Наутро выпал снег. Серый город похорошел, будто за ночь оштукатуренный и побеленный. После всенощной в чадном кабаке, Щекочихин вышел на улицу. Он глубоко вдохнул и попытался поймать ртом снежинку, да так и остался с открытым ковшом. Безветрие, хруст снега под ногами, нетронутая дорога цвета ангельских крыльев на минуту заворожили его. «Такая красота, а я всю ночь пиво с водкой мешал. И официантку-карлицу к минету склонял... Хотя, чего там склонять-то», – подумал Щекочихин, и ему стало противно. Захотелось зачерпнуть этой щедро рассыпанной по земле благодати и враз очиститься. Он даже наклонился, но тут увидел перед собой собаку. Она присела рядом и смотрела печальным взглядом существа, у которого не приняли и стеклотару. Потом поднатужилась и начала испражняться отвратительным черно-бурым калом.

  – Тьфу! Только жизнь с чистого листа начать вздумаешь – тут же на него кто-нибудь насрет, – с досады плюнул Щекочихин и добавил матерных эпитетов. Дымящиеся фекалии, проплавившие в снегу некрасивую брешь, напомнили ему важную штуку – дома закончилась туалетная бумага. Он пошел за ней три дня назад и немного задержался в пивной.

  К счастью, магазинчик «Все по пять» был открыт. Продавщица с попугайским профилем и характерным акцентом с удовольствием продала три рулона первому клиенту-мужчине.
  – А у вас нет пакетика нормального такого, бесплатного? – пожадничал Щекочихин.
  – Нет. Ни бесплатного, ни нормального.
– А как я ее понесу?         
– В руках, – она подняла руки над головой, показывая, как надо нести такое сокровище. – И пусть вам все завидуют. А если вы боитесь, шо вас сглазят, купите вон ту непрозрачную сумочку в крупную клетку и не знайте себе горя.   
  Щекочихин протянул последнюю двадцатку. Продавщица всплеснула руками:
  – Беда… Сдача вчера кончилась... Не хотите вместо нее хлопушку взять? Очень-очень громкая. Новый год ведь послезавтра.
  – Давайте, – буркнул Щекочихин и вышел из магазина с огромной хлопушкой, ненужной сумкой и смешанным чувством, будто его наебали.

  «Помирюсь с женой, пить брошу и заживу человеком. В кафе ее поведу, торт «Тирамису» кушать будем», – с этой свежей мыслью он поднялся к себе на шестой этаж и открыл решетку тамбура. Там стоял знакомый чемодан. Во входную дверь были врезаны новые замки. Ломать и скандалить Щекочихин не стал. Обреченно открыл чемодан. Внутри лежали его вещи, а в боковом кармашке – половина отложенных на машину денег. Все нажитое уместилось в маленьком чемоданишке. Щекочихину стало тоскливо, идти было некуда. Остался только один вариант – уехать в село.

  По пути на автовокзал он зашел в магазин и основательно затарился пиво-водочными изделиями. «Да и хуй с ней, с женой, – размышлял он, похмеляясь пивом на платформе. – В буддисты уйду или еще какие онанисты дикие, буду созерцать. Тридцать семь скоро стукнет, а я так о главном и не подумал. То жена, то детеныш, то бизнес этот сраный. Мишка таким покемоном растет, прости господи! Рэп сочиняет, сученыш. И полная страна шелупони такой: один хипстер, другой блоггер, третий селебрять, четвертый просто пидорас – о смысле жизни думать некому». После второй литрухи пива, мысли в голове мелькали бессмысленно, как дорожные знаки за окном автобуса – направление движения указывают, а пассажиру это нахуй не нужно.

***

  Родное село Тараща поразило Щекочихина запустением и разрухой. Люди повымерли, разъехались, добрая половина когда-то знакомых ему домов стояла заколоченная. Шебутной дядька Николай, живший в доме его родителей, не узнал племяша. А разобравшись, кто пожаловал, с ходу одолжил у родственничка сотню и тут же ее инвестировал: купил у бабки Сычихи ведро бурякового самогона и с наслаждением принялся его сербать.

  Холостяцкое дядькино логово повергло Щекочихина в уныние: кисло-капустная вонь, грязь, куриный помет на подушках, и собачий холод. Думалось тут плохо. Отвлекали то упавший в погреб хозяин, то вырвавшаяся на снег свинья, то пьяные хамовитые снегири. Они наелись забродившей из-за поздних морозов рябины, буровили, и пытались влететь в окно. Их, как и всех пьяных, тянуло к людям. Вечером Щекочихин посозерцал развалившегося посреди дома дядьку в блевотине и его ароматные прохаря. Выкушав водочки, гость пару раз спел: «Мне нож по сердцу там, где хорошо, я дома там, где херово». И хотя у дяди Коли было херовей некуда, ему захотелось уехать.

  Утром Щекочихин выпросил у дядьки сани с лошадью и решил навестить двоюродную сестру в соседнем селе за двадцать километров.
  – Та куды ты поидышь, дурбэлык? Бач, якэ лыхо збыраеться, – уговаривал его дядя, показывая на тяжелые тучи.
  – Да ничего страшного. Дорогу я помню. Пару дней погощу и вернусь. 
  – Позычь грошей та идь до бисовои матери, – махнул рукой дядя Коля, и облегчившийся еще на сотню Щекочихин пошел грузить вещи.

***

  Лошаденка медленно тянула широкие розвальни. Щекочихин сидел в толстом овечьем тулупе, свесив обутые в валенки ноги, и держал вожжи. Он изредка шлепал ими лошадь по крупу, нокал и цокал, но быстрее животина идти не хотела. До горизонта катили черные животы беременные тучи. Ветер усиливался. Савраска втащила сани на крутой холм, лежащий где-то на середине пути, и пошла под горку шустрей. Снег повалил крупными хлопьями, и уже скоро началась метель. Будто кто-то полоснул ножом по небесному брюху, и через прореху посыпалась ледяная крупа. Лесок впереди исчез в рое белых мух, дорогу заметало. Ветер завывал в редких деревьях. Щекочихин разволновался и стал настегивать лошадку. Она, почуяв беду, побежала резвее, но через полверсты перешла на шаг, увязая в сугробах. Студеная заверть стегала возницу наотмашь, будто сварливая жена мокрым полотенцем. Дышалось тяжело, метель швыряла снег горстями в лицо. Подмораживало крепко. Испуганный Щекочихин, бросив вожжи, выпил водки из горла, зарылся в сено на санях и задремал.       

  Через три часа он выбрался из своего укрытия и увидел, что заехал в лес. Вьюга чуть успокоилась, лошадь стояла у невысокого плетня, за которым чернела хата с соломенной кровлей. Закоченевший Щекочихин побрел вдоль забора, утопая по колена в снегу. Открыл калитку и вошел во двор. От заметенного низкого сарая метнулась собака, но, остановленная цепью, только зашлась хриплым лаем, стоя на задних лапах. Щекочихин обошел пса и затарабанил в двери. 
  – К-к-к-то т-т-тама? – послышался перепуганный женский голос.
– Не бойтесь. Я – Виктор из Таращи, дяди Коли-конюха племянник. Заблудился вот.   
  – Пэ-пэ-проваливай! Н-н-не з-з-знаю такого. С-с-сейчас д-д-дед пэ-пэ-проснется.
  – Девушка, куда проваливать? Я заблудился. Ни рук, ни ног не чувствую.

  Послышался лязг засова, двери приоткрылись, и в проеме показалась смазливая круглолицая девчушка лет двадцати трех в цветастом старушечьем платке. В руках она сжимала двустволку. Разглядев полуинтеллигентное лицо пришельца и его недобогатырскую фигуру, она открыла двери пошире. Щекочихин улыбнулся так, что треснула губа:     
  – Вас как зовут?
  – А-н-а-анюта, – снова запнулась девушка, и получилось «Ананюта».
  «Одна живет бедняжка в глуши, не без баловства, поди. Дитятко неёбанное», – пожалел заику Щекочихин.
  – Анют, мне бы лошадку в гараж поставить, околеет ведь бедняга. А я вас не стесню, в сенцах отогреюсь где-нибудь.
  – Л-л-ладно. Т-т-только, ежели ч-чо, я ш-м-шмальну, – предупредила Анюта и вышла открыть ворота.
 
  Озябшими, непослушными руками Щекочихин долго не мог справиться с упряжью. Наконец, он завел лошадь в сарай, подкинул ей сена, забрал из саней водку и закуску. Гремя бутылками, прошел в небольшой дом. Внутри было тепло и чисто, над столом у окна горела керосиновая лампа. Четверть «гостиной» занимала большая печь. На стенах висели фотографии каких-то старушек, сушеные травы, корешки и связки лука. Во второй комнате стояли две заправленный кровати, пара шкафов и кресло-качалка. Никакого деда не было. «Скорбная обстановочка», – подумал Щекочихин и стал доставать продукты.

  Анюта сняла телогрейку, явив ладную, крепко сбитую фигурку, не лишенную манящих округлостей. Ловко орудуя ухватом, вынула из печи дымящийся котелок с борщом и налила его в тарелку. В другую положила пампушки с чесноком и плеснула на них половник борща. Потом подрезала привезенных разносолов и тоже села за стол. 
  – Составите компанию? – Щекочихин с хрустом свернул голову бутылке водки.
  – Н-н-нет, сэ-сэ-спасибо.
  – Я сейчас выпью для сугреву, и мы это еще раз обсудим, – подмигнул он ей, наливая себе полкружки. Выпил и тут же набросился на вкуснейший борщ.
  – М-м-м… Это не борщ, это – амброзия. Вы – моя спасительница, – похвалил он все сразу и вспомнил про бутылку вина:
  – О! А у меня винчик есть. Сестре в Селище вез. Может, продегустируете? Новый год все-таки.
  – М-может… – то ли согласилась, то ли попыталась возразить Анюта. Щекочихин ловко продавил пальцем пробку внутрь и начислил хозяйке полную кружку кислятины с гордым названием «Каберне». 
  – Простите, Анюта, а это вы от смущения слова плохо выговариваете?
  – Н-нет, я з-заикаюсь. Ис-с-спугали в-в-в д-детсве.
  – Все время заикаетесь? – спросил машинально Щекочихин, но тут же сам смутился, убоявшись известного: «Нет, блядь, только когда разговариваю».
Она кивнула.

  После вина с бисквитами Анюта раскраснелась и повеселела. Стала болтать без умолку. Разговор с пьяной заикой – удовольствие ниже среднего. Но радостный, оттаявший в тепле гость проявил терпение, подсказывая трудные слова и осторожно выпытывая про житье-бытье в таком захолустье. Оказалось, живут они вдвоем с дедом-лесником. Анюта после окончания сельхоз института приехала сюда на лето, да так и осталась. Живут своим хозяйством и лесом. Дед вчера еще уехал в райцентр и там задержался из-за погоды. Щекочихин тоже рассказал, как его занесла в эти края нелегкая. Он галантно шутил, врал про свою непутевую жизнь, и не забывал наполнять кружки. Вечер складывался как нельзя лучше.

  Вьюга разыгралась и высвистывала на печной трубе веселые трели. Дрова в печи потрескивали, чадила керосинка, предметы отбрасывали длинные тени. От этого простого уюта, умноженного бушующим за окном ненастьем, у Щекочихина пробежали мурашки по коже. Захотелось так сидеть всегда и уже никуда не возвращаться. Он восторженно и многословно озвучил это соображение Анюте, сдобрив его признанием о возникшем между ними родстве душ. Она слушала и застенчиво улыбалась. Гость ей все больше и больше нравился. 

  Щекочихин включил на телефоне грустную песню Тани Булановой и пригласил хозяйку на танец. Она обняла его за шею и стала переступать с ноги на ногу, виляя бедрами. Щекочихин тоже помялся для приличия с минуту, потом запустил руки ей в волосы и осторожно поцеловал в губы. Анюта робко ответила. Пританцовывая, он повел ее в соседнюю комнату, где мягко уложил на кровать. 

***

  После долгой прелюдии, Щекочихин полез лизать клитор, вкус которого оказался на сильного духом любителя. Потом перевернул Анюту на живот и решил взять ее сзади. Она покорно выставила круглую попку. «Что я делаю? – размышлял он, пристраивая обрезиненный хуй. – Сношаю это чистое создание, а оно заикается. Завтра утром я уеду, как последняя свинья, и никогда ее не увижу. Нужно что-нибудь для нее сделать. Надо уметь быть благодарным».

  От умиления у него защипало в носу и опала эрекция. «Но что я могу сделать хорошего? Исцелить бы ее от заикания. А чем черт ни шутит? Клин клином вышибают. Ее если напугать хорошенько, то, может, все и пройдет. Эх…такая приятная ебля профуфынится… Но можно хоть раз не думать только о себе?» – в благородном порыве Щекочихин вытащил из Анюты слегка увядший хуй. Извинившись, пошел к столу якобы попить водички. Вернулся с хлопушкой и снова пристроился сзади, как ни в чем не бывало. 

  Анюта громко стонала, перекрикивая свист ветра. Щекочихин старался изо всех половых сил. В ту самую секунду, когда она заикнулась о том, что сейчас кончит, он нащупал капроновую петельку и резко дернул. 
– Бах! – оглушительный взрыв слегка контузил самого целителя. В ушах звенело, конфетти разлетались по всей комнате. Жертва собственного гостеприимства, не ожидая ничего подобного, рухнула, как простреленная навылет косуля. Потом, ожив, резко вскочила, издавая панические вопли, и принесла керосинку из соседней комнаты, поглядеть, что это ебнуло. На кровати виновато улыбался Щекочихин с хлопушкой и хуем в руках:   
– С Новым Годом, зайчик…

  Изумленный «зайчик» поставил лампу на пол и схватился лапками за ушки:
– А-а-а-а-а! Й-а-й-а-я! Ба-ба-ба-ба! Т-т-т-ыыыы из-из-в-в-вра-вра! Я-я-я! Н-и-и ч-ч-чего н-н-не с-с-с-слышу! – Анюта кричала страшным голосом, багровая от натуги. 
  – Зайчик, я ж как лучше хотел, – заблеял Щекочихин, сообразив, что его зайчик-заика оглох.
– Пэ-пэ-пэ-пошел в-в-вон! – Анюта схватилась за ружье. 
– Куда ж я пойду? – испугался Щекотихин и, на всякий случай, быстро стал одеваться.

  Он еще долго пытался что-то объяснять, но хозяйка ничего не хотела и не могла слушать. Она орала и угрожающе тыкала в него ружьем. Щекотихин вышел в метель, побрел открывать ворота и тут услышал за спиной команду:
  – Б-б-босик, ф-ф-фас!
  Оглянувшись, он увидел спущенную с цепи псину, несущуюся к нему. Побежал. За калиткой пес прыгнул ему на спину и повалил в снег. Рыча, стянул с жертвы тулуп и стал рвать ни в чем не повинную овчину. Щекочихин быстро поднялся и в одном свитере кинулся прочь. 

  Он бежал по засыпанной снегом дороге пока не выбрался из леса. Обессилив, рухнул в сугроб, достал телефон. В уголке экрана светилось одно деление индикатора сети. Трясущимися руками набрал жену:
  – С Новым Годом, Нинуль. Я в селе. Бабушке так резко плохо стало, что я предупредить не успел. Прости меня. Соскучился по тебе страшно, роднулечка. Я приеду завтра?
  – Пошел нахуй, – ответила роднулечка, и в трубке послышались короткие гудки…