Друган. Братан. Пусть и не родной, а обычный соседский пацан, но всё равно - братан. Сколько себя помню. Серёга. Конопатый, чертяка, весёлый. Чудить начали ещё в детском саду. Это, наверное, самое первое воспоминание. Нам по пять лет, и мы с Серёгой в тихий час хотим посмотреть, что там у спящей Агеевой Ларисочки под майкой. Он, не дыша, водит рукой по Ларисочкиным рёбрами. "Ну, чего там?", спрашиваю я, а Серёга пожимает плечами. Распахивается дверь, заходит воспитательница Алла Ивановна. Злющая, грузная тётка. Замирает. Не верит своим глазам. Шипит: "Ты что это творишь, Серёжа?!". Он честно, серьёзно и так же шёпотом  отвечает: "Титечки щупаю, Алла Ивановна". Алла Ивановна начинает сдавленно и тихо смеяться - остальные ребята спят, детский дневной сон даже после хорошего обеда - вещь зыбкая. "Какие титечки, Серёж, они разве у неё есть?!". Серёжа лукаво улыбается: "Ды нямножко есть!". Надо отдать должное - Алла Ивановна нашим родителям ничего не рассказала. А Ларисочка спустя много-много лет вышла за Серёгу замуж. Титечки у неё, к слову, так и остались - "нямножко есть", размер второй, не больше.

Пройдёт ещё несколько лет. Мы сидим за одной партой, дерёмся со старшими спина к спине, регулярно огребаем от них, не без этого. Но всё равно, знаю, Серёга за меня - горой. Я за него - тоже. Никогда не ругались, ни из-за мопеда, ни из-за удочек, ни из-за вещей посерьёзнее - когда я случайно лодку его резиновую ножиком прорезал на середине пруда (Серёга-то плавать не умел, сильно перепугался), а он на мотоцикле моего отца в болото улетел.

Потом он уйдёт в армию, на три года, на флот. Будет писать трогательные письма домой, над которыми мы с тёть Валей, его матерью, смеялись до слёз. Особенно её умиляло, как Серёга подписывал каждое письмо в конце: "С Балтийским приветом - мотрос Степанов". Она ему даже как-то написала, мол, Серёж, ну почему "мотрос"-то? А он ей серьёзно ответил: "Мотрос - от слова "Море". А что ж, по-твоему, правильнее через "А" писать? Так тогда получится от слова "матрас". А нам, мотросам, такие ассоциации ни к чему".

А ещё у нас были коньки. У единственных в деревне. Серёгин отец привез две пары. Настоящие, кожаные, с тонкими стремительными лезвиями. Пацаны деревенские к валенкам двухполозные привязывали, а мы как профессионалы, как Фетисов и Касатонов, всегда рвали оборону, гоняя зимой в хоккей на болоте. И веером летел искрящийся лёд из-под коньков, когда мы лихо тормозили у вмёрзших в лёд кирпичей, заменявших штанги. А самое классное было после победы разогнаться на полную скорость, отбросить клюшку и нырнуть в побуревший рогоз, поднимая в воздух коричневый пух иссохшихся рогозных початков.

И так же мы будем нырять в огромные копны соломы еще через десяток лет. Мой красавец-комбайн стоит на краю поля, Серёгин грузовик - рядом. Обед. Мы залезли в копну, отдыхаем. Серёга тайком закуривает "Любительскую". Тайком потому, что председатель всем обещал "трандюлей", если заметит курящими в поле. Кругом суетится какой-то народ, механики, бабы с едой. Нам не до них. День прекрасен. Вдруг кто-то плюхается рядом со мной, поднимая соломенную пыль. О-о-о. Девки. Из города, из сельхозакадемии, выпускницы. Хороши, что сказать. Алёна и Катя. Познакомились мы с ними позавчера на танцах. Отрываются, конечно, они по-полной, нашим девчонкам до них далеко. Скучают городские. Развлечений хотят. Но у Серёги - Ларисочка, а моя Светка уже строго поглядывает от наспех сколоченного стола, за которым шумно хлебают суп мужики. Но девки-то, ох, что за девки. Прямо вот пышет от них тем, что через несколько лет начнут называть "сексуальностью". Уже намекали прогуляться до пруда. Но мы с Серёгой - кремень. Хотя, что тут таить, завалить бы их прям тут, и мять эти упругие тела, пока не вспыхнет ещё ярче хитрый огонь в их глазах и не пролетит стон через всю деревню. А Серёга хитро щурится: что-то придумал. "Кать, Алён, слышьте? Хотите, с пихарем познакомлю? Бабы наши говорят, высший сорт!". Девки заинтересованы. В кузов Серёгиного грузовика забрался агроном Аркадий Матвеевич, бледный и тощий, как больной конь. Придирчиво собирает со дна оставшееся зерно, рассматривает его на свет, пересыпает из ладони в ладонь, почему-то хмурится и поглядывает на Серёгу. "Вон он!, - показывает Серёга девкам на Аркадия Матвеевича, - Вы не смотрите, что невзрачный, агрегат у него, как труба у моего "Газика"! Только инициативу проявите, а то он может и заскромничать. Кузов в вашем распоряжении, обед ещё полчаса!". Ох, что будет. Аркадий Матвеевич баб боится, как огня. Не видели его ни с одной. Говорят, ещё не пробовал их ни разу, хоть ему уже под пятьдесят. Ох, что будет..

Девки, подмигнув друг другу, с двух сторон начинают карабкаться в кузов. Мы с Серёгой, затаив дыхание, ждём развязки и тоже забираемся на копну повыше, чтобы видеть, что будет твориться. Кто знает, может, Матвеич нам потом ещё спасибо скажет. Девки неожиданно бросаются на Аркадия Матвеевича, тот поскальзывается и гулко падает на дно кузова. Неудачное начало. Но городским всё равно. Судя по тому, как мелькают их быстрые пальчики, сейчас у Матвеича расстёгивают ремень. Оп. А вот пуговица отлетела с рубашки. Но Аркадий Матвеевич резко выворачивается из жадных женских рук, подлетает на метр и вываливается из кузова на стерню. Одну сандалию он потерял, волосы дыбом, на лице ужас. Отбегает на несколько метров от машины, начинает ощупывать себя, застёгивает ширинку. Лихорадочно шарит по телу. Выдыхает, успокаивается, торжествующе хлопает по нагрудному карману, достаёт из него две измятые красные десятки, поднимает высоко над головой и, довольный, кричит: "Ишь, вы, шаболды! Хер вам! Денюшки-то - ВОТ ОНИ!". Серёга в истерике роняет папиросу в копну, слёзы душат его, но солома уже начинает дымиться. Все бросают свои дела и бегут искать папиросу, которая, как назло, проваливается всё глубже и глубже, разбрасывая искры. Но я знаю, ничего не случится, просто чаю не попьём - Светка тащит ведёрный чайник и с ходу начинает заливать кипятком солому.

Это момент счастья, скорее всего. Я снова устраиваюсь поудобнее и смотрю в поле. Оно как моя жизнь - огромное, бескрайнее. И только кое-где разбросаны редкие деревья. Вооон тот чахлый тополь - наверное, моё поступление в институт. Когда я до него добреду - неизвестно. Ива справа - другая работа, переезд из деревни в город. В ту сторону, что ли пойти? А там, где край линзы неба касается горизонта - почти полупрозрачное облачко. Сто процентов, женитьба.

А сейчас мне пятьдесят три. Я больше не вижу бескрайнее поле. Лес с буреломом обступили меня со всех сторон, как в детстве, когда мы с отцом пошли за грибами и заблудились. Но уже давно нет отца, чтобы вывести меня отсюда, нет Серёги, с которым бы мы повалили весь этот лес к чертям. Тяжело и долго, но дальше пойду один.