Что страшней, засыпать или просыпаться – не вопрос.
Страшней кого-нибудь разбудить. Скажем, вот этого, с тяжеленной ручищей, застывшей на шее… Сергей, кажется? Очередь из бесконечных Сергеев, кроме тех, кто называет себя Армен, Вазген, Автоген… хмыкнув, тут же ойкнула: рези в животе нарастали.

Придётся вставать, а это значит, что проснувшемуся следом за ней может… да нет же, непременно захочется отяжелевшего, заспанного женского тела. Как страшно, что среди ночи вдруг придёт и навалится словно упавшее с потолка зловонное, злое дыхание, и вновь кому-то захочется тычками чинить ей боль, словно насилие способно одурманивать женщину, быть притягательным.

На минуту захотелось стать неживой – шторой, столом, поленом. Пусть бьются в неё, лишь бы оставались снаружи. Рези в животе нарастали. Она пошевелилась, будто ворочаясь, и ловко вынырнула из-под руки. Не приведи Бог дожить до того, что перестану воспринимать побои, подумала она, и тут же всплыло в мозгу: тапочки не под кроватью, под креслом.

Что-то скрипнуло в глубине туловища, и она во тьме усмехнулась. Бесконечные гели и притирания полностью забили восприятие кожи. Что внизу шеруди, чем хочешь, что во рту, что под мышкой. Больно разве что сзади, изодранный клизмами анус ни черта не держит, но деревенеть, как влагалище, не желает. Скоро буду вся, как полено… чёрт-чёрт, до чего не хочется шума. Страшно так, что не хочется даже денег, и без того-то стимул был невелик. Днём и ночью я постоянно боюсь, невесело подумала она. Боюсь, что позвонят, и боюсь, что не позвонят.

Боюсь невесёлых книг и писем с розовыми штампами – из налоговой, жилконторы, собеса. Боюсь, что не вспомню ни имени, ни лица мальчишки, который был даже не единственным, просто первым. Остальные не в счёт. Колечки на шее… он любил целовать завитки волос. В ответ она ёжилась и притворно сердилась. Сейчас ей ухо резать начни, она лишь поморщится. Нож-то давно заточен? Палач на месте?

Мой нож давненько заточен, похолодела она. В пропасть не шагают, летят. Боюсь не заболеть, боюсь, что после выздоровления снова придётся чем-нибудь рисковать. Четыре аборта, крылатый венчик заболеваний. Хорошо ещё, без люэса обошлось. Да какого чёрта, подумала она, всё равно придётся встать и в темноте припомнить, в какую сторону дверь. Дальше – на что нарвёшься. Если будет очень уж мерзко, придётся соврать, что начался понос. При таких запорах понос был бы райским наслаждением, криво усмехнулась она.

Боюсь, что при расчете побьют или начнут измываться заново. Сутенер Витяша по кличке Сударик, как всегда, с девочками убедительно-безмятежен: чего ты, там одни русские! Идиот. Да ведь наши, русские, и ненавидят нас хуже скотов – они практически импотенты, эти молодые, накаченные ребята с прокуренными глазами. Мучают девок за то, что они не в состоянии воскресить их упалово. Правда, под коксом эти кобели словно с цепи срываются… приходится вместе догоняться, не то порвут по бессознанке, как Тузик грелку. А после кокса жизнь немила. Шершавые полоски по внутренней стороне предплечий, неумело порванные вены – лучшее тому доказательство. Боюсь умереть в беспамятстве, подумала она. Или знать, что вот, умираю…

Долетел лёгкий вздох, и она застыла: Павлик это, Пал-Палыч… Господи, в кресле сопит их сын.
Призраки прошлого, продумала она, призраки настоящего. Тяжеленная лапа, лежавшая на шее – муж по имени Павел. И всё же будить никого не хочется. Всё, чего боялась сквозь сон, никуда не уходит. Тело мой крест, а страхи ночью – вторая исповедь, подумала она, нашаривая тапочки. Первой исповеди не будет. Самое страшное, если однажды всё придётся рассказывать.