В первые дни, после возвращения, я просто упивался временной свободой! Врубил на всю катушку и спел альбом Элиса Купера «Muscle of love». Через три дня у меня опухла и покраснела нога. Я едва мог на неё наступать. В итоге пришлось обратиться в местный военный госпиталь, куда меня моментально загребли и продержали дней десять. Треть отпуска в итоге была похерена.
В ноябре происходило затишье. Два человека из компании, Димас и Антон, также служили в армии. Серёга уехал на соревнования по спортивному ориентированию. Миша готовился к сессии. Мне же до окончания отпуска хотелось гулять и упиваться свободой. Я вспомнил ещё об одном человеке – бывшем однокласснике, Андрее.
Андрей был поздним ребёнком и жил с пожилыми родителями, по внешнему виду похожими, скорее, на его бабушку с дедушкой. Он удивился моему появлению. Казалось, что он вообще никуда не выходил из дома. Его маршрут пролегал от дома до университета и обратно.
- Здорово, Андрюха! – произнёс я, уже подогретый алкогольным напитком, — Идём на дискотеку?
- Даже не знаю, — замялся он, — я вообще-то сегодня не собирался никуда…
- Так собирайся! Сходим! У меня, просто, осталось несколько дней до отбытия в часть, — произнёс я, и затем вкратце рассказал предысторию моего отпуска.
- Я даже не знаю… Надо подумать, — межевался Андрюха, явно не прочь пуститься во все тяжкие.
- Чего тут думать?
В коридоре стояла его мама, и, открыв рот, ловила каждое слово.
- Мама, — обратился к ней Андрей, — я схожу на дискотеку?
- Так поздно?! – скорбно спросила она, — Куда ты на ночь глядя пойдёшь?
Андрюха смотрел то на неё, то на меня. Из комнаты медленно вышел отец. Почесал седую бороду.
- Андрюша, — произнёс он, — ты куда это намылился?
- Я на дискотеку схожу
- Ну, какая дискотека? Маме день рождения! Не выдумывай!
- Но я уже посидел с вами, я ненадолго схожу.
- А ты выучил квантовую механику?
- Нет ещё…
- И как же ты пойдёшь на дискотеку, если не позанимался физикой?! У тебя скоро сессия!
- Я завтра буду заниматься.
- А друг твой тоже в университете учится?
- Я в армии служу, — ответил я, — сейчас в отпуске.
- Вот! – подняв торжественно указательный палец, назидательно произнёс папа Андрея, — Не будешь квантовую механику учить – тоже в армию попадёшь!
Тем не менее, мне удалось выдернуть Андрея из домашнего болота. Мы посидели у меня, выпили, а затем двинулись на дискотеку. Мне запомнился момент – как мы, желая срезать дорогу, нетрезвые, поднимались в гору через сугробы…

***

Чтобы не утомлять читателя, расскажу кратко о дальнейших событиях, потому как новые впечатления я получил лишь в той части, где и провёл остаток службы.
Когда я возвращался в учебку, меня остановил патруль (я был в шинели), и «опричники» стали спрашивать меня кто я и откуда. Одного из них разозлил пакет в моих руках.
- Что это за форма одежды? – негодовал он, — Нет такой формы одежды «солдат с пакетом»! Вещи ты должен носить в вещмешке!
- Мне его не выдали.
- Значит без вещей должен быть!- сделал вывод он, — В часть приедешь, доложишь дежурному, что тебя остановил патруль и сделал замечание.
- Обязательно! — заверил его я, мысленно посылая…
В учебку приехал за два дня до нового года. Туда поступали новые, будущие жертвы армейских репрессий. Я испытывал нечто, вроде дежавю. Услышал реплику от новобранца: «А что, вполне можно жить!». Наблюдал за молодой сучкой из санчасти, которая, развалив своё тело в кровати, держа сигарету в руке, пафосно-хабалисто командовала: «Дневальный, позови мне сержанта Рябова».
Новый, 2000-й год, встретили в казарме, где нам налили стакан сока и выдали по миске салата, впрочем, приобретённые на деньги солдат, получающих зарплату 36 рублей в месяц…
Работал в первые дни после нового года в штабе с напарником моего призыва. Запомнился мне один чистоплюй в чистенькой камуфлированной форме, не такой, которую выдавали остальным. Проходил он срочную службу по блату, и ходил в армию, как на работу. Во всяком случае, в казарме время не проводил, а как бы ежедневно вечером уходил в увольнение. Мы с напарником выполняли какие-то ремонтные работы, и тот блатничок решил нам помочь. Стал размешивать краску. Через 20 минут пришла какая-то тётя в гражданском и воскликнула:
- Витя! Ты что делаешь?! Ты же испачкаешься!
- Да я немного. Помогу только краску подготовить, а красить не буду, — оправдывался он.
- Смотри! Много не работай, а то устанешь!
Тётя успокоилась только тогда, когда Витя вернулся за компьютер.
Позже, меня вновь, в соответствии с заключением терапевта из Выборга, госпитализировали. Ничего нового там не происходило. Расскажу лишь об одном случае. На улице стоял крепкий мороз. Как-то вечером нам велели спуститься вниз, и доставить в отделение солдата на носилках. Привезли его из Печенги (есть такая часть), с воспалением лёгких. Вкратце он рассказал нам, как это случилось. Он заболел уже давненько. У него поднялась температура, и когда солдат сказал своему ротному, что заболел, тот ему ответил: «Сейчас я тебя вылечу быстро». После чего выгнал на улицу, и заставил бегать по плацу. Исцеления не произошло – он потерял сознание. И тогда ублюдок-офицер, посетовав на то, что вот какие нынче хиленькие бойцы пошли, обратился-таки в санчасть.
В госпитале убедились, что миокардит у меня прошёл, и здоровью моему ничего не угрожает. Я вернулся в учебку и на следующий день отправился в новую, последнюю для меня часть в Ленинградской области.

Прибыл я вечером. Меня доставили в штаб к замполиту майору Кривенцову. Это был толстый, округлый дядя.
- Так, так, сюда, сюда, — скороговоркой произносил он, и в конце фразы что-то насвистывал, — показывай, что там у тебя в вещмешке.
Я выложил свои пожитки. Майор, продолжая насвистывать, внимательно разглядывал мои фотографии панковского периода, где я экспериментировал с волосами. Ничуть не удивился. Затем взял тетрадь, и стал читать цитаты из Оруэлла на корешке, и фразы из песен на английском языке.
- I don’t want to be a soldier mama I don’t want to die, — прочитал он и тут же перевёл, — Я не хочу быть солдатом и не желаю умирать.
Затем прочитал цитату на корешке тетради из Джона Стейнбека «Гроздья гнева»: «Необходимо, чтобы солдат сам хотел делать все то, к чему нас принуждали на войне… необходимо по меньшей мере испытывать удовлетворение от того, что ты делаешь. Я же не мог объяснить себе, почему я обязан убивать людей, и я не мог понять те объяснения, которые нам предлагали.»
Майор постучал пальцами по столу, посвистел ещё немного, пропел что-то вроде: «Прум пум пум», и обратился ко мне:
- Так значит ты панк? Да к тому же пацифист?
Я подумал про себя, что ни первое, ни второе, но ничего не ответил.
- Ладно, — продолжал он, — здесь ты воевать будешь только со снегом. Понял, нет? Пурум пум пум. Если службу будешь нести нормально, слушаться командиров и сержантов, тогда всё будет хорошо у тебя. А будешь панковать – я тебе ирокез на жопе выбрею. Понял, нет? Так что панковать будешь на гражданке, когда отслужишь, а здесь надо службу нести, понял, нет?
Приостановлю своё повествование, и расскажу об особенностях этой части.
Часто я слышал фразу о том, что армия — школа жизни. Данная военная часть оказалась для меня наилучшим практическим пособием, отражающим структуру Российского государства: иерархию, специфику взаимоотношений, властную вертикаль, двойную мораль, выборочность в соблюдении законодательной базы, коррупцию, применение неписанных правил и соблюдение принципа: «Все животные равны, но некоторые равнее». Иными словами, эта часть являлась моделью нашего государства, с разницей в территориальном масштабе и в количестве людей.
Командир части – подполковник Белюшин, вполне соответствовал образу сильной, властной руки, и одновременно сурового, но справедливого отца. Он в первую очередь ругал и держал в кулаке младший офицерский состав, а к солдатам относился по-отечески, считая, что плохой солдат – это недоработка офицера. При этом он следил за тем, чтобы в части не было дедовщины. Но и строгого соблюдения устава не наблюдалось. В его свиту входили Майор Кривенцов, начальник штаба майор Соловенко, и майор Силоухов, позже ушедший в отставку. Собственно, все полномочия по управлению в части офицерами и солдатами, были в руках у этих людей. Офицеры, в звании от капитана до младшего лейтенанта, и прапорщики, исполняли приказы вышестоящих, боялись их и лебезили перед ними, но в то же время стремились скинуть работу, а заодно и отыграться, применив на всю катушку полноту власти, на младших по чину. Чем ниже чин, тем вреднее, как правило, офицер, и тем изощрённее и охотнее он изгаляется над подчинёнными. В конце концов, получалось так, что всю нагрузку решений, обязательств и организации работ возлагали на сержантов (знать бы всё-таки, какой идиот додумался сержантов делать из срочников). Основными жертвами и непосредственными воплотителями всех планов и задач являлись простые солдаты. В итоге получалось так, что в части был режим полуустава-полудедовщины.
Насчёт частичного соблюдения устава, при игнорировании его отдельных частей, думаю, объяснять не нужно. А про полудедовщину поясню.
Дедовщина носила нефизический характер. Хотя тычки и лёгкие «пиздюлинки» происходили, но по сравнению с Выборгской частью – детские забавы. В каждой роте было два сержанта. Солдат обязан был им подчиняться. Они охотно превышали свои полномочия. Внешне напоминает структуру учебки. Существенная разница в том, что в роте числились солдаты разных периодов. Старший призыв игнорирует, по неписанным правилам, приказы сержантов, а те делают вид, будто солдаты четвёртого периода службы – невидимки. Снисходительней они относятся и к черпакам. Основное достаётся слонам, поскольку мы были самым младшим призывом. Дедовщина в том и заключалась, что слоны отжимаются, заправляют кровати (причём не только свои), «отбиваются» и поднимаются по 30 раз, пока сержанту не надоест их гонять. А когда начинает командовать кто-то из старшего призыва – это приравнивается к тому, что старослужащий в звании рядового просто временно заменил сержанта. И неподчинение дедам расценивалось как неисполнение приказа сержанта. Получалось, что солдаты подчинялись не из-за страха перед силой, а в связи с официальным делегированием сержантам административных полномочий, с размытыми и условными ограничениями. Если совсем просто – дедовщина прикрывалась строкой из устава, гласящей о том, что приказы не обсуждаются. А вот под самим приказом подразумевалось всё, что угодно сержантам.

Меня причислили к первой роте. Были у нас два сержанта: один чем-то напоминал мне Сержа – вожатого в лагере, когда я ещё играл на бас балалайке в «Росинке». Второй был просто пофигистом, которому задрала вся служба, и было ощущение, что он постоянно спит. Основным занятием зимой была уборка территории. За нашей ротой был закреплён плац. На следующий же день, после моего прибытия, нас разбудили за час до подъёма. Сонный, не понимающий, в чём дело, я уже стоял с лопатой на плацу, и под крики «Быстрее, живее», убирал снег. Помню дружеское, беззлобное замечание от кого-то солдата, по фамилии Баков: «Ты неправильно убираешь снег. С лопатой надо не ходить по плацу – а бегать!». В 6: 45 мы забежали в казарму, и опять же под крики «живее, быстрее» покидали лопаты в каптёрку, построились на улице и строем пошли в столовую. Кормили там более-менее, порции были больше, чем в Выборгской части. Но несколько раз в неделю давали кашу, название которой я не запомнил, но есть её было просто невозможно даже голодному солдату. Нелюбимая многими перловая, по сравнению с ней, казалась деликатесом.
После завтрака начиналась заправка кроватей. Эта извечная, бессмысленная суета, напоминающая муравейник. Под окрики мы выравнивали полоски, набивали кантики, и каждый раз находились какие-то недостатки, оскверняющий высокий эстетический вкус сержантов. После, начинался утренний осмотр, по строгости сопоставимый с учебкой. Строже всего следили за наличием фурнитуры, которая «должна быть в кармане» (хотя и без надобности), за чистотой подворотничков, бритья, а в шапке должны быть две иголки, с намотанными на них чёрными и белыми нитками. Со вторым были проблемы, т.к. в течение дня они приобретали серый, грязный цвет (но на утро должны были быть намотаны свежие), да и к тому же проблемы были с белыми нитками. Вспоминалось слово из Советского детства – дефицит. Из шкафчиков их воровали, купить — не у всех были деньги, да и при деньгах не так просто было выбраться в городок. Ситуация с белыми нитками напоминала эпизод из книги Оруэлла «1984», когда Парсонс спрашивал у Уинстона, нет ли у него лишнего лезвия для бритья, а тот, соврав, отвечал, что сам уже бреется третий месяц одним и тем же. В общем, сержант отыгрывался за полтора года томления на принудительной службе, властвовал, заставлял отжиматься и т.д. Затем было построение на плацу, речь комбата и развод на работы. Нашей основной работой, как я говорил, была чистка снега. Если попросить меня сейчас рассказать о том, что мне запомнилось зимой 2000-го года, я отвечу коротко — снег, снег и ещё раз снег! Мы прерывались только на обед, после чего до развода вновь убирали снег. Бросали лопаты для того, чтобы снова построиться и развестись на работу, и вновь брали скрепки и лопаты, и убирали снег до самого ужина! После ужина, все уставшие, с мокрыми портянками двигались в казарму в надежде на то, что нам позволят высушиться, помыться и подготовиться к завтрашнему дню. Но нет! Нас строил сержант уже в казарме и объявлял, что личное время мы сегодня проведём на плацу. И до самой вечерней прогулки мы снова убирали и убирали снег. Затем ходили строем, пели песни и уходили на отбой. Вновь было построение. Сержант объявлял следующее:
- Рота, к завтрашнему дню, чтобы все были побриты, подшиты, помыты, кто не успел – записываемся у дневального, а сейчас рота, 45 секунд – отбой!
Мы, как и в учебке, быстро раздевались, укладывали одежду на тумбочку по уставу, и ложились в кровать. Естественно, много было недостатков – нас вновь поднимали, и так 20 – 30 минут. При этом, как я написал уже выше, часть срочников после команды «Отбой» не раздевались, как сумасшедшие, а спокойно брали полотенца, мыльные принадлежности, и шли к умывальнику. Остальной непривилегированный состав записывался у дневального и ложился спать. В диапазоне от часа до трёх ночи нас будили, и мы ночью, сонные, занимались тем, на что по распорядку дня нам, по идее, давалось то время, в которое мы убирали снег. А на следующий день нас вновь разбудили за полчаса до отбоя, и всё повторилось.
Что интересно, во время утреней проверки кого-то стали ругать на чём свет стоит насчет того, что он был плохо побрит.
- Ты чего, солдат? Охуел? – возмущался сержант, — Почему не бритый?
- Не успел.
- А ночь тебе на что дана? Спать? Запомни — ночь дана для того, чтобы, готовиться к завтрашнему дню! И только после того, как ты будешь полностью готов – можно поспать. Почему Ильин успел, Степков успел, а ты нет?
Все прекрасно понимали почему. Потому что, в то время как другие убирали снег, те спокойно сидели в казарме, и во время получасового отбоя для тех, кто «должен готовиться ночью», «успевшие», спокойно мылись и не спеша ложились спать.

Первая половина дня прошла точно так же, как и в предыдущий день. А во второй нам сообщили, что рота заступает в наряд. По идее мы должны были 2 часа отдыхать до развода, но сержант объявил о том, что поскольку мы вчера очень «хуёво» отбивались, то в наказание отдыхать будем на плацу с лопатами и скребками. Наряды, как оказалось, чередовались между тремя ротами каждые три дня. Долгое время я заступал помощником дежурного по штабу. Впрочем, и там было то же самое: уборка территории, а точнее – снега! Казалось, что вся жизнь – это сплошная уборка снега. Но нет – на утро она прерывалась мытьём полов в штабе. Причём дежурный рассчитывал всегда так, чтобы на первом этаже пол был мокрым в тот момент, когда заканчивался развод на плацу, и старшие офицеры заходили в штаб. После чего я вновь приступал к уборке снега.
А вскоре к нам в часть прибыли несколько духов. Но по сути это ни на что не повлияло. Снег падал и падал. Такое ощущение – что мы его и не убирали, а занимались сизифовым трудом… Помню, что вскоре у нас появился громадный скребок, изготовленный из фанеры, шириной метра два с половиной, и высотой примерно в полтора метра, скреплённый пятью толстенными брусьями, соединёнными двухметровой доской. К трём брусьям были привязаны верёвки. Весило это гигантское сооружение килограмм сорок. Мы ставили его у начала плаца. Человек пять планомерно выстраивались спереди, а трое сзади держали верёвки. По команде: «раз, два – взяли», солдаты разгонялись и толкали махину вперёд, а те, кто стоял сзади, бежали и тянули за собой скребок верёвками, словно бурлаки на Волге. Черепа в этот момент неспешно, лениво раскидывали снег дальше лопатами. А деды и вовсе просто курили и наблюдали, не забывая иногда покрикивать. Впрочем, когда снег с плаца всё же был убран – этого оказалось недостаточно. Мы стали делать кантики, чтобы снег выглядел «эстетично»… Помню, однажды в военкомате, когда мы впервые попали туда ещё в школе, кто-то из присутствующих сказал что-то вроде: «Нафиг мне не сдалась ваша армия». На что тётенька, перебирающая наши дела, строго посмотрела на него и спросила:
- Ты спишь спокойно дома?
- Да, — ответил недовольный.
- Это потому что солдат не спит!..
Не знаю и не понимаю до сих пор, каким образом связан спокойный сон гражданских с нашим недосыпанием. Могу сказать одно: если в выборгской части основным было чувства голода, то здесь – ощущение недосыпа. Помимо того, что даже время нашего сна воровали младшие офицеры и сержанты, под предлогом (опять же избирательным декларированием устава) «Солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы», частая двадцатичетырёхчасовая служба в наряде предполагала сон, не более 4-х часов.
Как-то раз, во время очередной уборки снега, был объявлен перекур. Я тоже бросил лопату, на что сержант сказал:
- Ты же не куришь?
В армии действует неписанное правило: кто не курит, тот работает.
- Кто сказал? – спросил я, и неожиданно для других, а главное для себя, попросил папиросу и закурил…

Ночью, в то время как напарник по наряду отдыхал, второй по идее нёс службу. Как правило тот, кто дежурил, тем не менее, нарушал устав и также спал. Здесь важно было не пропустить появления дежурного по части, который мог прийти с проверкой в любое время после чего, впрочем, и сам дежурный кемарил. Самое дрочево начиналось после окончания наряда. Мы сдавали дежурство заступающей смене. В сдачу входила уборка территории, и чистота полов. И вот тут-то, бесправный помощник дежурного мог маленечко проявить свою власть. Начинались споры о критериях чистоты, об уборке территории… Он начинал кочевряжиться: «Я не приму, пока вот тут не будет чисто» и т.д.
Один из немногих светлых, запоминающихся дней в тот период было 23 февраля. Вместе с солдатом, по кличке Леон (черепом) нас отправили на утренник в детский сад. С утра мы вкусно поели там, окунулись в доброжелательную атмосферу. Развлекли детей своим появлением. Я спел несколько песен под гитару, опять же на английском языке. Потом я узнал, что детям было интересно послушать, правда они ничего не поняли. Протусовались там до вечера. С Леоном нас связывали схожие музыкальные пристрастия: ему нравилась группа Lacrimosa, Therion, хотя чаще всего он слушал Rammstein, особенно песню «Du hast». Собеседник он оказался, на удивление интересный. Он соглашался с моими размышлениями о части. И более того, сам высказывался нелестно об армии, устоях, ненавидел абсурд и маразм. И больше всего ему не нравился гнёт сержантов, в особенности касающийся прогиба перед старшими офицерами за счёт спин и недосыпания солдат. Леон сказал, что если его сделают сержантом, то он никогда не будет заниматься такой хернёй — дрочить личный состав и т.д. На утренних осмотрах он больше всех теперь был недоволен дебилизмом проверок вкупе с противоречивыми требованиями. Всё изменилось сразу же, как его сделали сержантом… Вернее, когда старшина сообщил о том, что после демобилизации сержантов-срочников четвёртого периода, лычки дадут ему. Уже тогда, примеряя на себя будущую роль, высказывался о том, что, в общем-то солдат и нужно дрочить, раз они по-другому не понимают.
В роту пригнали новых слонов, мы стали типа черпаками. Хотя я уже потихоньку начинал отлынивать от работы ещё весной… Но Леон оказался редкостной мразью, как только получил полноту власти. Даже внешне он стал выглядеть как нацист, не говоря про замашки и манеру речи. Вошёл во вкус, и было очевидно – он получает искреннее удовольствие и наслаждение от своей роли. Во время зарядок он продрачивал личный состав так, что даже на работу у них не хватало сил. Одним из любимых его упражнений было следующее: в одну шеренгу выстраивались несколько человек, обнимали руками за плечи соседей, на счёт «раз» нужно было присесть, на счёт «два» — встать. Он продолжал эту процедуру до тех пор, пока у кого-нибудь одного не откажут ноги, после чего объявлял: «Из-за этого гондона, рота, вы будете вместо умывания наводить порядок в расположении». Потом, конечно же, шла излюбленная процедура заправки кроватей и отбивание кантиков…
Был ещё у нас такой толстый солдат – каптёрщик Баков, любимец старшины. Глупый, как баран. Но любимчик. Всё, как и в детском саду… Он, пользуясь благорасположением сержантов и старшины, часто тоже открывал своё хабало и помыкал другими. Как-то раз он что-то вякнул мне. Я послал его подальше, после чего этот жиртрес подошёл ко мне и толкнул на кровать. Меня это разозлило до такой степени, что я вскочил, и со всей силы оттолкнул его. Баков помрачнел, и попытался дать отпор. В итоге я схватил с кровати душку, размахнулся и лишь Леон остановил меня, произнеся спокойно:
- Лёша, не надо хуйню тут творить. Тебе же потом хуже будет.
Я положил душку на место. Жиртресс только сказал: «Ничего, дождусь я того момента, когда сержантом стану, попляшешь у меня тогда…».
Леон, несмотря на то, что мелкая власть открыла и выявила в нём самые отвратные каналы, тем не менее, совершенно по-другому себя вёл, когда мы оказывались вдвоём без свидетелей. Он, также как и в детском саду на 23 февраля, вёл со мной задушевные диалоги, и не казался уже таким гондоном, которым становился тут же, как появлялся на горизонте ещё кто-то.
В новом составе среди слонов в этой части оказался наибольший процент адекватных и вменяемых людей. Я дружил почти со всеми, и когда мы оказывались во внесержантском кругу, была даже какая-то задушевность и братство. Особенно это проявлялась вечерами, когда нас отправляли в столовую чистить картошку. У нас даже появился гимн. Несколько человек отстукивали выученный такт (два удара по полу ногой, один хлопок ладонью), и я запевал песню группы Queen “We will rock you”:

Buddy you're a boy make a big noise
Playin' in the street gonna be a big man some day
You got mud on yo' face
You big disgrace
Kickin' your can all over the place
Singin'

We will we will rock you
We will we will rock you

Летом никаких особых дел в части не было. Поначалу. А потом приехал генерал – главнокомандующий Ленинградским округом, и велел заняться «важной» стратегической боевой задачей – построить другие козырьки и крыльцо перед штабом, и оградить забором овощесклад. Комбат объявил нам о том, что деньги часть должна зарабатывать самостоятельно. Солдат стали отправлять работать на строительную базу – грузить материалы покупателям. Впрочем, владелец через несколько месяцев пожалел об этом – со складов стали пропадать строительные материалы. Солдаты за небольшую плату могли загрузить лишний мешок цемента или её чего-нибудь. Причем, не стесняясь, сами предлагали это покупателям. Потом были работы на птицефабрике – собирали клетки для кур. Кормили нас там лапшой быстрого приготовления. А ещё ездили на ферму. Хозяин её был нервный тип. Он сетовал на моё нежелание работать интенсивно. Хотя, по правде, к этому периоду я стремился больше проёбываться, не скрывая своего намерения. Кстати, вот говорят в армии можно много чему научиться. Самое ценное, чему я научился в армии – это избегать и косить от любой невыгодной мне работы. Фермер это просёк тут же, и лично попросил ротного меня не отправлять к нему на ферму.
— Что же ты Лёха за человек такой, — качал головой, впрочем, всё понимая, старшина, — никто тебя на работу брать не хочет! Чем ты фермера обидел? Когда ты перестанешь вести себя по-панковски?
— Я к нему и не рвусь на работу, пусть сам на себя работает! — отвечал я.

…Потом мне рассказывали, что как-то раз фермер застал рядовых в момент перекура, и стал возмущаться: «Вот, я вам тут молоко даю попить, а вы только курите, и не хотите по настоящему пахать»…

— Вот легче всего так себя вести. Дурака включать и шланговать, — вставил слово Леон.
— Ну да, кто бы говорил…
— Я, Лёша, в отличие от тебя, на таком сроке службы всё-таки не так борзел, и работал больше тебя, — оправдывался он.
— Но сейчас-то ты не работаешь. И не рвёшься поработать почему-то.
На это он не нашёл, что сказать.

В весенний период из части стали отправлять добровольцев в Чечню. Многие сами соглашались, поскольку не могли уже вынести службу в дурдоме, напоминающий детский «военный» сад. Впрочем, не всегда отправляли добровольцев. По идее срочников вообще не имели право посылать в зону боевых действий, но, как я писал, армия – это отражение государства. По неписанным правилам, с молчаливого согласия и «типа» незнания высокопоставленных лиц, отправляли в Чечню ещё как, в том числе и не очень добровольно… Главным стимулом для солдат было сокращение срока службы, и обещание золотых гор в виде высоких заработков. С высокими заработками в итоге всех отправленных наебали. Чуть было не попал в Чечню и я… Случилось это так. Меня отправили в командировку обратно в учебку, из которой я прибыл. С какой целью – не объяснили. Там меня вызвали в кабинет к какому-то полковнику, он стал задавать мне вопросы, и когда узнал, что у меня нет отца, спросил, а как же я уезжать собираюсь.
— Куда? – не понял я.
— А ты не в курсе? – удивился он.
— Нет, мне сказали, что я еду на неделю в командировку и потом обратно.
— Всё ясно…
На следующий же день меня вернули обратно в часть, и я узнал, что меня ненавязчиво хотели закинуть в качестве пушечного мяса в Чеченскую республику…