Ранняя осень 1992. Небольшой северный рабочий городок. Советский Союз уже распался, а  жители  многонационального городка, подавшихся сюда за длинным рублем со всех уголков некогда большой и единой страны, продолжали жить своей размеренной жизнью.  Их спутниками продолжали быть оптимизм, хорошее настроение, улыбки на лицах. Всего лишь через год прозвучат первые выстрелы заказных убийств, словно выстрелы крейсера «Авроры», и в городке как и в душах наступит хаос..

В один из теплых осенних дней на улицах появились таджики. Смуглые, в национальных халатах, тюбитейках. Они просили милостыню. Сидели на тротуарах с детьми на руках. Все знали, что там у них идет война. Каждый считал своим долгом помочь им. Помню, как они только и успевали перекладывать, из вмиг наполняемых тюбетеек выложенных на асфальт деньги, и их слегка ошалевшие от денежных сумм, видимо никогда  ранее ими  не видимые,  глаза.  А потом была в газете статья. Статья, как полагается в то время, по письмам трудящихся. Писали таджики, здесь работающие. Писали они, что это не таджики, а цыгане из таджикистана.  И что таджик, даже если будет умирать никогда  милостыню не попросит. Мне врезались в память эти слова. Какой же это гордый народ, подумалось мне.

Прошло много лет. Я видел таджиков с лопатой, метлой, торгующих лепешками. Видел таджика молящегося в аэропорту на транспортер выдающий багаж. В его молитве было одно единственно понятное и часто произносимое слово «сумка». Видел умирающего таджика, когда по нему прошлись молодые тайбоксеры из ближайшего спортклуба. Но не видел таджика просящего милостыню. Нигде. Ни разу. А сегодня, на станции метро «Курская» увидел пожилого таджика, в халате, в тюбетейке. Он стоял с протянутой рукой. Он не был похож на профессионально попрошайку. Его взгляд не был уставлен в пол. Он оглядывал проходящих мимо и  пытался зацепится за чьи-либо глаза. Стоял он прямо на станции, между поездами, не подолеку от проходящих полицейских патрулей... Что-то перевернулось во мне. Где-то внутри защемило...