Минувшим вечером майор не пил и чувствовал себя отлично. Утренняя пробежка – ясная голова. Отсутствие тумана в полушариях – гарантия молниеносного принятия правильных решений.
Он стоял на крыльце отдела, смоля «Кэмэл». Сигарета перекочевывала из одного угла рта в другой. Струи дыма, ускоряемые мощными выдохами, разбивались о козырек здания с непривычной ещё народному взору вывеской – ПОЛИЦИЯ.
Майор наблюдал толпу цыган.
Старые и малые, человек семьдесят, не меньше, они шарахались по газону, размахивли руками, гомонили. Страшная нужда привела их сюда - , нужда вызволения соплеменниц. Три цыганки умыкнули кошелёк у обычной тётки, когда та прогуливалась меж рыбных рядов. Ей повезло, этой тётке. Стоило обнаружить пропажу и завопить: «Обокрали!», как  цыганкам тут же преградил дорогу патруль.
Майор был рад такому улову. Он прекрасно знал, что с ним делать.  Пусть кошелёк сброшен, пусть цыганки в отказе, но вот он – табор родимый, первым дал слабину. Притащились явно не для посмотреть. Решать вопрос притащились. Как минимум полтинничек снимет с них сегодня майор. А может, и сотенную.
От толпы отделились двое. Пузатые, рубахи на выпуск, спортивные брюки, свисающие едва не до ключиц, усы. Сашка и Яшка. Два брата. Два уважаемых рома, без пяти минут бароны, золото на пальцах, - майор узнал их сразу. Сашку в прошлом году он пытался забросить на нары за торговлю героином (не вышло, вину на себя взяла мамаша), Яшку хотел посадить за мошенничество, - результат тот же (судимость обрела дочь).
Они пробубнили что-то на своём.
Сашка в приветствии снял бейсболку, Яшка приподнял замызганную соломенную шляпу. Поклонились. Нагрудные карманы рубах оттопырились под грузом беспорядочно напиханных купюр.
- Мы готовы к разговору, командир.
- Соточка, - отчеканил майор.
Цыгане тяжело вздохнули и стали неспешно подниматься по ступенькам. Сашка вошёл в отдел первым. При соприкосновении с полом, шлёпанцы его несколько раз издали протяжный чавкающий звук. Яшка брёл бесшумно, - был бос.
- Светлана Николаевна!
Тётка куковала в пустом кабинете для допроса задержанных. На голове – химия. Физиономия гневно-красная, глаза навыкат, звериный оскал.
Майор предложил им побеседовать, сам же прошел в кабинет напротив и присел на стул у окна, закинув ногу на ногу. Он всегда так поступал в подобных ситуациях, - сводил оппонентов, когда страсти чуть поугаснут, а сам уходил в сторону, дабы фон юриспруденции не затмевал лучи житейской мудрости, начинающие исходить от сторон.
- Сколько у тебя в кошельке было денег? – донеслось до него.
- А то вы не знаете!
- Не знаем. Откуда знать?
- Врёте вы! Знаете! Всё знаете!
- Зачем неправду говоришь? Бог тебя накажет за такое, женщина!
- А вас не накажет?
Майор сделал последнюю затяжку, вдавил окурок в пепельницу, приоткрыл форточку.
Цыгане уже не гомонили. Мужчины деловито шушукались, стоя у берёзы, цыганки и дети молча сидели на земле. Лишь один мальчуган лет шести-семи держался от сородичей особняком. Он бродил по свежевыкрашенному бордюру и плакал, утирая кулачком слёзы. Наверняка, одна из томившихся в застенках цыганок, приходилась ему матерью. Или сестрой. Так рассудил майор.
Сброд, сброд, сброд. Никогда он не испытывал сочувствия к этому грязному сброду. Одни рыскали по улицам, в поисках лоха. Находили, клянчили деньги, дули в кулак, и лохи прощались с деньгами навсегда. Другие продавали наркоту и воровали. Все сволочи. Ничего святого. И не из-за любви к своим девкам они притащились сюда. Потеряли ресурс, пять боевых единиц. И теперь этот ресурс требовалось восполнить.
Что-ж, - разрешил про себя майор, - восполняйте.
И пополняйте, - скаламбурил он, имея в виду собственный бюджет.
Он отлично научился пополнять его за двадцать лет службы. Спокойно, самоуверенно, без лишних напрягов. Начал со «своих» адвокатов, что отстёгивали с клиента процент. После научился брать напрямую. Оброс связями, окреп. А потом, отслужив лет семь-восемь, внезапно осознал, что уже не ищет денег – деньги сами находят его.
Корил ли себя за это майор? Нет. Государство плевало на него, он плевал на государство. Он отчётливо помнил те времена, когда им, ментам, не выплачивали жалованье месяцами, словно работягам на заводе. Что же ему оставалось делать, живущему с молодой женой и малолетним ребёнком в общаге с проваливающимся потолком? Только мутить.
И он мутил.
Ради семьи, ради сына. Когда-то светловолосого мальчика с чистыми голубыми глазами, радующегося любой новой игрушке (да что там игрушке), каждому папиному приходу с работы домой радовался! Бежал, спотыкался, падал, но непременно добегал, обнимал и кричал: «Ура!». Папа – герой. Папа ловит бандитов. Поэтому папа редко бывает дома. И каждый папин приход для сына - праздник.
А сейчас? 19 лет - белый билет. Толстый и ленивый, как тюлень, джинсы-шаровары, словно наделано в них. Обозвал отца держимордой. Не понравилось ему, видите-ли, как папа повёл себя за ужином, у телевизора. Навального окрестил проходимцем. Немцова – вором. Удальцова – недоделанным скинхедом. И тюлень не выдержал.
- А вы-то сами -  кто?!– взвыл он. – Бессеребряники? Ась?
От неожиданности, от этого ернического «ась» майор выронил вилку.
- Ой, - уже чуть тише продолжил сынуля, - извини! У Вас же реформу сделали…Вам зарплату подняли…. И вы теперь стали  честными, все до одного…Держиморды, - с ненавистью заключил он, - держиморды и лицемеры! Все! До одного!
Майор вспылил. Он стал метаться по кухне, плевать в раковину, материться. Не столько потребительское хамство разозлило его тогда (что же ты за счет держиморды живёшь, сынок? как тебе хлеб его жрать не противно?), сколько слепота и глухота сына.
Едва ли не каждый вечер, сидя за ужином, в разговоре с женой, майор последними словами костерил молодых бычков, появившихся в отделе после не очень внятных, но чрезвычайно суровых слов маленького и головастого президента о срочной необходимости реформы, чистки милицейских рядов.
Молодые, наглые, без тормозов, они заявились в отдел стадом. Начальник, замы, начальники отделений. Заявились и начали мутить так, как ему, майору, и не снилось.
Себя он, конечно, к ангелам не причислял. Брал. И временами брал лихо. Но одно дело – развести на бабки гламурную дуру, которую вытащили из клуба с порошком в сумочке, или окучить заворовавшегося чинушу среднего пошиба. И совсем другое -  сливать информацию братве, выпускать пачками на волю отморозков, вымогать деньги у терпил, требовать калым с подчинённых.
А что до лицемерия, так их словесам могли бы позавидовать лучшие замполиты советской и ельцинской эпох. Настолько правильно звучали словеса на всевозможных совещаниях и планёрках, что майору казалось, будто не на совещании он сидит, а присутствует на службе в храме.
Нет. Он не желал примыкать к ним. Не хотел. Потому, что противно, потому, что устал постоянно подстраиваться под новую метлу, которая метёт всё более беспорядочно. Одного хотел майор, - сорвать последний куш и свернуть на свою дорожку. Пенсионную. Всё.
При мысли о куше майор подался вперёд и посмотрел в сторону переговорщиков. Градус напряжённости за столом переговоров зашкаливал.
- Сколько ты хочешь? – агрессивно шипел Сашка.
Тётка смотрела на него так, будто лишилась не кошелька, а потеряла крупный, преуспевающий конезавод.
- Две тысячи! – твёрдо отвечала она.
- Не было там двух тысяч!
- А ты-то почем знаешь, сколько там было?
- Ты – злая женщина! Злая ты…
- Злая, не злая, а деньги свои прошу! Не чужие!
- Как не стыдно тебе? Колом в горле эти деньги встанут! Ночью не проснёшься! Умрёшь!
Тётка с размаху ударила ладонью по столу и заголосила:
- Товарищ майор! Я требую….
- Тише! Замолчи! Бери! Бери, ненасытная!
По полированной столешнице, одна за другой, отправились к тётке четыре пятисотрублёвых купюры.
- И ещё полторы!
- Сколько?!
- Полторы тысячи кошелёк стоит! Новый!
- Да чтоб сдохла ты!
- Плюс две! За моральный ущерб!
- Ох, гореть тебе в аду, женщина….
Майор тихонько присвистнул.
«Прошу привлечь к ответственности, - всплыли в памяти каракули на заявлении, - лиц, укравших у меня восемьсот сорок три рубля».
… Когда он зашёл к ним, тётка удовлетворённо утрамбовывала деньги в бюстгальтер.
- Взаимные претензии имеются?
- Нет! – бодро ответствовала потерпевшая.
- Тогда все свободны.
Тётка вылетела пулей. Братья-цыгане, бормоча проклятия, начали выбираться из-за стола.
- Отпускай, Петро!- крикнул майор дежурному.
Сашка полез в карман за деньгами. Майор остановил его, указал пальцем вверх. Хрен знает, вдруг видео-жучков сюда напихали? На улице рассчитаемся. Сашка понимающие кивнул.
Лязгнули затворы камер.
Майор вышел на крыльцо последним.
Яркие цветастые юбки, серьги в ушах, ромалы высыпались к райотделовскому крыльцу, приветствуя освобождённых пленниц. Яшка покатился со ступеней в толпу, Сашка остался рядом, неся околесицу про то, как тяжело живётся цыганам в наши дни, не понимают их окружающие люди и ещё про восьмерых внуков, которые, издеваясь над ним, постоянно прячутся в огороде, затерявшись среди обильно растущих подсолнухов.
У майора не было времени слушать его откровения. Он собрался было вытащить руку из кармана, чтобы приобнять Сашку и отвести в сторонку, но привычным, свободным движением сделать этого у него не получилось.
Рядом с майором стоял цыганёнок. Тот самый, из окна. Стоял, взявшись за рукав майоровой форменной рубахи, и смотрел в его лицо.
- Она больше не будет.
«Что за номер - опешил майор, - деньги клянчить будет?».
Мальчик не попрашайничал. К величайшему майора удивлению, он – благодарил.
- Она, правда, не будет. Мы к бабке в Ростов уедем. Я в школу пойду, она -  работать. Честно, дяденька…
Майору сделалось  так странно, что показалось, будто стоит он здесь -бугай бугаём, высокий, мощный как ледник, а от слов этих сейчас начнет таять, и не станет его вовсе.
«Что ж ты смотришь на меня? – затосковал он.– Зачем? Или это штучки ваши цыганские – смотреть, смотреть, а потом взять и стырить что-нибудь?».
Захотелось, вдруг, чтобы влез цыганёнок к нему в карман, а он перехватил бы его руку и отвесил смачный подзатыльник. А потом бы взял свою сотню, да и ушёл восвояси.
Но, нет. Майор видел, что мальчик говорит правду и ничего красть не собирается. Не было в этом взгляде ни вороватости, ни обмана. Он стоял сам по себе, белая ворона, безразличный участникам этого спектакля. Они делали своё дело,  решали свой вопрос. Цыгане совали майору деньги. Терпила, учуяв запах жареного, бросалась в стяжательский омут с головой. Сколько их, таких, алчущих чего-то, повстречал в этих стенах майор! Потерпевшие, подследственные, свидетели, менты, адвокаты. Истеричные, лживые, продажные. …Одно огромное стадо с локальными противоречиями внутри. И как же не похож на них этот пацан! Простой цыганёнок, до которого никому нет дела. 
Он смотрел в его глаза, и видел надежду, целое море надежды, в котором его практичность и цинизм утопали без вариантов, а самого относило чёрт знает куда. Может быть в книжное детство, населённое благородными индейцами, а может и ближе, в молодость, когда он, выпускник вышки, стоял один против двух ножей в пьяной общаге и не помышлял о дарах.
Ты не хочешь быть стадом, майор, - говорили ему эти глаза, - так не будь им. Только по-настоящему не будь, по-честному, ладно?
Майор потрепал его вихрастые волосы, и губы паренька тронула улыбка. Дальнейшие действия были предопределены.
Он бесцеремонно вытащил из сашкиного кармана добрую охапку купюр и вложил мальчику в ладошку. Потом сгрёб Сашку за воротник, рывком притянул к себе, и без пяти минут барон чуть не произвёл анальный выхлоп от внезапного приступа страха.
- Не мешай им. Пусть едут, куда хотят. Понял?
-Да, командир, - испуганно закивал Сашка.
- Обманешь, - наркоту найду у тебя и оружие. Лично у тебя! Уяснил?
- Уяснил, уяснил…
Майор отпихнул от себя Сашку и вошёл в казенный дом, отгородившись от цыганского мира тяжелой дверью с решёткой.
- Чё, Андрюха, - спросил у него хмурый Петро, - отпустил?
- Отпустил.
- И за что процесс?
Андрей подмигнул дежурному и хлопнул по плечу.
- За глаза, Петюня. За глаза.
Петро печально ухмыльнулся. Он знал: если мент берёт незаметно, то не делится никогда.