Однако в скорости, этот благополучный период закончился. Прослышав о гостеприимстве хозяина, о том, что у него во­дятся деньжата и сам он вовсе не стяжатель, на Капри потянулась всякая  шалупень социал-демо­кратического толка, нищая,  но гордая,  которой тогда по Европам болталось не мало. Гостили у него и знаменито­сти. Писатели, поэты, ученые, шахматисты. Сам  Ленин, несколько раз встречался на вилле писателя со своей любовницей Инеской.  В Швейца­рии за амурными  похождениями будущего вождя мирового пролетариата зорко следила бдительная теща, жена старика Крупского, а Ильич, как писали современники, в делах душев­ных, не мог расслабляться под давлением внешних, противных факторов.  Казалось, веселью не будет конца. От гостей требовалось только одно – хозяину не перечить, во всем с ним согла­шаться, и время от времени восторгаться его литератур­ным гением. Тот, кто на пьянках,  во время  авторского чтения  засыпал, лишался гостеприимства и был  изгоняем  Горьким из своего окружения безвозвратно навсегда. Исключение делалось лишь для смазливых глупеньких барышень. Их, великий писатель, в поисках вдохновения  употреблял несколько иным способом.

      Несколько лет кряду, в этом уголке средиземноморского рая, будущий основоположник соц­реализма вынашивал и воплощал на бумаге грандиозные творческие замыслы, копил опыт, об­щался с разного рода интересными людьми, в непринужденной обстановке, дистанционно про­мышлял издательской деятельностью и пестовал молодых бунтарей, относив­шихся к нему, в высшей степени снисходительно.

    Человеку с похожим характером нельзя садиться за карточный стол. Он никогда не сможет пове­рить в то, что эти милые люди, сидящие, напротив, с честными лицами, карточные шуллера.  Опять же, если ты идеалист, не стоит соучаствовать в чужих проектах – лежи как Манилов на ди­ване и мечтай.  Получилось так, что беспринципные политиканы, названные идеологи рабочего движения, сыграв на самолюбии писателя, наложили хищную длань на большую часть его  лите­ратурных доходов, сделав его подобием свадебного генерала на своем кровавом пиршестве. Хо­тел ли этого Максим Горький, я думаю, что нет. Когда рассеялись грезы, и похмелье отступило, печень, образно го­воря, оказалась безвозвратно поражена циррозом.

      Поначалу, писатель, сделавшийся именитым, со щенячьими восторгами принял октябрьский пе­реворот. Его вдохновляли  праздношатающиеся толпы оборванцев, размахивающие самодель­ными красными флагами  и хаотично палящие из винтовок  в воздух.  Но очень скоро, когда в молодой Советской России, стало нечем  питаться, Алексей Максимович, почувствовал себя не уютно.  Сограждане осатанели, начали объединяться в стаи и рвать друг друга живьем.

      Алексей Максимович, будучи по сути своей гуманистом, не мог принять методы государст­венного строительства новой власти и стал докучать большевистским руководителям, заступни­чеством за предназначенного в расход, того или иного писателя или ученого. Коммунистические бонзы, бывшие с ним за панибрата, утешали, обещали помочь, но ничего разумеется не делали. Горький впал в депрессию, стал много пить  и отдавшись течению волн, все больше и больше рассуждал о бесцельно потраченной жизни. Дело обрело статус государственной важности. Из политической целесообразности, первому советскому правительству никак нельзя было допустить, что бы всемирно знаменитый,  пролетарский писатель, бросив литературную  и обще­ственную деятельность, спился. Получалось как то нехорошо. Весь прогрессивный мир знал, что Пешков-Горький приветствовал революцию, пел до хрипоты ей дифирамбы, щедро делился с ее организаторами деньгами.

    На закрытом задании правительства, посвященного персонально судьбе писателя, высказыва­лось множество предложений по решения вопроса. Яков Свердлов, в свойственной ему маргинальной манере предлагал  втихаря устроить какое-нибудь неприятное происшествие, а за Горького, впредь выдавать, наклеив последнему роскошные усы,  редактора «Партийных известий» Овшия Моисеевича Нахамкиса. Пускай тот был меньше ростом и вместо того, чтобы окать, картавил, зато обладал правильным революционно-еврейским самосознанием и в партийных кругах слыл человеком покладистым. Министр здравоохранения Семашко, рекомен­довал, подмешивать в водку великому писателю опиум. Разумеется, это не спасло бы «буревест­ника революции» от алкоголизма, но зато помогло бы тому справиться с хронической депрес­сией. Нарком Крыленко, основной проводник в народные массы, здорового образа жизни, настойчиво советовал поставить литератора на лыжи, организовав, специально для этого пробег Брест-Владивосток, или в рамках всероссийской альпиниады затащить его на Эльбрус. Остальные, как люди, не обремененные персональной ответственностью, а скорее коллегиаль­ной, были еще более оригинальны, если не сказать, глупы.  Но, в конце концов, как случается крайне редко, здравый смысл восторжествовал.

    Первый глава Советской республики В.И. Ленин, будучи прозорливым политическим интриганом, нашел блестящий выход  из создавшейся ситуации. Что бы не ударить в грязь лицом перед мировой общественностью и удержать в своем загоне выдающуюся знаменитость - Данко, разгоняющего тьму по пути строительства Великой Советской Земшарной республики, Ильич предложил отправить Алексея Максимовича за бугор. Не так, чтобы выгнать на совсем, как сотни тысяч других, не желавших мириться с большевистским произволом, а по иному, памятуя о заслугах автора – просто поправить здоровье. Но просто, у большевиков не бывает, и поездочку эту, так сказать, устроить с двойным дном, и ни в коем случае, с Горьким не лукавить, а сказать все как есть, ибо человек он, до идиотизма честный и обязательный. А уж он если даст слово, то никогда не нарушит.

      С этого момента началась вторая жизнь писателя, более ровная, нежели до этого, и более ко­роткая. Соколу сняли с головы чупанчик, привязали тетивой за лапку и пустили немного  полетать.

    В приватной напутственной беседе, в канун отъезда, большевик номер один Ленин, увещевал пролетарского писателя, тоже номер один Горького, вести себя непринужденно. Денег обещал, несмотря на повальный  в стране голод  и разруху, столько, сколько потребуется, если, конечно тот решит сбережений своих не тратить. Настойчиво советовал,  первое государство трудящихся не ругать, в жаркие дис­куссии не вступать, дескать, сами с усами, и без вас, сопливых разбе­ремся. Всем своим видом показывать, что писатель, после  упорных культурных трудов, выехал с семьей отдохнуть и по­править здоровье. Навестить старых знакомых и по возможности рассеять слухи об ужасах, тво­римых новой властью в России.

    Похудевший и осунувшийся Алексей Максимович угрюмо кивал и со всем соглашался, а как только, несколькими днями позже, сел с домочадцами в поезд на Берлин, пустив слезу, перекрестился, хоть истинно верующим и не был, скинув плащ и шляпу в купе, по­дался в ресторан и заказав четверть водки, пил без закуски до самой границы. И было с чего. Чудом  вы­рвался из лап Троцкого, Свердлова и Зиновьева, ненавидевших  все посконно русское, и пи­сателя Горького в частности.