошибка уринотерапевта? Да, брат, был ты худым, кудрявым, девы тебя любили. Думал, таким и останешься, хе-хе? Все так думают... Ну-с, давайте, плешивый молодой человек, по первой за встречу! Официант, тарелочку с соленьями нам к водочке принесите. Спасибо. Я месяц не пил, корчил из себя примерного семьянина, а тут не выдержал очной ставки с ночью – развязал. Соня на дежурстве, а я в магазинчик вышел и совершенно дико, прямо с горла, шкалик возле дома выкушал... Аж задышалось легче. Не иначе где-то рядом Вакх с Талией встретились. Соня, правда, сильно против таких встреч. Да ты ее не знаешь. Пока не жена, но надеюсь на лучшее. Как на что? Холостым остаться, конечно, хы-хы.

  Шучу, завтра-послезавтра предложение делаю. Приходи на свадьбу. Придешь? Заметано! За это выпить надо! Ты сам-то как? В журнале по-прежнему? В твердом издался? Жаль. А я, брат, на четвертом десятке уже исписаться успел, как мне Егор Горыныч говорит. Веселуцкий, редактор из «Литеры», кто ж еще. Остается только прозу жизни издать двухтомником. Так и назову: «До и после Сонечки». 

  Давай по третьей под огурчик. За счастьице семейное. У тебя, кстати, с этим как, порядок? За десять-то лет приелось, наверное. Это нормально. Ничего нового между мужчиной и женщиной произойти не может. Как говорит один мой знакомый окулист, семейная жизнь – хороший доктор: удаляет катаракту любви без оперативного вмешательства. А я долго шел на прием к этому эскулапу. Институт как закончил, так и устремился «per aspera ad vagina». И пошла мелькать Санта-Барбара: десять лет непрерывных съемок, но не больше месяца на одну серию. Дрейфовал я, брат, от одного тела к другому, как дерьмо в пруду. Святые угодники, кого я только не ёб! Страшных поначалу много было – они сговорчивее. Красивые в обслуживании дороговаты, но и удовольствие иное. А если свет выключать, разницы никакой: у всех один и тот же суп-набор – грудинка, гузно, кожура. Поэтому и приедались они быстро: месяц – и тошнить начинает. 

  Начисли нам еще по пять сантиметров. За баб-с! Хорошо пошло! Старичок, а ты экзотику пробовал? Какие негритянки-китаянки? Ты не путай с зоофилией. Представь, была у меня одна женщина Аллаха, тело которой в интимных местах было покрыто лесбийскими стихами на фарси. Эта фригидная недотрога (урожденная Есипова на секундочку), будучи обычной рабыней из супермаркета, прониклась идеей секс-джихада. И на мне тренировалась, дабы в грязь пиздой не ударить перед толпой моджахедов. А я был не против. Но фригидная женщина, как фисташка без щели, ископаемое довольно таки бесполезное. Расстались тихо-мирно, без пластида в трусах. Хоть я и опасался.

  Так вот, в эпоху кризиса доверия к хую человека разумного довелось мне встречаться с феминисткой Валентиной, которая по странному эволюционному недоразумению еще и писала картины. В пылу борьбы за права и свободы каких-то маскулинных бабопидоров она регулярно ебалась в жопу, проповедуя между пленэрами, что традиционный секс дискриминирует ее по половому признаку. Что ни говори, а дура с идеями – это обезьяна с серпом: кота своего кастрирует, себя искалечит и сидит до старости исключительно под лаской плюшевого пледа с бананом в пизде. Это она меня в редакцию сунула и все пыталась свой вагинальный шовинизм на бумагу пристроить. Ну, на мне где сядешь, там и слезешь. Послал ее нахуй на ПМЖ. Так она про меня такого Горынычу порассказала, я в опале год ходил. 

  Давай, еще по одной. Да… Тут Сонечка с периферии понаехала. Скромное создание, не красавица, но и не чувырла. Из имущества – только невыразимо голая жопа. Бедна, как та мышь церковная, но с амбициями, с планами наполеоновскими. Да только одна мысль о том, что на пути к успеху придется часто раздеваться перед малознакомыми людьми, невинность ее оскорбляла до кончиков лобковых волос. А мне после всех этих свободно конвертируемых представительниц лучшей половины человечества только этой святости вкупе с наивностью и хотелось.       

    Больше месяца за ней ходил, писателя ранимого и непонятого изображал. Получилось, хе-хе. Начали встречаться, и она ко мне скоропостижно переехала. Сколько застенчивой радости было! Понять можно: с подружкой квартиру снимала и, веришь, чуть ли не голодала. Потом подруга в свой колхоз уехала, и Сонечке пришлось куда-то приткнуться. Как там у Михалыча было: «ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти»…

    Так вот… Лежим мы как-то после хорошего такого секса, знаешь, после которого женщины на самокате нежности по ушам проехаться любят. Она меня спрашивает: «Паш, у тебя тайные желания есть?». И не то, чтобы она мне надоела, но захотелось чего-нибудь эдакого. Я возьми и приоткрой свой забрызганный спермой ночных поллюций подвальчик подсознания, откуда является то голая мама с бритым лобком, то сестрица единоутробная с младенцем, на меня похожим. Из несбыточного, говорю, посмотрел бы на соитие своих родителей, меня во грехе зачинающих. А из вполне осуществимого – хочу увидеть, как тебя трахают трое мужиков с огромными членами.

    Хе-хе, она, когда увидела, что я не шучу, отшатнулась, как от прокаженного. А я еще додавил, мол, отказа не приму, и даже кандидатур из знакомых стал предлагать. Представь себе глаза изнасилованной тобой девочки из хосписа, которая собирается повеситься. Так она на меня смотрела. Неизбывный ужас и черная безысходность. А потом слезы, слезы… Как-то разладилось у нас после этого. Хмурая по дому бродила, молчаливая. На ужин вечно вчерашний борщ и пара ложек презрения. Ну, я и решил на свежий воздух ее по весне выставить. Все к этому шло, а тут ее маман заболела сильно… И как-то Сонечка приходит с работы и говорит: «Я согласна». 

    Ха-ха-ха, видел бы ты сейчас свое лицо! Ты ведь подумал, что я тебя за этим пригласил! Не-е-ет, брат, эти дела в таком одухотворенном состоянии не делаются: вся острота теряется. Но я сегодня действительно не просто так сливу давлю. Повод есть колоссальный – пари выиграл. Давай, по единой тяпнем и расскажу. Вот так! А теперь мгновенно помидорчик!

  У нас в редакции служит один суицидник, детективчики пописывает. Их особо никто печатать не хочет, и он поденщиной перебивается. Да ты знаешь, наверно, Светин фамилия, здоровый такой мужик, басовитый. Два раза уже пытался улететь на небо, да все неудачно. Один раз из петли вынули, на втором веревка оборвалась, ногу вместо шеи сломал. Почему вешался? Общая неудовлетворенность предоставляемым качеством жизни, помноженная на творческий кризис. Другими словами, заебало все… 

  И как-то на корпоративе в подпитии немалом мы с Горынычем это загадочное везение обсуждали и стали спорить, подфартит ли ему в третий раз? А спорили, знаешь на что? Не поверишь! Горыныч должность замредактора поставил, а я Сонечку. Проиграю – и мы ее в два смычка пилим.

    Наутро с ним встретились и на трезвую голову спор рукопожатием скрепили. А через пару недель Светин как раз книгу закончил под названием «Штык и Гвоздика». Про что? Про любовь и войну, наверно. Горыныч ее завернул, еще и разнес в пух и прах язвительно – выиграть сильно хотел, хе-хе-хе. А там семья, долги, должишки и кредиторы. Не долго думая, Светин из окна шестого этажа выходит. И это из чужой квартиры, за которой его приятель, в отпуск уехавший, присмотреть попросил. Представь себе, упал он на дерево и живой остался! Парализованный до пояса, но живой. Врачи чудо сотворили, говорят, идет на поправку. Так что скоро вступаю в должность, и жизнь совсем другая начнется. Можно сказать, мне выпал счастливый билет.

    За это выпить всенепременно! «На-а-аливай, нет причи-и-ин для грусти…» Мда-а-а... А потом я Сонечкины письма к Богу нашел. Первое – трехлетней давности – начиналось так: «Дорогой Бог, вот уже четыре месяца как я переехала. Мне кажется, ты не знаешь мой новый адрес. Тебя там, случайно, не переизбрали?». Тьфу, думаю, ну что там дальше может быть? Хромые библейские истины, высосанные из двадцать первого пальца? Но начал читать и, представь себе, увлекся. Такой первозданной чистотой на меня с тех тетрадных листков пахнуло... А еще оскорбительно логичными для женщины эти буквы показались. И про меня там было. Я даже не подозревал в ней такие чувства и слог. Цитировать не буду, но скажу одно: никто и никогда меня так не любил. Прям задумался не на шутку. Понимаешь, я будто исповедь приговоренного палачу читал. Как думаешь, заиграла бы казнь, если подсудимый, да еще невиновный, не священнику, а мучителю бы своему каялся? Побывать бы на такой, а? Что-то меня заносит, хы-хы, надо пивком освежиться. Официант!
 
  Официант, слышь, а я женюсь! Ей богу, женюсь, как говорил товарищ Паниковский! Она у меня такая славная! Моя кроткая любящая овечка… И ты, халдей, молодец. Молодец! Вы были бы хорошей парой. Но ты опоздал: пока бегал с подносами, она полюбила меня. Принеси нам пива, бедолага. Не-е-ет, п-п-постой. Дай, Джим, на счастье лапу мне. Я ведь первый раз предложение делаю, не гоже пивом вонять. Шампанское на все тащи! Буду  благоухать благородным перегаром… Но благоухать я буду завтра, а сегодня – горлобесие и джаз! Эх, мать вашу, петь хочется! Маэстро, музыку! 

***   

  – Паша, ты опять напился до свинячьего визга? Отлично! Еще и в обуви на кровать завалился… Ну, что ты там мычишь? Что, Соня, Соня? Как меня это все достало! Твои пьянки, отходняки и вранье бесконечное. За что ты меня мучаешь? Ты ведь еще вчера обещал, что все по-другому будет. Но тебе ведь на все плевать. Ты же, на самом деле, уже ничего не хочешь…

  Без толку сейчас, конечно, на тебя слова тратить, но я все-таки скажу. Знаешь, больше всего мне надоело колхозной лимитой прикидываться. Кто нам раздал эти роли? Ты весь такой из себя прозаик с машиной-квартирой, а я – лохушка задураченная и тобой облагодетельствованная. Ты не знаешь? Зато я знаю. Ты этого очень хотел, а я исполнила.

  Ты ведь поначалу мне понравился. А я, дура грешная, даже надеялась тебя полюбить, вот и подыграла. Думала, будем жить, как люди, детей тебе нарожаю. Самой в этом городе трудно очень... Да что там говорить – выжить можно, а вот жить – вряд ли. Мне и нужно-то было немного: крыша над головой и надежда какая-никакая на лучшее. Разве это много при всем, что я тебе давала, при всей моей покорной бессловесности? Да, я знаю, чего хочу. Что плохого в желании стать хорошим врачом и обзавестись семьей? Понимаю, я не Клава Шиффер, но продаваться за четыре стены и тарелку чечевичной похлебки... Это, по крайней мере, нечестно, я уже не говорю, омерзительно. Тебе слово «честь» знакомо? Рядом с тобой когда-нибудь были люди не на продажу?  Или это слишком скучно и банально для творческой личности твоего масштаба?

  Когда-то ты казался мне перспективным автором, которому просто не повезло немного, помочь хотела… Ха-ха три раза. Потом, когда наборщицей подрабатывала, сравнивать начала. И знаешь, ты оказался во всех смыслах дивным говном. И в жизни, и на бумаге. К тому же безвольным слизняком, сидящим, как выяснилось, у папы на шее. Как же тяжело было восхищаться написанным тобой шлаком! Но я умудрялась. Даже когда ты выезжал на одном гадком цинизме и остроумии ниже пояса. Пашенька, зайчик, ты просто выпуклое воплощение посредственности, выдающееся «ничего особенного», зализанная такими же олигофренами бездарность… Даже не так. Знаешь, кто ты? Окололитературный прыщ. И немного беллетристическая бородавка. Давно я хотела тебе это сказать. Сколько раз про себя повторяла! Жаль, ты пьян, и «прыща» не оценишь.

  Где моя бритва? Ты опять ее взял?! Задрал! Пашенька, в быту ты просто инфантильный дебил. В сексе – латентный извращенец. А корчишь из себя такого трахаря-интеллектуала, что куда там. Я не ханжа, но когда ты к групповухе меня принудил, не выдержала. Даже квартиру подыскать успела, но тут мама заболела, пришлось тебе письма эти подсунуть, чтобы время потянуть. Целую неделю писала. Проникся, чучело? На здоровье! А теперь я ухожу от тебя, и не вздумай мне звонить.

  Что ты там бормочешь? Замуж? За тебя!? Ой, как это мило и неожиданно!.. Ты идиот? Окстись, пьянь! Ключи от твоей квартиры в прихожей на тумбочке. У меня теперь свои есть… Закрой за мной, если сможешь.