Не важно, что происходит вокруг.
Важно, как мы себя при этом ощущаем.
Довлатов.

Иногда он  очень близок. Настолько, что заменяет и изменяет привычные вещи.  Им  может стать что угодно: детский смех,  плач, зубная щётка, обрывок  телефонного  разговора, телевизор и всё, что в нём, прилипшая к брюкам грязь, автомобильный гудок, муха на стене, солнце, дерьмо, ветер, зверьё, запахи…  Он всегда рядом. Всегда под рукой. Толкнули плечом, косо посмотрели, когда не в кайф, надо встать рано утром или вообще – встать, подняться, напрячься  лбом против ветра, найти силы, которых нет, терпеть, пытаться  оправдать  неоправданную боль – всё это АД.


Чтобы не остаться без глаза,  пришлось лечь в больницу.
- Нужна госпитализация, - сказала доктор на приёме  в травматологии, лишь мельком взглянув и поводив мне лучом по глазному дну.
- А можно так? – сказал я.
- Что, так? – она зевнула. Она с ночной смены, устала и ей плевать на мой глаз. Дома у неё дети, холодная постель и климакс.
- Ну, так. Дома?
-  Можно, конечно. Но тогда потеряете глаз.
- Да у меня и не сильно  болит. Так, режет немного… может, капли какие есть?
- Я же сказала, потеряете глаз.
- А когда ложиться надо?
- Сейчас. Немедленно. Синегнойная палочка, слышали? Так вот, процесс уже пошёл.

Играю в странную  игру. В трамадолбол, если кто знает.  Это главное сейчас. Игра держит, держит всерьёз.  Если начал  – не сомневайся – будешь играть. Даже когда надоест. Даже через силу. Хотя  не знаю никого, кому бы просто вот так надоело. Эта игра в одни ворота. Без сетки. Без ворот. Ворота твои, ты вратарь,  и мячи один за одним. Они падают в тебя, как в копилку. Сейчас многие в теме.  Такой массовый заплыв. Правило одно – просто играй и всё. Беги  вприпрыжку, шустри,  крути-верти-не давай ебти, получай пас,  забей  на боль, не путай рамсы, будь «правильным».  В  трамадолболе  забываешь обо всём. Забываешь себя. Ну  да, увлекает. Только вот не выиграть. В конце концов,  обнаруживаешь тело  на дыбе, на кресте, доверху, по горло напичканное  фальшивым счастьем, с содранной кожей,  глядь – а это ведь ты…  Свинцовый,  ободран до нитки,  беден и духом и телом – полностью. Прикован цепью к такой тяжёлой штуке, которую не сдвинет с места даже бог. Вот так вот, взять себя на цепь и проглотить ключ ради прикола, ради простого любопытства.  Закроешь веки и тут же в  круговерть, а там гробы, ножи, динамика ночного перформанса, за спиною беда и топот ног… Игра требует  постоянного присутствия. Игре нужен игрок. И не знаешь, играешь ли  сам,  или играют тобой. Результаты всех матчей, всех игр на моём  пожелтевшем  табло. Вечные 1-0.  И вариантов  ноль.
Что заставляет? Цепь, что же ещё.
Когда ворота открыты,  в них летит  всё подряд. Всё, что  носиться в воздухе,  над головой, чем дышишь, мусор. Любой может забить тебе гол под рёбра. Любая ситуация ставит  в тупик. Мир использует шанс, чтобы переварить тебя,  превратить  в навоз, в  удобрение.  Швыряет в тебя дерьмо.
Дерьмо попадает  в глаз, глаз  воспаляется. К  утру подушка  мокрая, слёзы  не перестают. Утром  идёшь в больницу, обрубаешь концы, ложишься на койку, над тобой плотно хлопает крышка.
Отныне всё будет по-другому.

Совпало так, что я второй день вне игры. Решил  выйти, ибо не на что жить. Дело не в деньгах, просто не на что жить...  Что-то кончилось… Кончилось  топливо,  уже нет сил подносить ко рту дерьмо. Я пропитан им насквозь, от меня вонь за километр.  Если не ясно, то объяснять не буду. Слишком самонадеян, скажете?  Набрался  дерзости? Что же  ожидать  от типа, который  в девять лет  снял со своего велика  тормоза.  Они  ему мешали. Он просто их скрутил и выбросил. Уже в девять лет  ему не нужны  были  тормоза. Парень от рождения не любил тормозить и гнал по  полной, не сбавляя на виражах,  по ходу  срезая углы.  При надобности  тормозил ногами или валился набок, в траву и пыль, обдирал кожу до крови, получал пиздюлей за это, но был доволен, как слон.

Всё это  я. Шрамы на локтях и коленях до сих пор. Со мной не знали что делать. Не знали, куда меня деть. Я был опасен. Взрослые меня ненавидели как шкодливого щенка, который постоянно грызёт чужую обувь, доставляет одни неприятности,  ломает  кайф. Тогда я не  понимал, что значит быть смелым. Я был глупым и просто не понимал, как это – кого-то или чего-то бояться?
Чтобы выйти из трамадолбола,  не надо быть смелым. Для этого нужно нечто другое. Совсем другое безумие, иного рода. Всё равно, что поверить, будто гора и вправду может  подойти  к Магомету. Или что верблюд пролезет в игольное ушко. Но даже если и поверишь,  не важно. Всё равно будешь играть. В крайнем случае, будешь запасным. Эта игра помнит своих, своих постоянных игроков. Твоя игра будет ждать. Вернёшься  туда,  откуда начал.

В приёмном покое оформили, завели  больничную делюгу,  медсестра повела меня в глазное отделение на 3 этаже.
Пришли. Открылась дверь. Второй день вне игры, второй день без сна, без кайфа и это уже не игра. Передо мной длинный, душный коридор. Сразу  ударил в нос запах. Больничные  передачки:  запахи яблок, испорченной колбасы, печенья, конфет, лимонной  цедры, хлорки, мочи, говна, дешёвой парфюмерии, пота, гнилой человеческий дух.  Над всеми этим  запах химии. Медикаментов, капель, спирта, лекарств.  В моих костях черви. Их не унять ничем, кроме…  Вдоль стен коридора, с обеих сторон  ряды коек. Насколько видит  глаз  - коридор  извилистый и длинный. Бесконечный подъём в гору. На койках  люди. Люди ходили по коридору взад и вперёд. Между ними деловито парили  высокомерные ангелы  в белых хрустящих халатах и накрахмаленных колпаках. Они не обращали внимания ни на кого,  были бездушны. Люди передвигались  так, будто вот-вот сядут батарейки,  держались за стены,  за спинки коек, рывками волочили ноги, и старые и молодые, перебинтованные лица, глаза, голые персонажи,  выползшие из  картин Босха,  они не отрывали ног от кафельного пола и шаркали, как на лыжах. У кого один, у кого оба глаза. Помогали друг другу идти. Те, кто более-менее видел, вели  слепых. Через огромные,  до потолка  окна коридора  лавиной падал огонь. Свет бурлил  на полу, шипел, пузырился  на стенах, стекал со стен потёками расплавленной штукатурки, от света дрожал воздух, я по щиколотку проваливался в кипящую апельсиновую лаву. Свет выедал  глаза. В них высохли слёзы. Я прикрыл ладонью глаз, и здоровым смотрел себе под ноги. На дворе  зима. Декабрь. Солнца  завались,  все ему рады.  Последнее солнышко. Блядь. Я ненавидел солнце.  Слишком много света, слишком много дешёвой радости.

Оформила на посту  медсестра. Записала, внесла в журнал. Я сидел рядом, держа на коленях пакет с  вещами. По коридору ползали люди, или кто они там. Мне разрывало  от них уши и ноздри. Мозг сжался и  сухо перекатывался где-то на дне  черепа, вялый, обезвоженный мозг. Мозг болел. От него мало осталось. Я обливался вонючим потом. Медсестра сморщила нос и глянула на меня с ненавистью. Напротив  стояла кровать. На ней сидел дед, рылся в пакете, доставал оттуда куски  жратвы и ел. У него был забинтован один глаз. Он сидел с прямой спиной,  жевал зажатое в кулаке, и смотрел на меня. В упор. Одним глазом. Не мигая. Повязка была грязная. На пол сыпались крошки.

Я вытер слёзы,  прикрыл больной глаз  и отвернулся.

Меня отвели на место, указали  койку.  По центру коридора, напротив окна. Напротив солнечного света. Жидкое солнце выливалось  прямо на меня. Жаль,  что нельзя издохнуть быстро, когда хочешь.  Чтобы убить себя,  тоже нужны силы. Сквозь меня солнце стекало на пол. Укрыться  некуда. Я положил вещи на кровать и сел. Мимо всё ходили. Оттаптывали мои ноги. Я поджал ноги, сел в позе лотоса, откинулся  и прислонился спиной к  стене. Что дальше… Кто-нибудь из них догадывается о том, где я сейчас? Где они сейчас? Сижу ровно, просто. Глаз выкипает, слёзы и сопли ручьём,  уже не вытираю, сопли  свисают прозрачными нитями мне на грудь, смотрю на солнце и жду, когда оно меня прикончит.  И  с этим ничего нельзя сделать. Мне дали анальгин. Я глянул на таблетку, раскрошил её пальцами и  выбросил под кровать. Удивляюсь, почему нельзя просто заорать. Почему никто не кричит.

Я встал и спустился вниз на первый этаж. Там я видел аптеку.
- Пенталгин, львовский. Две плашки. – Сказал я.
- Пожалуйста, хоть три.
Состав: кодеин, фенобарбитал. Никакого парацетамола.  Поможет продержаться какое-то время. Зашёл в туалет, выдавил упаковку в ладонь. Вторую закачу попозже. Эффект плацебо:  умиротворят  даже приятный  шелест фольги, обещает успокоение, ласкает слух. Закинул в рот и запил водой из-под крана в умывальнике. Потом поднялся наверх и сел на  свою кровать. Прошло пятнадцать минут. Захотелось с кем-нибудь поговорить. Меня гнёт мыслями. Дышать. Когда  ничего не осталось, когда вокруг  огонь – зацепись за дыхание, просто дыши, вдыхай, этого никто не отнимет. Единственно, что в твоих силах - дышать, закрыть глаза и держаться за воздух.

По стене сполз таракан, остановился напротив моего лица. У него перевязан левый глаз, смотрит на меня.
- Когда закапывать будут? – Спрашивает таракан. И моргает.
- А? – Помни, держаться за воздух…
- Во скока в глаза закапывать будут? – Он повысил голос, прекратил моргать, в  мелком глазу его вспыхнула злость. Таракан сделал неуловимое движение – похоже, он собирался меня  стукнуть.  Я с усилием оторвал от него взгляд. Таракан исчез. Я горел. Матрац дымился. Под кроватью шевелились. Там тоже жизнь. Мимо шли чудовища. Они издавали визгливый скрежет  ногами, словно металлом по стеклу,  срывая  кафель, вспарывая воздух и казня  меня уже одним своим присутствием, своим видом… На стенах кипело, лопались пузыри. Кто-то занимал очередь на перевязку. Чудовища заливали друг другу в глаза лекарства, тыкали шприцами.  Подошёл безрогий чёрт в белом халате, с кочергой и шваброй, и стал шуровать у меня под кроватью. Он макал кочергу в пустое ведро  и, глядя на меня,  с силой бил под кровать. Там поднялся визг,  какая-то возня,  заскреблись снизу в матрац, меня подбрасывало на кровати. Чёрт вытащил кочергу, ткнул в меня  пальцем и произнёс  старушечьим  голосом:

- Будешь кидать под кровать огрызки – выебу, козла. Вот этой шваброй.

Вот что происходит, когда бросаешь игру. До этого ты просто сидишь в комнате, где вас двое: ты и трамадол. Вы вполне довольны, вам хватает друг друга. Интимный полумрак, беседа, он разговаривает на твоём языке, ты – на языке трамадола. Вам есть о чём говорить. Если надо, смотришь из комнаты в окно, там всё то же, но ты за стеклом, через него не чувствуешь вкус.  Но вот  хочешь  глоток воздуха,  просто потому, что ещё умеешь дышать, хочешь вспомнить,  как это – дышать, открываешь двери и выходишь. И всё. Весь  ебучий мир набрасывается на тебя с порога, сбивает с ног.  Тебя начинают грызть, рвать на части. Все твои шесть чувств  выключены на полную мощь  и теперь глохнешь, слепнешь, немеешь, кожи нет, ты срёшь и ссышь под себя, каждый  твой нерв жив сам по себе, впитывает окружающее, усиленное во сто крат…

Послышался пистолетный хлопок – это чёрт уронил швабру на пол, подавая сигнал. На звук, как будто этого  и ждали, тут же слетелись  ангелы и черти. Все  в одинаковых  белых халатах. Только рыла разные. Окружили, уставились и молчат,  многозначительно переглядываются, кивают головами,  чёрт легонько и так же молча тыкает мне шваброй в больной глаз.

Кончилось солнце и стала сгущаться тень. Окружающие меня фигуры росли, множились, в тени их становилось больше.
Меня взяли за руки  за ноги и поволокли в тёмную комнату. Пора было  кончать этот цирк. Я уже знал; в тёмной комнате  ждут. Может,  отпустят, может  - нет…
Но там меня распяли.  На операционном столе,  включили электрический луч, он бил прямо в мозг. Пришёл кто-то ещё, видимо,  их главный бес. Он стал надо мной, молчал  сверху, покачиваясь на носочках.

- Джанки? –  Наверное, он улыбнулся. Я не видел  его лица, если у него было лицо, оно терялось в тени, но голос был сытый, уверенный. Я воспринимал его, как что-то огромное и холодное. Не живое.
- Что? Я не понимаю… пожалуйста… зачем меня связали?
- Джа-анки…  Одноглазый джанки. Что ж тебя так угораздило, а?
- Вы кто? Отпустите…
- Тебе не повезло, друг. Просто не повезло. Не отчаивайся. Хотя, можешь отчаиваться. Но мы всё равно тебя вылечим. Видишь это? – Он поднёс к моему лицу какую-то  дрянь. Я догадался, что это повязка на глаз, чёрная. – Это тебе.
Несколько невидимых рук  крепко схватили меня за голову с обеих сторон. Я не мог пошевелиться.
- И это… тоже тебе. – В другой его руке что-то  блеснуло и приблизилось  к моему лицу. Это был скальпель.  – Да будет свет. – Сказал он и мгновенная боль прошила меня  от волос на голове, до кончиков ногтей на ногах, меня окунули в  боль с головой, я захлёбывался и орал, я бился и рвал ремни, сдирая кожу...

я звал мать

Глаз вытек в подставленный лоток.
- Теперь ты полностью наш, джанки. Отдохни… Хотя, минутку… А ну-ка, дайте, - сказал он кому-то в темноту и прищёлкнул пальцами. Кажется, я продолжал  орать. Ему подали ещё одну повязку.
- Два глаза непозволительная  роскошь в наше время,  не находишь? – В его голосе была радость, неподдельное веселье. Его распирал смех.  - Слышишь, джанки?  Роскошь. А один  - ни к чему, хыхыхы... Держите.

И в меня снова вцепились, и снова скальпель в  руке беса.


Говорят, что жизнь в тех или иных формах есть везде, во всех стихиях,  структурах, в плотном и бесплотном, в камне, огне, во льдах, в невидимых измерениях.


Уже знаю -  жизнь есть  во тьме. У тьмы есть адрес,  имэйл. Тьма населена  сущностями, как и везде, чувствую их кожей, их вонь,  шуршание… их топот, их голоса.

Такие же двуногие твари, живущие  в конце света, где кончается Свет.


с новым гадом, паддонки )))))))))))))))))))))))))))))00000