Лана, подпершись кулачком, сидела  у маленького, с крашеными ставнями окошка, и мечтательно вглядывалась в деревенский пейзаж. Алое солнышко закатывалось, трава из нежно-зеленой, как по волшебству, превращалась в изумрудную, а стелящийся туман обещал на завтра прекрасную погоду.  На улице, по пыльной дороге, то туда, то сюда, ежеминутно проносилась  ватага деревенских, босоногих ребятишек.
Местный  пьяница Саныч наигрывал  на гармошке печальную, душераздирающую мелодию  и хриплым голосом, не фальшивя, извергал  откуда-то из пропитой души  грустную песню о девочке сиротке. Лана давно уже привыкла к тому, что Саныч  "исполнял"  всегда одну и ту же песню, словно больше никаких песен и не знал.
Стоит одиноко девчонка лет восемь.
И тихо по-детски туманы зовёт:
Туманы, туманы верните мне маму.
Верните мне маму, прошу об одном.

Мне было три года, как умерла ты.
Тебе  на могилу ношу я цветы.
С тех пор меня, мама, никто не целует,
никто не ласкает так нежно как ты.

Седые туманы плывут над полями
и вовсе не слышат сиротки слова.
"Туманы, туманы скажите: где мама,
чего моя мама ко мне не пришла?"


Он пел и плакал, так горько, что Ланке хотелось плакать тоже. И хотелось к маме, в город. Обнять и прижаться к ней,  и больше никогда от неё никуда не уезжать.


Ланке, городской девочке,  было дико, гостя  в деревне у родной бабушки, смотреть на двоюродных братьев и сестер, грязных и чумазых, вечно голодных и босых. Они жили через два дома. Их мать, тётя Люба, была родной сестрой Ланкиной матери, а стало быть, Ланке приходилась родной тёткой. Дядя Лёша, тети  Любин муж, вроде не пил, а так, если только по праздникам, но прокормить шестерых детей, видимо, и в деревне было трудно. Все они "паслись" у бабушки. У бабушки с утра традиционно заводилась стряпня, вареники, пельмени. Культ еды, как и у всех, переживших голодные годы войны.
Тётя Люба с дядей Лёшей утром,  уходя на работу, отдавали  поручения ребятне - почистить стайки, напоить скотину, полить огород, сходить в магазин, "приготовить пожрать". Так и говорили - "пожрать сделайте, да смотрите, бляди, чтоб не подгорело как в прошлый раз".

Лана была у бабушки на особом положении. Не сказать, что Лана  была любимой внучкой, нет. Богатые на внуков бабушки любимчиков не имеют, наверное. Во всяком случае, Лане казалось, что городская бабушка любила Лану больше,  потому что папа был единственным сыном, а Лана, стало быть,  единственной внучкой.

Просто, перед  матерью Ланы, Лидкой,  все трепетали.  Благодаря Лиде,  своей дочери,  бабушка ни в чем не нуждалась. Печку переложили, бойлеры новые поставили, воду в хату провели, туалет утеплили,  баньку отстроили новую. Верандочку к домику  опять же пристроили, с резными опорами, и там, на веранде,  и собирались за столом, всей семьей. Забор новый. Да, много чего. Всего и не перечислишь. Единственная из всех дочерей, вырвавшись в город, вцепилась в него мертвой хваткой и сделала оглушительную карьеру, дослужившись до "главной торгашки" области. Восседала теперь в Доме Советов в "торговом отделе" и управляла  миром бизнеса.

Когда Лида  привозила Лану в деревню, на каникулы, то  в самый первый день приезда, как только мать с дочерью  сходили с рейсового автобуса и шли от остановки к бабушкиному дому, Лана слышала шепотки и пересуды им вслед. "Лидка молодец у Трофимовны. Человеком стала. А дочка не ихней породы, нет. В отца пошла. Сразу видно, городская. А Лидка-то, Лидка, краля крашена, мадам Кольцова. Гордая, даже не поздоровалась. Загордилась. Быстро забыла, как с грязными коленками по деревне  бегала и гусей пасла".
Поэтому, Ланка, приезжая в деревню, на каникулы, отпоиться коровьим молочком и надышаться свежим воздухом, и была вроде важной персоны. 

Утром, просыпаясь и сладко потягиваясь, первым делом обнаруживала на столике, рядом с кроватью, чашку со свежей, пахучей клубникой и стакан сливок. Лану обычно и отправляли к клубничному сезону.

Искушав клубники, Ланка бежала умываться к бочке, ёжась от утренней прохлады. Хоть и была в хату проведена вода, бабушка зря её не тратила.
И у бочки умоешься, не растаешь! - говорила она Лане. Здоровее будешь.

Чмокнув бабушку в морщинистую, пахнущую сдобой, щёчку - "Спасибо, бабуль, за клубничку!" - Лана убегала огородами к тёте Любе. Вернее, к её детям. Всё таки, там было веселей. Дети управлялись по хозяйству и легонько, незлобиво подкалывали Ланку. "Чё, городская, наелась  клубники-то,  щёки не треснули? Хоть бы принесла угостить?".
"У вас своя в огороде растет, вон, соберите и трескайте».
«Так это ж собрать надо. Тебе - то бабка собирает старая, а нам никто. Бедные мы, несчастные... Не стыдно тебе, Ланка?». 
Лана не сердилась, а только отшучивалась. "Нет, не стыдно. Давайте я вам соберу, бедным и несчастным, хорошо?". Она  шла в теткин огород, находила заросшие усиками кусты  мелкой необработанной  ягоды, с горем пополам наполняла  граненый  стакан, и делила поровну ягоду между братьями и сестрами.

Старшую девочку звали Любой /первую девочку назвали в честь матери, по какой-то дурацкой  традиции/.  Лана была на год её младше. Самому маленькому, Валерке, восемь лет.
Помогая Любке готовить завтрак для детворы, обычно это была каша с молоком, хлеб и невкусный чай, Лана поражалась, как ловко управлялась Любка со всеми этими чугунками и кастрюльками. Словно маленькая коренастая женщина, не по годам развитая, она, как сто китайцев, делала сразу несколько дел,  и Лане всегда казалось,  будто всех этих детей родила не тетя Люба, а именно Любка. Столько ласки и нежности читалось в её глазах, когда она звала братьев и сестер за стол. "Эй, поросята, быстро руки мыть и жратеньки. Живо! Считаю до трех!". Собрав после завтрака тарелки, и вымыв их в тазике, плеснув из самовара кипятка, Люба "снаряжалась" по воду. Мальчишки управлялись во дворе. Такое вот детство, ети его налево. Раздолье начиналось тогда, когда приходили с работы родители, и часть забот брали на себя. Вечерняя дойка была на матери, посуда тоже. А дети отправлялись "гулять". Благо, летом, темнеет поздно.

Ланка, как и всегда,  "примкнула"  к Любке. Но, странное дело, Люба заартачилась.

-Ты, Ланка, иди с Валькой и Иркой гулять, хорошо? В кино, в дом культуры сходите. Я это, ну, не надо со мной, хорошо? У меня компания своя, тебя, городскую, там не примут.


Ланка не узнавала Любку. Каждое лето, до этого,  они были неразлучны. Как родные сестры. Потом переписывались всю зиму. Интернета у Макаровых  не было, был допотопный компьютер, на котором пацаны играли в старинные, самые первые игры, и всё. Интернет - баловство, говорил дядя Лёша. На хуя он тут нужен? С панталыку сбивать? Нехай другие сбиваются, а мы не будем. Поэтому, Любка с Ланой переписывались старинным почтовым способом. Писали редко, но что-то да писали. Ланка очень ждала  писем. Они были  с ужасными ошибками, но смешные. Рассказывала всякие веселые истории, происходившие в деревне.  Писала и про жуть. Кого-то убили, кто-то утонул, кто-то повесился. Деревня большая, новостей накапливалось много.
" А Ваську-та помнишь? Ну, в прошлом годе с хрюшки в стайке пьяного сняли. Всё, окочурился Васька. Угорел. Самогон из картошки варил. Дурак. Газ включил, нажрался и уснул. А там чота утечка кака та. Чо за утечка. Не пойму. Газ утек и угорел  Васька наш, ога. Вся деревня хоронила. У него же дося маленькая и жена, Маруська, помнишь, которой мы дверью рыло отжали в магазине, штоб не залупалась, блидина декурвиль. Ненавижу её. Она на Лёху своего волкодава натравила. А за что? За то, что  три ранетки в садике её сорвал. Удавится она. А так жалка канешна их. Одни теперь. Дося маленькая.
Ну ладно. Пиши. Мамка с папкой живы и здоровы чего и вам желаем. А твоя мамка, наверное, как всегда в парижах. Привези мне фломастеры и живачки как в прошлый раз. И трусики недельку и колечки с висюльками, как в прошлом годе с заколочками.
Жду ответа, как соловей лета. Ну, пока сестричка. Пиши, не забывай".

Эти письма были как глоток вольного воздуха, экзотика. Не привычная была Ланка к таким нравам. А все непривычное, оно же притягивает как магнит.
И тут вот такое предательство. Не ходи за мной. И всё. Обидно до слёз.
-Ну, Люба. Ну что мне Валька, с Иркой. Салапетки какие-то, что мне им, носы вытирать?
-Не, не проси. Правда, зачуханят тебя, а я из-за тебя с друзьями поссорюсь.
- Ну, пожалуйста. Ну, скукота же? Куда тут в вашей деревне идти кроме клуба?
-Иди в клуб. Кино посмотри. Всё, пока. Не обижайся, сестричка.

Лана уныло плелась за младшими, не менее бойкими сестренками, Валькой и Иркой, которые как местные кумушки-сплетницы, успевали на ходу всех обсудить, а кого-то и обматерить. "Слышь, чучундра толстожопая. Ну-ка иди сюда. Деньги есть? Займи или сами отымем. Выбирай!"
"Чо это я чучундра? Да вы и не отдадите. Знаю я вас!"
"А сливку хочешь на нос, блидина декурвиль. Деньги гони. Бырррр-оооо!"
Вот это коронное "блидина декурвиль" - это у всех Макаровых было от бабушки. Самое страшное и единственное ругательство, которое бабушка знала. От неё ни разу никто не слышал грубого слова, ни при каких обстоятельствах. И у бабушки это было и не ругательство вовсе, а слово паразит. Где она его услышала, она и не помнила уже за давностью лет, а вклинивала фразу  даже тогда, когда купала маленьких своих детей, а потом и внуков. "Ах, ты ж моя чистенькая блядинушка, декурвиль ты моя розовощеконькая. С гуся вода, с чадушки худоба. Вода к низу, чадушка кверху. Ну, чистенькая теперь? Внученька моя, блядинушка моя декурвиль.". На бабушку никто не обижался. А вот сестренки вкладывали в эти слова совсем другой, злобный и ненавистный  смысл.
Ланке было стыдно, она с ног до головы покрывалась  красными пятнами  позора, и только об одном мечтала - провалиться сквозь землю. В данный, конкретный момент.


На вечерних сеансах, почему-то, показывали чаще индийские фильмы. По заявкам деревенских теток. Ну, любили  там индийские фильмы, хлебом не корми. Приходилось смотреть эту голубую муть. Всё-таки лучше, чем вообще ничего.
" Раджа, я люблю тебя! Злой отец запрещает  нам встречаться и хочет выдать меня  за злого и коварного Амитахба!  " "Я отомщу за тебя,  Манана. "...
Мери тА, эй да пАни
Мери бланс ту не стАни
ПартелЯй тУты лЮты
тырбырдИну индустАааааан

ми-о - и-о-и-о-о

Бесконечные песенки и пляски, с которых нестерпимо хотелось зайтись в диком хохоте...
В этот раз высидеть две серии интриги высосанной из пальца, у Ланы не хватило  сил. Она незаметно выскользнула из зала, потолок которого напоминал  картонную тару из- под куриных яиц, и решила прогуляться до речки.

В городе Ланка любила плавать в бассейне, плавала она хорошо, ныряла, вообще не боялась воды и с нетерпением ждала поездок на море. Там она отрывалась, заплывала так далеко, что мать с отцом начинали волноваться. В общем, Ланка - водная душа, решила искупнуться. Купальник, как обычно, не надела,  и скинув в кустах шортики и топик, блаженно окунувшись в нагретую за день парную воду, поплыла на спине, кролем. Может и брассом. Какая разница. Главное, что поплыла. Доплыв до середины Малиновки, так называли речку за своеобразный красноватый оттенок,  Ланке пришла шальная мысль в сумасбродную голову, доплыть до противоположного берега. Ни Любкины рассказы о  свеженьких утопленниках, ни лютые воронки, которыми была знаменита и страшна Малиновка, ничего этого не вспомнилось. Когда приходит шальная мысль, как правило, все здравые мысли тут же улетают в неизвестном направлении. Начинало темнеть, а на речке, на открытом пространстве темень сгущается быстрее. Но Лана рискнула, перевернулась, и как рыба, развив приличную скорость, через 10 минут оказалась на другом берегу. Отдышавшись, она было, уже  решила  плыть обратно, темень надвигалась слишком уж быстро, но вдруг услышала еле различимые то ли стоны, то ли подвывания, то ли вскрики. Непонятно. Идти на голос было боязно. Во-первых - кто его знает, что там может быть, во-вторых, Ланка была, в чем мама родила - а вдруг там толпа народа? Стоны возобновились. Соорудив из огромных листьев лопуха что-то наподобие первобытной юбки, Лана бесстрашно ринулась в чащу, но передвигалась осторожно, чтобы особо не шуметь.
Любку она узнала сразу.

Ланке было пятнадцать лет, она понимала и знала, что в классе были девочки, познавшие мужчин, но у самой Ланы опыта не было. Всему свое время и мамины виды на дальнейшую Ланину судьбу были конкретными и определенными. На такие "безобразия" и времени не было, не говоря уже о том, чтоб об этом ещё и думать. Но то, что увидела Лана, то, что делали с ней два здоровенных, деревенских бугая... Лана их тоже узнала, -  Колька и Витька, родные братья. Сыновья какого-то деревенского шишки. То ли управляющего какого-то, то ли фиг их там в этом сельпо разберешь.
Лана всё поняла сразу. Куда же её Любка с собой бы взяла? Понятно же. Но поразила сама Любка, её страстные, дикие  крики. Вот тебе и хозяюшка, вот тебе и сестричка. Лане казалось, что она выпала из реальности. Воздух стал вязким, деревья возмущенно зашумели листвой, да так громко, что у Ланы загудело в голове. 
На лужайке продолжала резвиться голая троица, раскачивая обильно устланный соломой  зеленый пикап, а Ланка, обняв руками,  ствол необъятной березы, наблюдала за всей этой вакханалией, до конца не веря, что вот та полноватая девушка с  распущенными  рыжими волосами до колен, - это её Любка, вымаливающая в каждом письме колечки с подвесками.
Что-то странное было во всем этом. Сродни обману зрения. Вот так идешь по улице, а тебе навстречу, ещё далеко, идет женщина. Тебе кажется, что на ней черное платье, но поравнявшись с женщиной, ты видишь, - платье мало того, что не черное, - зеленое, так ещё в белый, огромный горох. А ты была почти уверена, что платье чернее черного. Так и тут. Конечно, рано или поздно, девочка станет женщиной, так говорили и мама и обе бабушки, но чтобы вот так, сразу с двумя, чтобы тебя и в рот и во все дыры. Неужели, и такое бывает?
  Почти ползком Лана, как гремучая змея, трясясь от нахлынувшего ужаса, замешанного на непонятном чувстве, может брезгливости, может... похотливого желания,  скрывалась с "места Содомы и Гоморры".
Как она переплыла Малиновку, она  не помнила. Помнила только, как ловко обошла воронку. А могла бы утонуть в раз.
Ничего не сказав напуганной бабушке, Лана укрылась с головой одеялом и постаралась быстрее уснуть, надеясь на то, что это всё неправда и что там, в лесу была не Любка, а какая-то другая девушка, похожая на Любку.
Утром, после традиционной клубники со сливками, чуть брызнув на лицо водицей из железной бочки, Лана помчалась до Макаровых.
- Любка... я всё про тебя знаю... ты уже как взрослая... трахаешься...
-Ты чего городишь? Дура городская... Не ори, дура.
Любка утащила  за шиворот сестру, за стайки, и прошипела: «Курва, где ты меня видела? Чо ты брешешь? Кто сказал?"
-Я видела, видела... Сама видела... Я речку переплыла, вы за Малиновкой... Тебя сразу двое... Ты... Ты... Ты кричала так, материлась... Ты зачем это всё, Любка? Зачем?
- А затем... Что нравится очень... А ты не пробовала что ли? Да ну? Попробуй. Вон, огурцом хотя бы, с грядки...
-Дура... Нет, я не стану, ты, что говоришь такое. Ты плохая и развратная, Любка. Я не уважаю тебя...
-Да пошла ты...- Любка томно потянулась... Оголила  упругие огромные груди, показывая смачные кровяные засосы... Видишь... Постарались как. Ты только, это... Бабке не говори, слышишь? Никому не говори. Отец прибьет меня. Знаешь же его? Ну, раз ты всё видела, могу тебя с собой взять. Хочешь? Тебе понравится.
-Нет, не надо. Трахаться с этими бугаями, не предел моих мечтаний.
-Да эти бугаи  тебя ещё и ибать не станут, Ланка. Иди, соси бабушкину клубнику, рохля, а мы уж как-нибудь, с бугаями  перекантуемся.
Вечером, "затряся подолом", Любка умчалась "в ночь", а Лана с младшими девчонками, как и полагается, в кино.
Не случайно  говорят, что излишняя родительская опека таит в себе такие пробелы в воспитании, что мама не горюй. Запретный плод - он сладок. В деревне не хватало зрелищ, а чем не зрелище, когда трахают  твою двоюродную сестру? Ну, а что? Интересно же? Кто не смотрел, затаив дыхание порнушку, пусть первый бросит камень в Ланку.
Видимо, её заметили с берега. Плывущая  Ланка, была как на ладони. Её уже ждали.
Любка зажала Лане рот, приговаривая. "А говорила, что не хочешь, идиотка. Сейчас понравится, ещё просить будешь. Я тебе уже говорила, что ненавижу тебя? За клубнику твою, за мать твою. Бабке воду провела, а нам не могла? Коля, засади ей давай, чтоб помнила, тварь, как хвастаться приезжать своими тряпками.
Пьяный Коля воодушевленно  толкал в задний, узенький проход Ланы, здоровый, богатырский елдак, напоминающий бабушкину скалку.
- Не вырывайся, блидина. Ты сама приплыла, значит хочешь. Теперь терпи. Жопа маленько поболит, и перестанет. Давай, Витя, давай, так её, так. Ишь, не уважает она меня. А кого вы, зажратые рыла уважаете? Чо ты видела-то в этом своем Париже? Расскажи-ка. Раскровилась-то, раскровилась. Эй, очнись, очнись, вот же, тварь... Тихо... Перестаньте... Вот же... Ланка... Ланкааааааа... Шухер, она кони отдала что ли?
-Да дышит, ё. Любка, иди ко мне. Полежит и отойдет. Может, словила кайфу, ха-ха-ха...


Бабушка и летом  укладывалась спать рано, запирала калитку, и только родня знала, как калитку  отомкнуть.
Люба тащила Лану на себе, как мешок, приговаривая - "Если бабке что вякнешь, так и знай, я тебя не видела, я тебя не знаю. Кто там тебя снасильничал,  никто ничего не докажет. Так что молчи, сестричка!".



-Бабушка, протопи  мне баньку, пожалуйста, очень тебя прошу, бабулечка. Я попариться хочу. А я пока посплю. Вчера в Малиновке накупалась - может, простыла"
- Сейчас, внученька, вареники маслицем полью и протоплю.


Чистая, румяная, расслабленная Лана сидела на лавочке возле бани, и, о чем - то задумавшись, наблюдала за двоюродными братьями и сестрами, копошащимися на другой стороне Лермонтовской улицы. Надо же, улица Лермонтова. В каком - то селе. Совсем обалдели строители. Или не строители вовсе, а управляющие. Никакой фантазии.

-Ланка, а ты чо сегодня не у нас,  - крикнул через огороды  маленький, белобрысый Валерка. Заболела что ли, сестричка?
-Ага. Заболела, ага! - наигранно весело крикнула в ответ Лана, помахало приветливо ему рукой,  и, поднявшись, медленно побрела в хату.


Оставалось четыре дня до приезда мамы. И прощай, молочко, клубничка, бабушка с варениками, распутная и мстительная Люба, надругавшаяся над Ланой. Прощай деревня, прощай Саныч с гармошкой и прощай песенка про девушку сиротку.  То, что это было последнее лето в деревне  - Лана понимала и сердцем и душой.

В день отъезда Лана много суетилась, беспричинно хохотала чему-то своему,  отвечала невпопад на бабушкины вопросы  и каждую свободную минутку обнимала любимую маму и шептала: "Как я соскучилась по тебе, родная моя!".
- Не узнаю Ланку, что это с ней,  мамычка? Повзрослела за неполный месяц. Взгляд  нехороший у неё. Меня переворачивает аж. Случилось что, мамычка? А?

- Да, Лидушка, ничего  не случилось, доню. Взрослеет девица, вот и всё.




- Ладно, Любка, я не сержусь на тебя. Я сама виновата. Поперлась на другой берег, зачем то. Это твоя жизнь. Я никому не скажу. Не бойся. Сегодня вообще уеду. Ты писать мне будешь?

Любка, надувшись, молчала. Будто бы не она перед Ланкой была виновата, а всё с точностью наоборот.

-Пойдем, искупаемся, Любка. Ты обещала косУ  показать, на великах быстро сгоняем. Так и не показала. У нас автобус вечерний. Ещё успеем. А то  не увижу той песчаной косы. Поехали. Не дуйся.

Ту косу Лана облазила вдоль и поперек ещё раньше. Но надо было как-то Любку выманить. А плавать они любили, это было семейное. Все в их семье начинали плавать раньше, чем ходить.
Самое главное, чего боялась Лана, это чтобы Любка не стала кричать. Поэтому важно было этого не допустить. Место глухое, мало кто услышит, но кто его знает.
-Слушай, поплывем вон туда, смотри. Правее воронка мне кажется, видишь, как рыба прыгает, давай влево.  Наперегонки.

-Вообще, тут опасное место, говорили. Я здесь не плавала - нехотя проговорила Любка, подозрительно косясь на сестру.
-Тююю, Любка. Как с мужиками трахаться - ты смелая, зассала что ли? Ну как хочешь, смотри.
Лана плыла на спине, безмятежно глядя в голубое небо.  "Любка, ну давай. Не бойся!"



-Да я знаю. Не дура. Ты утопить меня хочешь. Только я в воду не пойду. И просить чтоб ты меня простила - не буду. Здесь всюду воронки. Гиблое место. Я сразу поняла, Ланка. Вы - городские, хитрые, и если я пишу с ошибками и учусь плохо - то я ж не дура, Ланка. Что ты мне сделаешь то? Сил не хватить меня утопить. Поняла? Я б тебя ещё там, на том берегу могла убить, да в тюрьму неохота из- за тебя. Уезжай. Слышишь? Поскорей уезжай со своей мамашкой хвастливой. И не лезь ты к нам больше.  Вообще. Фифа городская. Ненавистна ты мне. Тьфу!

Любка вскочила на велик, рыдая и вытирая слезы на ходу, закрутила педали, продолжая истошно вопить: "Ещё раз сунешься, блидина декурвиль, порешу, так и знай!".

***
Лана на похороны бабушки не поехала. Сослалась на загруженность учёбой.
Поступив в институт, на юридический факультет университета, она без устали повторяла. "Большие семьи надо истреблять. Матерей стерилизовать. Не больше трех детей. Бедным и пьющим вообще запрещать рожать. Сделать государственной программой и развивать".
При виде её крутили у виска пальцем, говорили, что Лана чокнулась и не понимает вообще, о чем говорит.
***
Сейчас Лана работает в одном из учреждений  ЮЮ, дело своё знает досконально, работает с рвением.

И у неё СВОЯ правда.