В возрасте трёх лет я ушёл из дома.
Бросил с балкона четвёртого этажа клубок пряжи, катушку лески, шарик от подшипника, и пошёл, куда глаза глядят.
Иногда по дну рек, иногда по поверхности вод, плавя пятками асфальт, или не сминая трав, лесными тропами или сквозь стены городов, шёл.
Жил дома, ходил в детский сад, учился в школе, в ПТУ, в институте, работал на заводе, работал вне завода, не работал, заводил, разводил, разводился, бухал, кололся, зарывался, закрывался – и всё время шёл, параллельно, или внутри.

Реальность – это место, где тебе могут оторвать голову.
Реальность – это место, где ты можешь голову потерять.

Старший брат моего отца сапожник, младший – художник. Мой папа алкоголик.
Он был художник по жизни, творец миров и объектов внутри мира, в котором он был алкоголиком. Мир нашей семьи был стабильно нищ деньгами, предметами быта, продуктами питания, одеждой. Богат тараканами и мечтами.                                                     
Отец умел из ничего сделать нечто. Например, из стеклянных бутыльков и трубочек, используя газовую плиту и плоскогубцы, он быстро делал диковинную люстру, довольный собой и результатом быстро нёс её на близлежащий базарчик, и вскоре возвращался пьяный.
Из штапика и ватмана в считанные минуты он делал большой планер, который летел долго, плавно, через детский сад, в другой двор.
Однажды мы делали корабль. Бригантину. С парусами, бамбуковыми мачтами, нитяными вантами. Это была настоящая модель, белоснежная и прекрасная. Я хотел, чтобы корабль всегда стоял у нас дома, но отец сказал, что корабль должен плыть, идти к морю. Потому что это корабль, таково его предназначение.
И мы пошли на реку. На берегу вокруг нас сразу столпились пацаны, каждый из них хотел бы забрать корабль себе и унести домой. Отец посадил меня на шею, мы зашли поглубже, и я отпустил корабль. Быстрое течение, оно несло его вперёд и к середине реки, к морю.
Несколько пацанов пытались догнать корабль, не удалось. Мы очень радовались их неудаче, скакали на берегу и кричали: Плыви, плыви, кораблик, плыви скорее!

У отца я научился не устанавливать новогоднюю ёлку, а подвешивать к потолку. И так же умею из разрозненного хлама создавать цельный нужный предмет.

У него были усы и кудри. Иногда он работал в театре художником. Однажды вечером он закричал: Серёга, смотри, я усы себе оторвал! Он держал в руках усы, на лице усов не было. Я очень удивился. Потом он объяснил, что усы это грим из театра, а свои он сбрил, чтобы вот так пошутить.

Иногда он жил с нами, иногда нет.

Большую часть лета я всегда проводил в деревне у бабушки с дедушкой. Потом за мной приезжала мама и мы возвращались в город.
В то лето мама приехала очень толстая. Я закричал на вокзале: Мама, ты почему такая толстая? Потом в магазине она покупала всякие вещи, явно не мне, а я спрашивал: Кому это, это кому? Потом в городе мама ушла в роддом, а к папе пришли друзья. Папа и его друзья много и долго пили вино и водку. Пол был очень грязным. Потом мы с папой ходили в роддом, мама показала нам в окно свёрток, и приложила к стеклу бумажку с надписью: Юра. Потом дома папа опять пил с друзьями. Потом папа собрал и выбросил пустые бутылки и мы пошли за мамой и братиком. Когда мы вместе вернулись домой, мама положила братика на кровать и стала мыть пол.

Я учился в четвёртом классе, брат ходил в детский сад, папа с нами не жил. У меня была копилка, баночка, в ней лежало почти пять рублей. Однажды пришёл папа и спросил, дома ли мама. Он был очень грустный. Мама была на работе. Папа спросил: Серёга, у тебя случайно нет денег? Я сказал, что нет. Папа сказал: Извини меня, пожалуйста. И ушёл. Я заметался по квартире. Мне было очень плохо. Я схватил деньги из баночки и побежал за папой. На улице была холодная осень. Сыпала снежная крупа, грязь была замерзшей и твёрдой. А я был в трико, футболке и босиком. Я бежал и плакал. Какой-то дядька хотел меня остановить, но я увернулся. Папу я не нашёл и вернулся домой. Дома я стал плакать ещё сильнее. Мне было плохо, потому что я не отдал папе деньги. Невыносимо плохо. И я решил повеситься. Рыдая, взял зелёный пояс от маминого плаща, сделал петлю. Петли я делать умел, потому что надо уметь делать арканы. Привязал к полотенцесушителю, надел петлю, согнул ноги, начал давиться. Вешаться таким способом оказалось очень сложно, и я перестал.

В тот момент я оказался на перекрёстке, где лежал большой чугунный самородок в виде говорящей головы с выгравированной на лбу надписью: Тебе пиздец. Я положил его за пазуху и пошёл прямо.
На следующей остановке вышел. Там был колодец, у колодца четыре злобные старухи – Вера, Надежда и Любовь, с вёдрами и коромыслами. Я встал в очередь, а они посмотрели на меня нехорошо и начали говорить обо мне: Вот, мол, пришёл, стоит, а чего стоит, не понятно, без вёдер, наверное он воду нам отравить хочет, чужой какой-то, ишь ты, будто не слышит, стоит, – бормотали злобные старухи, а воду не брали.
Мне надоело их слушать, тем более, что от их слов стало почему-то страшно, и я подошёл к колодцу и спрыгнул в него. Вода была холодной и вкусной. На дне было тихо и сумрачно.
И пошёл дальше.

Дома у меня была настольная игра, вроде лото, из которой я знал, как выглядят многие водные твари и растения.

Вот лежит, затаившись, морской чёрт, хочет на меня напасть, но чует, что я страшнее, потому не осмеливается. 
Вот катятся морские ежи, несут на спинах морские грибы и ягоды.
Вот табун морских коньков режет ледовые пласты, несёт шайбу к воротам своих соперников, коньков-иноходцев.
Вот свет впереди, это батискаф. Подхожу к нему, заглядываю в иллюминатор и вижу внутри свой двор, где я пинаю мяч в кирпичную стену кочегарки, поджидая, когда на улицу выйдет ещё кто-нибудь.

У меня был мяч и книги. Я ходил в библиотеку, брал несколько книг, залпом прочитывал их, неделю не выходя гулять, потом брал мяч и шёл на улицу пинать его, неделю не заходя домой.
У меня были асики, такие косточки, детали бараньих ног. Чик, бук, алча, таня – варианты падения кости на поверхность. Всё зависело от выпавшего положения и от меткости броска. Это была серьёзная игра, я выигрывал всех в своём дворе, ходил по соседним, выигрывал. За это меня иногда били, иногда бил я. У меня было много асиков, в картонной коробке в прихожей, в выдвижном ящике шкафа, в школьной сумке. Потом мне надоело играть, и я их продал. Позже узнал, что многие народы использовали эти кости для гаданий, предсказаний судеб и событий. Чик-бук.

Тик-так.

Степь казалась бескрайней. В степи жили зелёные пауки и кузнечики, пахло пылью и травами. Когда я вспоминаю этот запах сейчас, то чувствую его вкус.

Шёл по степи, обласканный вечерним солнцем, закрыв глаза, подняв лицо к небу, улыбаясь, вдыхая её запах, и вдруг провалился в нечто мокрое и вязкое. Мир оказался разделён на две части – степь и болото, и я не заметил, как переступил границу между ними. Стоял по грудь в трясине, твёрдая кромка была близка, но дотянуться до неё я не мог. Стоял и ждал, что будет дальше, потом заметил, что дрейфую, удаляюсь от края степи дальше в болото.
Надо мной стали кружить чёрные птицы, молча, медленно. Я поймал одну особенно наглую за крыло, схватил за горло, поднёс лицом к своему лицу, душил и смотрел в её глаза. Насмешка в них сменилась ужасом, птица трепыхалась, тщетно. Я съел её вместе с перьями, оставил только клюв и лапки, и положил их за пазуху.
В свете заката поверхность болота стала красной, это было красиво, но не радовало.
Вскоре я услышал баранье блеянье, оглянулся, среди болота на кочке стоял чёрный баран и плакал. Дрейф медленно нёс меня к нему. Когда мы поравнялись, я рванулся изо всех сил, схватил барана за заднюю ногу и заорал: Пошёл! Он в испуге прыгнул в болото, вытянув на кочку меня. Болото жадно чавкнуло и проглотило барана, у меня в руках осталась оторванная баранья нога.
На следующее утро я съел ногу. На следующее утро сгрыз кости, оставил только асик, положил его за пазуху. И стал ждать.

Через два дня выяснил, что можно прожить на этой кочке долгую жизнь, питаясь комарами, лягушками и пиявками.
Подбросил кость, выпала алча, а я не знал, как это истолковать. Поэтому шагнул вперёд и пошёл по поверхности болота на север.
Надо мной плавно пролетел белый планер. Кажется, я увидел пилота, который махал мне рукой и улыбался.

В девятом классе я начал курить траву и пить алкоголь. Сигарет поначалу не курил, опасался, что не вырасту, но потом вырос.

Димоновский отчим был лесничий, часто и подолгу бывал в отъезде. В кладовке у них всегда стояла фляга браги. Димоновская мама была директор хлебозавода, она часто устраивала себе выходные, блуждая по квартире с кружкой пойла в руке. Мы зачерпывали литр браги, доливали во флягу литр воды. Вскоре возникала необходимость зачёрпывать два литра. Да и мама Димкина жаловалась, что брага слабая, подозревая вслух нас, негодяев.
В гараже у них стоял оранжевый «Москвич-412 АЗЛК». Мы с Димоном поехали кататься, задавили чёрную кошку, убегали от ментов, сбили два дорожных знака, одну старуху, пробили поддон картера, долили масла, взяли с собой Макса и поехали в степь на карьер купаться. Пришлось ночевать в степи, кругом аулы и волки, хочется жрать, курить только трава и папиросы, в коробке две спички, костёр разводить страшно, курили непрерывно от папиросы к папиросе. Магнитофон бормотал: В Багдаде всё спокойно, спокойно, спокойно. А потом: Бомбей буги, буги-вуги Бомбей. На восходе солнца мы пожрали розовых степных цветочков и пошли в город. Жара, трасса, степь, двадцать километров. Дошли до окраины и долго по очереди пили из водопроводной колонки. В луже под ногами плавал морской чёрт. Дома нас ругали.

Меня накрыла большая тень, я увидел над собой снижающийся воздушный шар. В гондоле сидели петух и утка. Ты баран? – спросила меня утка. Я сказал, что нет, не баран. Барана не видел? – спросила меня утка. Я сказал, что он погиб. Летим с нами, вместо барана, – сказала утка. Я сказал, что с петухом не полечу. Петух обиженно отвернулся, утка раздосадовано крякнула, шар начал подыматься. Чей шар? – крикнул я им. Монгольфьеровский , – ответила утка.
Я с грустью вспомнил оставленную за болотом монгольскую степь, и в этот момент внутри меня появилась своя, моя личная Монголия.

Жизнь пацана полна обязанностей, обязан делать взносы, обязан ходить на сборы, обязан жить в стае. Сначала я участвовал в общественной жизни района, потом перестал, увидев несоответствие системы мне. Не в стае, значит должен откупаться добровольно, и тогда ты как бы не лох, или принудительно, тогда ты лох, и тебя надо унижать и отнимать всё. Эти варианты меня не устраивали, моя бесполезность для общества противоречила системе, старшие натравили на меня младших. Это было весело, выходишь из подъезда, а тебя караулит стайка пацанят на год-два моложе, бить начинают сходу, без разговоров. Такие процедуры повторялись несколько раз, но потом мне помогли, и я стал просто жить.

«Я начинаю вертеться, индеец, смотри!» Шарообразное кукушкино гнездо. Комбинат уже не жевал людей, он блевал ими. Просто жить.

Из школы ушёл в ПТУ, потому что хотелось перемен. Советский Союз уже год как не существовал, вряд ли взрослые понимали, как они жили в тот период. Всеобщая растерянность, потерянность, неразбериха, неизвестность – из этого состояла атмосфера, мы ей дышали. Рубль был обменян на тенге, цен ещё никто толком не разумел, пачка сигарет на одном углу дома стоила в несколько раз дороже чем на другом, но повод для радости найдётся всегда – оказалось, что на одну казахскую копейку, тийын, в аптеке рядом с училищем можно купить два хороших советских презерватива, или две пачки порошка от тараканов в соседнем хозмаге. Это был праздник, пакеты порошка подбрасывались вверх, или метались из окон, при падении на асфальт двора ПТУ они разрывались, двор был в сугробах порошка. Гандоны раздувались в воздушные шары и отправлялись в плавание по классам и коридорам, или заполнялись водой, массовая истерия веселья.

Болото закончилось внезапно, под ногами была земля поросшая травой, дальше – редкие кусты боярышника и земляничные косогоры. Я лёг на спину и, улыбаясь, смотрел в небо. Обрывал на ощупь в траве ягоды и рассасывал их, глядя в синее небо, в котором купались чёрные кошки. Я сказал: Кис-кис! Одна из кошек плавно спланировала в траву возле меня, улыбнулась, легла рядом и замурлыкала. Я спросил её: Вы зачем, вы почему, вы откуда? Не открывая глаз, она ответила: Мы существуем только потому, что ты нас видишь. Спи, – сказала мне чёрная кошка. И я заснул.

Мне снилась деревня в Сибири, картофель, валенки, дедушка с бабушкой, чёрная овца Бяшка, и сахар.
Потом мне снились институт, бабы, водка, общага, трава, бабы.
Потом мне снились пакистанский штык-нож, менты, наркоманы, цыгане, золотое кольцо.

Меня разбудил грохот. Это гремели железные шары в шаропрокатном цехе. Вокруг был лес труб.
Местами росла конопля неизвестных расцветок, пропитанная дыханием комбината. Из неё варилась сома, напиток Млечного Пути, на котором паслись священные коровы, космонавты и зелёные человечки. Зодиак вращался нимбом, расцарапывая голову изнутри терновым венцом. Колесо сансары хрустело рассыпанным подшипником.
Не пей, козлёночком станешь! – Сам не сдохни!
В цехе эмалированной посуды можно было заказать аккуратную овальную эмалированную фотографию.

Потом колёса мотоцикла ударили меня головой о трубы, сломав мне шею, голову, лицо, руку, и я опять долго спал, в больнице, просыпаясь только для приёма пищи, испражнений, и курения травы. Мой багаж пригодился – при ремонте тела использовали вороньи лапу и клюв, чугунный лоб и баранью косточку.

Когда проснулся, под окном палаты ревели картинги, я бросал в них пустые пивные бутылки и матерно бранился.

Потом я встал и вернулся на завод. Комбинат улыбался мне, приветливо и мудро.

Эффект от лечения тяжёлой черепно-мозговой травмы курением трав наполнил мою жизнь новыми цветами, многие из которых были идентифицированы не сразу по причине частых внезапных помутнений. Эта игра теней и красок забавляла и озадачивала так, что я на некоторое время оставил бродяжничество по степям, болотам и косогорам и вернулся к себе. В итоге после одного нелепого травматичного избиения коллеги я задумчиво отправился к психиатру, планируя наблюдать за внешними событиями из-под наблюдения докторов, дабы, в случае вероятного вмешательства в мою жизнь чужеродных органов защиты правопорядка, иметь возможность списать недоразумение с коллегой на досадный факт своего умственного помешательства. Уклончиво и неоднозначно мыча в ответ на вопросы врача, я подставлял голову под опасные электроприборы, беседовал с санитарами, эпилептиками, наркоманами, алкоголиками и прочими деградантами о жизни, созерцал сложные перемещения психически нездоровых людей по коридору отделения, и ждал. Вскоре выяснилось, что опасности нет, поэтому, после быстрого и внятного диалога с доктором, из лечебницы я выписался, а в военный билет была записана отсрочка до двухтысячного года с нестандартной формулировкой – «по болезни». 

Однажды, тёплым летним вечером, выпив чаю с ханкой, я сидел на балконе седьмого этажа общежития и медленно курил, одновременно наблюдая комету со сложным названием в небе и суету милиционеров, вылавливающих из городского ручья отходы незаконной жизнедеятельности семьи людоедов, на земле. В тот момент мне открылась удивительно ясная и прозрачная картина мира, настолько доступная и подвластная, что я мог запросто переместить любые сферы и основы движениями рук, как магнитные наглядные пособия для начальных классов средней школы. От неожиданности я поперхнулся дымом, драгоценное мгновение было безвозвратно утрачено. Бросил окурок с балкона вниз, почесался и пошёл к Гале. Для меня навсегда осталось тайной, почему Галя с удовольствием и пониманием сосала, но не позволяла вагинального секса.

Зима наступила на горло моему единству с собой, и я отправился в добровольное изгнание в свою Монголию, где, оплодотворив пустыню Гоби радужным смехом, залёг в спячку на опушке макового леса.
Я спал, и мне снилась зима, отсутствие зарплаты, непрерывное спасительное хищение материальных ценностей с завода, мама, брат и картофель.

Проснулся я в безуспешно взлетающем грузовом самолёте. Он разгонялся на взлёт, но тормозил, разворачивался, останавливался, бегали люди в комбинезонах с большими отвёртками и непонятными словами, и самолёт снова разгонялся и разворачивался. Потом всё же взлетел, а потом даже удачно приземлился в пункте назначения, который встретил меня волной жара и пыли.

Первой достопримечательностью на пути из аэропорта в город был памятник, установленный на обочине в честь молодожёнов и их спутников, погибших в день бракосочетания под колёсами пьяного якутского ЗИЛа. С тех пор посетить памятник, побухать и пофоткаться рядом с ним – обязательная традиция для всех вновь брачующихся.

Потом я поздно ложился, рано вставал, много работал на дядю, видя светлое будущее близким и  скоропостижным. А потом устал работать, и полез в рай сквозь игольное ушко. Летела кровяная стружка, всё лишнее отметалось, цели стали просты, задачи однодневны. Внезапная жена благоразумно резко самоустранилась подальше вместе с неожиданным ребёнком. Это заставило меня остановиться и задуматься, взяться за ум, но руки были слабы, а мысли тяжелы, они размазывали меня в сопли, поэтому я решил выключить их вместе с собой навсегда. Спасла осечка, повторять не хотелось, мысли стали ещё тяжелее, пришлось везти, вывез. И снова увидел свет. Который быстро померк в свете истины – «любишь апельсины – занимайся апельсинами».

И я поехал за апельсинами.

В чудесной апельсиновой стране я познакомился с Кэмэлом, разговаривал с баранами на вороньем языке. Там я нашёл тот самый клубок пряжи и связал из него тросовую переправу через бурную реку. В моей душе пело лето, апельсиновый сок тёк по морде и рукам.

Асик в моей голове, отскочив от чугунного лба, упал в положение алча. Я не собирался заниматься толкованием знамений, я был уже в дороге. Время звенело «тиктактиктактиктак», мир вибрировал в унисон.
Время замерло на середине моего пути, когда меня грубо схватили враждебные зелёные человечки, замаскированные конечно, и повезли в специальное помещение для бесед. Они пытали меня, желая узнать историю России за последний месяц.
Через двое суток время выключилось совсем, после того как их агент встал и сказал, что всем нам есть над чем подумать, а потому я должен погостить у них.
Я лёг и уснул.

Через четыре месяца меня разбудил январский морозный свежий чистый воздух. Он питал меня, он стал моей кровью, тёк по жилам жадно и зло, а я его успокаивал, и улыбался.
Ещё через месяц я скромно забрал коробку апельсинов, которая терпеливо ждала меня.

Овчарки дохли в петлях моих следов.
Монголия цвела.

Я купил автомобиль «жигули» и поселился в маленькой деревушке, неподалёку от транспортного узла, дождался открытия навигации, погрузился вместе с автомобилем на баржу и стал ждать.
Однажды, туманным утром, когда я ссал за борт в реку, меня обогнал маленький белый парусник, капитан которого погрозил мне кулаком и крикнул: Ты должен следовать своему пути! Из глубины на меня холодно смотрели глаза морского чёрта. Белый планер резко спикировал, выхватил чёрта из воды, поднялся повыше и, крикнув чайкой, швырнул добычу к моим ногам. Омерзительная тварь трепыхалась и стонала, я отвернулся и пошёл завтракать. После обеда дохлый чёрт начал невыносимо вонять под солнцем, что заставило меня подойти и столкнуть его в реку.

На берегу меня ждали зелёные человечки, это было предсказуемо. После дотошного научного техосмотра нас с автомобилем, мы были отпущены.

Занимаясь реализацией апельсинов, я, конечно, жрал их и сам. Неумеренный бесконтрольный аппетит сменился несварением, обманываться и не замечать далее факт пожирания апельсинами меня было невозможно. Избавившись от остатков, я тяжело захворал чёрной тоской. Монголия не спасала, она тоже была отравлена моей диетой.

И я вновь спасся в лесу.

Я шёл по лесу и слушал его дыхание. Умиротворение нарушалось неприятным ощущением, что за мной следят. Шёл, прислушивался, разделил звуки на внешние и внутренние, и тогда понял, что долгие годы к шумам в моей голове примешивался чуждый звук-паразит, лягушачье кваканье. Резко обернувшись, заметил жирную жабу, которая, не успев спрятаться, попыталась сделать вид, что она здесь живёт, что всё в порядке. Я понял, она следовала за мной от самого болота, привлекая ненужное постороннее внимание ко мне своим подлым кваканьем, схватил её, внимательно посмотрел ей в глаза и увидел, что за всё это время жаба сроднилась со мной, стала моей частью. И это не она квакала, а я сам. От этого открытия меня стошнило, после чего, преодолевая жалость к себе, но не сомневаясь в правильности поступка, швырнул жабу в большой муравейник.

Я устроился на работу, разумно выбрал себе жену, и жил, тихо и скромно, планомерно расходуя остатки средств, вырученных от продажи апельсинов.

На следующий год, прогуливаясь в этом же месте, обнаружил, что муравейник заброшен и пуст.

Сейчас я сижу дома в кресле перед компьютером, задумчиво ощупывая невесть откуда появившуюся жировую складку на животе. Дочь, обнимая Чебурашку, довольно смотрит одноименный мультфильм. Сын невзначай упоминает о скором своём дне рождения, высказывая при этом умозаключение, что в день рождения должны сбываться мечты, а он хочет psp. Я отвечаю ему, что реальность несравненно интереснее всех компьютерных игр вместе взятых, что игра это вредоносная трата времени, и что, чем сидеть дома, лучше шёл бы он пинать мяч.

В болоте кровоснабжения организма дрейфует белоснежный парусник, когда он проплывает рядом с печенью, капитан бьёт по ней кулаком и говорит: Следуй своему пути! Белый планер разбился о чугунный лоб, пилот катапультировался и блуждает по лесам мозга в поисках спирта. Монголия дремлет.

Держу в левой руке доминошную косточку. Я её сам сделал из осколка бивня мамонта. Она немного кривая, и точек на ней пока не обозначено. Просто осколок одного из млекопитающих, которых давно не живёт.

Если меня спросить, счастлив ли я, то я не задумываюсь отвечу – сам не сдохни.

А, иногда стихи пишу:

Я долго гнул велосипед,
В итоге разогналась доза.
Свернулся чеком белым свет,
Свернулась кровь комком навоза,
Свернулся полем синий дым.
Я шёл к мосту, а вышел лесом,
Свернулись все дороги в рым
Под звёздно-клетчатым навесом.
В завязке развязав узлы,
Пошёл смотреть, где ставил ноги,
Но там уже паслись козлы,
Светились красным цветом роги.
Свернул с маршрута, бил тропу,
Увяз в болоте, стало похуй.
От неба ждать его крупу?
Там только сечка, жри не охай.
Одыбал, вылез, стал рабом,
Пахать и сеять господину,
Завёл жену, собаку, дом,
Большой экран, детей, машину.

Прямым проверенным путём
К могиле ближе день за днём.

Но иногда на сердце муть,
Мелькает – может быть свернуть…