Романыч колотил в дверь что было мочи, то есть на столько на сколько ему позволяли его похмельные силы. Дверь скрипела, изгибалась словно оружейный лук и снова выпрямлялась, стонала как прохудившаяся половица, щёлкала, но благодаря старым английским замкам и тяжёлому ржавому засову, берегла неприкосновенность вторжения для её не менее старой обитательницы Алёны Ивановны.

Давеча Романыч пропивал с Разумихиным свою стипендию, в том самом смрадном кабачке с липкими от засохшего вина алабашлы столами, откуда неделю назад он волок в усмерть ни чего не соображающего после водки Захарыча к нему в каморку в питерской хрущёвке на древнем и протекающем чердаке, где храп его под сенью Питерских звёзд распугивал всех прилетевших на ночлег голубей. Катька жена Захарыча, приняв супруга и приземлив его на засанный им же топчан, долго кланялась Романычу, и предлагала попить чаю, на что Романыч долго кивал, но после задев одной ногой об другую переминавшуюся ногу, споткнулся и будто пикирующий голубь метнулся кубарем вниз преодолев целый этажный пролёт с чердака до пятого этажа.

Разумихин любил халяву в студенческие годы и как бывший и нищий студент, сохранил в себе эту полезную порочность и поныне. Так пропив вместе стипендию Романыча, констатируя сообща что организмы у них после употребления штофа белой на двоих всё ещё подвластны разуму, спешились к процентщице. У неё по словам Романыча должны храниться кое-какие сбережения для займа, которыми можно было помочь организму собутыльников отключить разум от организма.
Конфликта со старухой можно было избежать, даже не дотронуться до его басовых струн и вовсе. Почтительный Разумихин пронырливо и очень вежливо клянчил деньги, ссылаясь на липовую корочку с Питерской пропиской и на поручительство родного дяди из коллежской конторы. И можно было даже уже увидеть потухшие огоньки несогласия на займ в старушичьих глазах, ощутить практически решение в её движениях за деньгами. Но то что увидел Разумихин в бабкиных зрачках, стряхнуло с него все надежды об употреблении в ближайшие часы хоть какого-то пойла, купленного на деньги Алёны Ивановны. А то что увидела процентщица, вернее сначала она услышала, а потом увидела, ввергло её в короткометражный шоковый период. Под её взгляд , который игнорировал на супротив стоящего рядом с ней Разумихина, целиком и полностью попадал Раскольников, стоявший к ним спиной и держа руками перед открытым настежь шкафом что-то подле себя. Всё бы ни чего, но характерный журчащий звук, вырисовывал в воображении старушки жуткую картину. Первым запаниковал Разумихин, попытавшийся ограничить Раскольникова от порчи имущества старушки, его произвольными мочевыми извержениями прямиков во внутренности несгораемого шкафа в старушкиной прихожей. Но исправлять что-то было уже поздно. Моча Раскольникова орошала бабкины туфли, наполняясь в них лужами, как будто во время проливного дождя, дождевая вода заполняет собой мелкие канавки на дорогах.

Пальто из нейлоновой цигейки Алёны Ивановны отражало от себя капли мочи превращая их в мелкие дождинки и отбрасывая словно пульверизатор.  Бабка погнала Разумихина в шею замызганным веником, который подхватив и не думая ни о чём турнула Разумихина по хребтине. Разумихин схватив Раскольникова за шиворот спешился за дверь на лестничную площадку. Спустившись на несколько пролётов вниз, Разумихин принялся подхалимно отчитывать застёгивавшего с трудом пуговицы на мотне Раскольникова. Раскольников понуро опустил взгляд на неподдающиеся пуговицы ширинки и на свои копашашиеся в них пальцы, осознав что штоф белой сегодня им вкусить не удастся, Раскольников шарахнулся на вверх к злополучной квартире Алёны Ивановны и не смотря на уговоры товарища, стал кричать на всю лестничную площадку благим матом, в котором присутствовали элементы жёсткого, немецкого порно и сама Алёна Ивановна в разных и неприличных позах. Раскольников сорвал связки горла до хрипоты, и было страшно слушать этот рык, который из Разумихиновых просьб о займе денег перерос в требования Раскольникова о вымогательстве кровных наличностей старухи.
Дверь словно юная пионерка держала оборону и не отдавалась хулиганским выходкам не сильно пьяного, но злобно настроенного Раскольникова. Разумихин отчаявшись от недавно приобретённого фиаско, поспешил оставить друга наедине со старухой, которая держала оборону при помощи ветхой двери, ржавого засова и древних английских замков. Раскольников сел на бетонную ступеньку,  в пролёте лестничной площадки, то ли холод камня, то ли уходящий хмель заставили его спуститься на первый этаж и повыдёргивать из почтовых ящиков все газеты, письма и прочее бумажное барахло. Скрутив бумажных комков и разбросав их возле двери, Раскольников перочинным ножиком стал делать дырки в обивке дермантина. Сейчас он не говорил ни чего, устных ругательств в адрес старухи не поступало, сопев носом от натуги задуманной пакости, Раскольников предвкушал умысел дерзкого плана. Когда несколько дырок были проделаны в мякоти дермантина покрывавшим деревянную преграду старушки, Раскольников начал запихивать в них бумагу, будто заряжая отверстия тем , что должно было непременно отомстить за его несправедливую судьбу. Язычки бумаги торчали из щелей, словно жало пчёл из ульев. Поднося к ним огонь от горящей спички, Раскольников желал дикой и долгой смерти Алёне Ивановне.