Горел дом-корабль, сталинский великанище. Пламя освещало ночное небо над испуганным городом так ярко, что космонавты на орбите и те видели зарево этого пожара и фотографировали его. Потом по телику показывали их снимки.
Словом, полыхало на загляденье, и лучше всего чужая беда смотрелась из обширных готических окон ткацкой фабрики, с ее верхнего этажа. Там уже полгода простаивал прядильный цех, но неустанно и круглые сутки продолжали работать электрики. Всех уволили, а про электриков забыли. Такое случается куда реже, чем большие пожары, однако же, случается.
- Там дом-корабль горит! – вбежал в электромастерскую самый молодой из смены Ваня-Лизун. – Идите смотреть!
Лизуном его прозвали в честь поговорки про собаку, которой нечем заняться, а не в честь того зеленого свина из «Охотников за привидениями». Также ни при чем тут было осязание языком половых чар у женщин. Ни при чем.
Просто Иван не мог смириться с полугодичным бездельем. Он вытачивал на токарном станке ножи, ворочал собранные из шестеренок гантели, приносил на работу книжки с газетами и читал их, что-то даже сам писал в блокнотике, и всякий раз, глядя на него, коллеги вспоминали хрестоматийную собаку. А после того, как Иван признался, что блокнот ему требуется для сочинения стихов, среди коллег возникло искреннее презрение к нему. Словно бы Иван и в самом деле стал у всех на глазах задирать, как йог, ногу и далее - по сюжету поговорки. Если бы он еще сказал, что посвящает стихи Огоньку из цеха отбелки…
В отбелочном цехе, где и без того всегда держалась сорокоградусная жара, Оксанка-Огонек могла обжечь любую душу. Ее рыжий вулкан волос, иглы-ресницы, ляпками по лицу веснушки, мелкие, будто еще молочные, зубы, ее яркие полуодежки, обнажающие сильное, подвижное тело, жаркие шутки в адрес молодых и старых… все это бегало по фабрике незамужнее. И тут электрик Лизун, бесцветный, безликий, безрадостный. 
- Дом-корабль горит!
Лишь один из трех сидевших за столом электриков – Юрий Юрьевич, Ю-ю, Антонов, - обернулся на зов.
- Утром домой пойдем, надо будет посмотреть, - сказал он. – Все равно мимо.
Седой Ю-ю считался в смене говоруном. Он мог минуть пять подряд рассказывать о своей далекой, как сотворение мира, молодости, после чего тяжело умолкал и напряженно слушал молчание других.
- Да вы просто не видели! – не унимался Иван. – Давайте быстрее!
На него обернулись двое других – изящный, в изящных очках, Саша Успенский и тучный, почти что баба с воза, Костя Корепанов. Первый произнес свою ежедневную молитву:
- Электрики – белая кость пролетариата, они не должны суетиться.
Второй спросил:
- Чего-чего ты говоришь?
- Я говорю, пожар там! Дом…
От Ивана все отвернулись. Иван опять показывал себя неважным работником, который получает деньги наравне со всеми, но в мастерской не сидит. Больше-то и не требовалось! Будь с коллективом и будешь ты нормальный мужик, а не лизун. Еще ладно хватало ума не лазить, не мозолить глаза по действующим цехам.
Так про него думали. Не знали только, что в другие цеха он все-таки бегает. В тот же отбелочный, чтобы хоть на миг увидеть Огонька. Иван не помышлял подойти и заговорить с ней, ему хватало лишь проскочить мимо нее и урвать глазами хотя бы малую ее частичку — босу ногу в резиновой шлепанце, руку с оранжевым маникюром, розовый сосок под тонкой  майкой...
Иван снова ушел смотреть пожар. Улизнул, как сказали ему вслед.
Он отворил высокое, как для жирафа, окно и спрыгнул вниз. В полуметре под ним задрожал железными костями балкон пожарной лестницы. Ее строили еще современники  Достоевского и она оставалась надежной и непоколебимой, как проза того же писателя.
...Дом-корабль полыхал. Деревянные перекрытия и чердачные стропила-мачты, на которых крепились жестяные паруса кровли, пожирались огнем с львиным аппетитом. Огонь ликовал и заходился гулким, утробным хохотом.
Хотя фабрику и дом-корабль разделяли метров триста, ветер доносил до Ивана нагретый воздух. Иван думал:
Люди ли это? Сидят там и молчат. Поначалу-то, когда цех только остановился, они играли в карты и домино и даже пили. Потом бросили играть и бросили пить, отказались от всего, что вызывает душевное волнение. Просто сидят теперь по двенадцать часов и молчат. Ждут обеда. Когда приходит время обедать, среди них начинается движение. Шаркая отсиженными ногами, они спешат к микроволновке, сталкиваются, шумно дышат, будто хотят совокупиться друг с другом, а поев, ложатся спасть. И спят до прихода новой смены. Проснувшись, умывшись (при этом раздеваются до пояса и трут подмышками, показывая самим себе, что смывают трудовой пот), они еще час-два-три сидят в мастерской. Задерживаются! А когда уходят, то остающимся говорят: «Работайте, мужики!»
В одной из смен смотрели по ноутбуку кино и мультики, и однажды, когда просили поменяться, Иван работал в этой смене и посмотрел три подряд фильма. Ему понравился тот, что включали первым, про человека, который родился маленьким старичком, а потом все молодел и молодел, а вокруг него люди старились. Иван потом спросил у хозяина ноутбука, у бритого под бандита Паши-Лося:
- А как первый-то фильм называется? Хочу дома еще раз посмотреть.
- Какой первый?
- Ну который сегодня смотрели. Который с Бредом Питтом…
- Думаешь, я помню? – обиделся Паша. - Спроси еще, что я вчера смотрел или вообще неделю назад.
…Огня стало слишком много, огню стало тесно, от него отрывались большие куски и улетали в небо. Туда же устремлялись тысячи тысяч радостных искр. Казалось, что они преодолевали стратосферу и рассевались по самому космосу, обогащая его новыми звездами.
Иван ненавидел фабричный люд. На фабрике медленно ходили, медленно смеялись и быстро старились. Женщины не ухаживали за собой, мужчины не ухаживали за женщинами. Совсем девчонки после года работы забывали даже, как причесываться и сколько есть, чтобы не росло под подбородком. Совсем мальчишки забывали, что они мужской род и начинали рассуждать о том, как найти нормальную такую девку, чтобы та кормила и зарабатывала.
- Слушайте, как надо, – поучал фабричную молодежь местный Моисей и слесарь Коля Дряницын. – Жена у меня в Москве работает, зарабатывает в раз тридцать больше моего, и зарплату я у нее забираю. Потом она просит: то ей надо, другое. Ага! Если бы не я, если бы не мужик в доме, то все бы истратила, и не было бы у нас денег. 
Еще Иван думал о том, что худшие из фабричного люда – это электрики прядильного цеха. Замуровать бы их навечно в мастерской, но уже завтра придет новая смена и вскроет дверь.
Тогда сжечь весь четвертый этаж сейчас же! Вместе с Ю-ю, Корепановым и Успенским. Они все равно не понимают, что живут и сожалеть о прожитом не станут. Замкнуть сейчас проводку, та полыхнет в одну секунду, и дым убьет их троих быстрее ножа. А я спокойно спущусь по этой вот лестнице и буду смотреть, как снимаются с дома-корабля пожарные расчеты и как спасатели проклинают эту ночь.
Или нет, не трогать никого. Рано или поздно директор или главный инженер спохватятся, что прозевали дармоедов и разгонят их. И меня, конечно, выкинут.
Поэтому начну-ка переделывать этот мир с себя. Побегу сейчас к дому-кораблю и спасу кого-нибудь. Может быть, даже сгорю, спасая. Потом в новостях сообщат, что при разборе завалов нашли обгоревшее до неузнаваемости тело. Никто не будет знать, кто это, а в электромастерской поймут. Медленно, но поймут, куда я мог тогда деться. «То-то он все рвался на пожар смотреть!» - осенит Ю-ю.
А однажды Паша-Лось хлопнет себя по бритой голове ладонью и его лицо впервые сделается умным. Одухотворенным даже. Его спросят: «Что с тобой? Заболело что-то или забыл чего?» А он посмотрит на них, улыбнется и скажет тихо: «Не забыл, а вспомнил. Лизуну тогда понравилась «Загадочная история Бенджамина Баттона».
- Помоги мне, пожалуйста, слезть, - раздалось вдруг у Ивана за спиной.
Его сердце едва не лопнуло от испуга, точно бы чужой человек мог подглядеть его ненормальные фантазии. Но еще страшнее стало Ивану, когда он обернулся и узнал того чужака. Огонек!
- Ну ты мне поможешь? – она доверчиво тянула к нему руки. – Я боюсь прыгать, вдруг весь этот хлам рухнет на фиг.
Иван подхватил ее под бока и опустил с подоконника на решетки балкона. Так вот просто счастье само прилетело в руки.
- Отсюда, наверное, лучше всего смотреть на пожар, - сказала Огонек. – Я сначала подумала, что этот этаж заперт, а гляжу – замка на двери нет, я и пошла. Оказывается, не первая догадалась.
Отсветы пламени трогали ее игрушечное лицо, проникали в волосы и освещали всю их гущу изнутри. На Огоньке была только майка, короткие, впритык к ягодицам, шорты и резиновые сланцы на ногах. Все остальное – была сама Огонек.
Посреди ночи на черном железном балконе пожарной лестницы, в запредельном удалении от прочих людей, она казалась Ивану ближе, чем если бы они на виду у всего человечества обнимались. У Ивана приподнялись даже волосы на голове от волнения. Так распушаются хвосты у котов и так увеличиваются в размерах токующие глухари.
- Давай покажу, - Огонек вытянула вперед руку. – Вон, смотри, окно на верхнем этаже, откуда сильнее всего огонь бьет. Видишь?
Иван таращил глаза и видел только оранжевый ноготь на ее указательном пальце.
- Вон то, посередине! Смотри.
Чтобы точнее показать, Огонек прижалась своей горячей щекой к щеке Ивана.
- Ага, - вымолвил тот, удивляясь, как ее палец выгибается в обратную сторону.
Видимо, почувствовав бедром что-то неладное, Огонек отступила и сердито сказала:
- Это моя квартира горит. Мне ее после детдома дали.
Она смотрела на Ивана с ненавистью. В ее глазах отражался полыхающий дом-корабль. 
- Выходи за меня замуж, - прохрипел Иван.
У Огонька дрогнули уголки губ и обозначились ямочки на щеках. Она собиралась расхохотаться.
- Я серьезно, - Иван сделал шаг в сторону окна. – Не смейся.
Окно следовало охранять, иначе Огонек могла порхнуть в него и вернуться в заколдованные дебри фабрики, среди которых Иван всегда превращался в невзрачного, почти невидимого гнома.
- Я тебе все дам, все добуду. Меня Иван зовут.
Услышав последнее признание, Огонек все-таки расхохоталась. Она просто оглушила Ивана своим хохотом. Мир вокруг него заколебался, и вслед за тем, выдохнув в небо огненный шар, рухнул дом-корабль.
Огонек вздрогнула и смолкла, а глаза ее стали страшными. Так смотрит живодер, когда готовится убить ударом молота сильного быка.
Спустя минуту, преодолевая спазмы в горле, Огонек выдавила:
- Раз ты Иван, раз так и по-другому никак, то я согласна.