Гриша

    Гриша вместо “р“ произносил чёткое ”г“, и поэтому говорил не “всё равно”, а “всё одинаково”.
Зато на математике народ радовался, когда Гриша заявлял, что икс гавняется бэ. Правда, к окончанию школы он научился произносить грассирующее “р“, но когда злился, переходил на “г”. Мама была единственным мужчиной в семье и Гриша под пятой мамы вырос тюхтей. И когда из-за Али наглухо завалил сессию и засвистел служить, особого огорчения не почувствовал. Ему было всё равно, кто на него будет давить, мама или сержант. Тем более что становиться детским врачом, как хотела мама, ему не хотелось. Ему нравилась математика.
    В военкомате он сказал, что да, занимается спортом, первый разряд, поэтому по-пал в компанию борцов, штангистов, боксёров и прочей братии. А первый разряд у него был по шахматам. На фоне сослуживцев он выглядел жалко. Гриша был рыжий, красный, как огонь, и получил кликуху “Красный Воин”, которая звучала откровен-ной насмешкой. И неизвестно, как было бы, если б не аппендицит. Хотя, скорее все-го, списали бы куда-нибудь. Потому как если призвали – барабань три года до дем-беля, который неизбежен, как крах капитализма. (Правда, оказалось, что с капита-лизмом авторы афоризма поторопились.) Ну, не суть.
    Мы познакомились на первом году службы в лазарете, где нас обоих лишили аппендиксов.
    Гриша считал, что армия, если не считать жуткой кормёжки и физических нагру-зок, не так уж неприятна. По крайней мере, артиллерия штука интересная, там мате-матика. Сюда бы ещё Алю. Нет, жениться на ней не получится, Аля считает его мям-лей, они бы расстались уже, если бы не армия. Почему она вообще с ним связалась? Ну, она считает, что нельзя после школы оставаться девственницей, ну и выбрала его. Нет, он не мямля. Вообще, он просто парень из нормальной еврейской семьи, соответственно воспитан и не имеет склонности давать кому-либо в рыло, как это делают, скажем, русские. Или другие, неважно. Это не значит, что он мямля. Почему он должен решать вопросы кулаком?
    Конечно,- сказал я, - конечно, пушкой лучше. Интереснее, там математика. И эф-фективнее. “Ты дурак“,- сказал Гриша.
    Его батарея и наша рота приходили в столовую одновременно и мы виделись еже-дневно. Постепенно подружились. Гришу каждый день не менее получаса гоняли на площадке рукопашного боя для укрепления брюшного пресса после операции. Ну, суплес и работа ногами сильно укрепляют пресс. Собственно, меня тоже, но самое смешное то, что ему начала нравиться работа ногами. “Это расширяет возможности движения”.-сказал Гриша. Он начал заниматься всё свободное время и к лету пре-вратился в крепкого парня, способного хорошо постоять за себя даже среди своих сослуживцев-спортсменов. Ему это стало интересно, к тому же он почувствовал вкус победы в схватке.
    Правда, было неизвестно, способен ли он съездить в рыло на предмет “решения вопроса”.
    В конце лета начались выпускные экзамены, понаехали “покупатели”.На экзаме-нах, говорят, он отмочил фокус. Когда майор - "покупатель” спросил его, хочет ли он служить в их бригаде, Гриша ляпнул: “Мне всё гавно”. Не “одинаково”, как обыч-но, а именно так. Командир учебной батареи бросился на выручку: ”Курсант Якоп-сон не выговаривает звук “р“; он прекрасный артиллерист, все стрельбы выполняет только на ”хорошо” и “отлично”, ни одной посредственной оценки, прекрасно знает матчасть. Хороший рукопашник”. Наверно, он зря насчёт рукопашника, потому что Гриша поморщился и “покупатели” это усекли. А Гриша занимался рукопашкой не для того, чтобы кому-то там в рыло давать, ему нравилась острота положений на площадке, необходимость их мгновенного решения. Да много всего, сразу так не расскажешь. В конце всего Гришу оставили в его же учебной батарее, дав ему две лычки.
    На третьем году Гриша стал старшим сержантом, крепким парнем, большим лю-бителем жёстких спаррингов с группой партнёров. Хотя в рыло так никому и не давал.
    Около столовой он подошёл ко мне и попросил помочь. Приезжает Аля. Он точно не знает, но думает, что опять приедет и мама. Это не сочетается, да и надоело так. Если мама приедет, мы должны на вокзале подойти к нему и сказать, что его срочно требует комбат.
    Грише выдали увольнительную на двое суток, он снял номер в гостинице, провёл подготовительную работу с дежурной, мы с Кузей попросили увольнительную на два часа, “для решения личных вопросов”.
    Когда Гриша с Алей проходили мимо нас, местный мужик радостно заорал: “Гля, Васька, жидок - старший сержант!” Гриша сделал шаг в его сторону, не отпуская Алиной руки, и врезал мужику кулаком в переносицу. Голова мужика мотнулась на-зад и он тряпкой осел на асфальт. Васька заорал: “Ты чё  делаешь, сержант!” Гриша поправил: “Стагший, понял, мужик, стагший сегжант. Тебе всё понятно или объяс-нить?”.Мужик заторопился: “Понял-понял, всё понятно. Только предупреждать на-до, а то сразу в рыло.”
    Аля была в восторге: “Гриша, ты стал настоящим мужчиной! Я бы вышла за тебя, если бы ты согласился!“ Гриша ответил: “Газбеггёмся. Вон гостиница, она наша на двое суток, идём”. Аля кивнула, и они пошли.
    Я сказал Кузе: “Мамы не будет, врубаем реверс.” Мы пошли в казарму.
    Конечно, мама приехала, не могла не приехать. Просто из конспирации ехала в другом вагоне, вышла после Али и видела, как Гриша угостил мужика. Ей поплохе-ло, она посидела на скамеечке, а когда пришла в гостиницу, дежурная сказала, что никаких Якопсонов у них нет, никаких военных, ни старых, ни молодых, ни солдат, ни офицеров не зарегистрировано. И номеров свободных тоже нет. Дежурная отлич-но отработала коробку дорогих конфет. В полку сказали, что старший сержант Якоп-сон находится в увольнении на двое суток в пределах расположения гарнизона, а где именно, докладывать не обязан. И поскольку лето ещё не наступило, ночевать в кустах мама не умела, она в тот же день уехала домой.
    Вот и всё.

    Лампочки

    Больше всего удивило Сёмку количество лампочек в общаге. Ну прямо везде, во всех коридорах, в комнатах. На столе стоит, даже в закутке, где гадят – и то лампа. И в этом, ну, душе. Хотя наверху окна есть. Вот ты в койке лежишь и читаешь, ну нахрен тебе лампа, а провёл и подвесил. А у них в деревне дак ни одной. Собира-ются, а когда соберутся, никто и не знает. Не раньше, чем коммунизм построят. Года через три –четыре, а то и больше.
    Сначала было смешно, а потом эти “лампочные” ежедневные стенания осточерте-ли. Да и сколько ж можно. Потом он переключился на автомашины. Как это всё здо-рово. Сидишь, крутишь колесо и едешь. И сам себе хозяин: хочешь – подвезёшь, а не хочешь – не подвезёшь. И никто не указ. Вот где жизнь!
    Было заметно, что жизнь в городе здорово его зацепила. Всё не как в деревне. Лю-ди другие, не такие. А интересно, девки - тоже? Нет, он не может сравнить, не про-бовал.
    Тема показалась Альке интересной, и как практик с большим опытом, он собрался наставлять Сёмку: “Я из тебя человека сделаю, вот увидишь“
    И тут перегорела лампочка. Алька выбросил сгоревшую в мусорное ведро, новую взял у дежурной. Такая простота Сёмку сразила. Это ж ёлки-моталки, ведь как же ж так, ведь просто взял новую. Он полчаса мурыжил нас вопросами. ”Да у неё там их пара сотен в коробке, на всю общагу, - сказал Жорики, - на нашу часть и на девок.“
    Это он зря ляпнул, всё он в чужие разговоры, и всё не по ладу. Потому что в суб-боту вся наша часть секции была в темноте. Все лампочки вывернуты, а Сёмка сва-лил в свою деревню на выходной. Чего тут думать, кто, куркуль хренов, он хоть раз своё курево на стол положил?
    В понедельник Сёмка ничего не отрицал. Да, а что такого? Ты сам сказал, что там дохрена, а у нас в деревне обещают провести. Вот через год в районе будет, а там, глянь, и у нас. Я председателю сельсовета пару дал, фельдшеру продал пару, ну там ещё кому надо. Я им ещё обещал. А здесь всё равно дохрена, а у нас нету.
    Наивность это такая, что ли? Мы не могли понять. В следующую субботу Сёмка по-новой повёз лампочки в деревню. Назревал скандал, потому что комендатша угрожала нам “сделать”. И тут появилась идея. Я как раз читал инструкцию по эксплуатации электроутюга с регулятором температуры, они тогда ещё были ред-костью. Там наткнулся на слово “гарантия“ и говорю Сеньке, что вот пока у них там проведут, гарантия на лампочки кончится. Ребята посмотрели на меня, как на иди-ота, а Фрей поддержал: “Ну да, Сенька, вот будет здорово, когда твои лампочки сразу сдохнут. Вот тебе благодарность от председателя в письменном виде выйдет.” Ребята подключились.
  Короче, Сенька больше не воровал лампочки.

    Тренировка

Наша комендантша входила в любую комнату без стука. Она была, как теперь гово-рят, дама крутая. Не только по причине больших объёмов женских достоинств, но и по характеру. ”Я тут поставлена за вами, кобелями, смотреть и не допускать развра-та. А то девок только портите. Кому они, порченые, нужны. У меня это не пройдёт!” – “А если это любовь? - спросил бабник Алька, - да Вы себя вспомните, свои любо-ви.” Она задрала нос и гордо ответила: “Я девочка, понял?“ Было видно, что Алька в шоке. При таких-то местах, неужели никто не подержался? Не сейчас, понятно, она уже старая, лет за тридцать, небось. Раньше. “Ну, Рая Ашотовна,- медленно прого-ворил Алька,- мы же мальчиком Вас и не считаем”. Она аж посинела, вот-вот заорёт. “А чего Вы сердитесь, девочка-это даже хорошо; папа, когда весёлый, маму называет своей девочкой,- и добавил, - и бабушка в деревне корову девочкой зовёт.” Она топ-нула ногой: “Кобель, а ещё москвич!”- и вышла.
    А проблему-то надо решать. Толька Фрей собрался Светку привести, она на улице не хочет. Мы, конечно, по комнатам разойдёмся, а эта, как мы её звали, Срая, усекёт.
Нюх у неё на это дело. Ну и труба. Да и сколько можно терпеть? Что делать-то?
    Выручил наш будущий режиссёр. Талант, он всегда талант.
    Значит, так. Мы вечером приволакиваем девчонок и через балкон они сваливают по другой лестнице. Срая, конечно, припрётся, а мы устраиваем концерт для одного зрителя.
    Когда Срая без стука, как всегда, ворвалась в комнату, она остолбенела. Посреди комнаты на скрипучей койке ритмично двигались и стонали две фигуры. Из-под простыни торчали только четыре ноги, тела были укрыты простынёй с головами. Мы сидели на своих койках и с интересом наблюдали.
    Она даже не могла ничего сказать сначала, только жестикулировала и рот откры-вала, то на нас смотрела, то на скрипящую койку. Когда она была готова произнести слова, Жорики кашлянул, простыня откинулась, Юрка отвалился от лежавшего под ним Альки, лёг на спину. Алька сказал: “ Ну и умотался я с тобой, Юрка, фу, и как девки тебя переносят?”- “А с радостью”- заржал Юрка.
    Рая Ашотовна прохрипела: “Вы что творите, я вот сейчас…”- “Тренируемся, Рая Ашотовна, в жизни пригодится. Тоже ведь уметь надо. Или Вы думаете, не стоит, -со смехом спросил Алька,- ну, исходя из Вашей практики?”
    Рая Ашотовна молча вышла из комнаты. И впредь без стука не входила. Даже если ребята по летнему времени были в трусах, просила одеться.
    Вот что значит талант.

    Юмор

Юрку прямо с работы увезли в горбольницу и в выходной пошли его проведать я и Жорики. С нами увязалась Лена, имевшая виды на Юрку.
  Юрку уже распороли и зашили, мы побазарили, отдали, что принесли и пошли до-мой, в смысле, в общагу. Да, а Жорикам захотелось, извиняюсь, в туалет, а больнице не разрешили. Поэтому мы стали идти быстрее, там по дороге будка стояла “М-Ж“.        Лене об этом говорить было нельзя. Она не то чтобы считала, что все размножаются делением и питаются безотходно, амброзией, но вела себя именно так. Оскорблять её не стоило. И когда Жорики начал отставать, делая вид, что у него нелады со шнур-ками, Лена притормозила: давай подождём.
  В это время Жорики вскочил в будку, невтерпёж уже. Как на это реагировать, Лена сразу не придумала, поэтому даже остановилась. Что бы она сказала, неизвестно, потому что из будки раздался хохот. Мы с Леной были в недоумении: ну что там мо-жет быть смешного?
  Жорики вышел, застёгивая пальто, и Лена стала заводиться. Ведь он не только за-шёл при ней в будку, но и что-то там делал, да ещё пальто расстегнул. Как можно при ней! Очевидно, сама она никогда в жизни в подобные будки не входила.
  Я это всё сбил, спросивши: “Чего ты там ржал?“ –Жорики, с учётом присутствия Лены, сказал: “А там написано… – и в хохот, отсмеялся и договорил, - …смешно, дефекации способствует. Правда, очень смешно, хотя юмор фекально-генитальный”.
  Лена таких слов не знала, что за юмор такой новый? И стала приставать к Жорикам, чтобы ознакомил её. Мы оба не знали, что ей говорить и кое-как доползли до обща-
ги.
  Кто ж мог знать, что Лена пойдёт в читалку и узнает значения этих слов, а потом, как стемнеет, пойдёт, прихвативши подругу для храбрости, с фонарём в эту будку. Подруга согласилась: да, ус…ся можно. Лена была в ярости: мало того, что этот подонок носатый-усатый, этот Жорики, человек без имени (вообще-то его звали Витькой) позволяет себе в её присутствии запросто входить в эту будку, читает там всякую мерзость и выдаёт это за юмор, так и этот очкастый урод вместе с ним смеётся! При ней, не обращая внимания! И оба ленинградцы, носители культуры! Вот она Юрке всё расскажет, чтобы знал, с кем в комнате живёт!
  Узнав о ситуации, Юрка отсмеялся, держась за живот, и пытался объяснить Лене, что юмор – это когда смешно, он бывает разный, что для всякого юмора своё место. Для фекального юмора место в будке, для подзаборного – на заборе. Ведь фекальный юмор никогда не будет звучать ни на сцене, ни по радио. И если тебе не смешно – не смейся. У каждого человека свой диапазон восприятия юмора. Ну, в зависимости от образования, интеллекта, опыта жизни, прочее такое. Ведь Жорики не рассказал ей, Лене, что там было написано. Ведь она сама пошла читать.
  Такого хамства она вынести не могла: как можно такие слова говорить, а ещё ле-нинградец! Жорики ляпнул: а с чего она, Лена, решила, что Юрка ленинградец? Он новгородец, из Окуловки. А что живёт с нами, так просто хороший парень.
  Ну, Жорики, всегда он…
  Лена почувствовала себя обманутой и оскорблённой. Она имела виды на Юрку и не скрывала этого, а он так подло с ней поступил! Даже взвизгнула слегка. Видимо, это было рычание. И ушла. Жорики произнёс трагическим тоном: “Всё порвато, растоптато и травой позаростато.“
  Жизнь показала, что Юрка был неправ. Фекально-генитальный юмор вышел на широкую дорогу, включите “ящик”.
  А вот интересно, когда сейчас отовсюду унитазно-фекально-генитальный юмор хлещет, как бы вела себя такая Лена? Или таких теперь не делают? И ещё. Я готов посочувствовать людям, выступающим с таким юмором: это сколько надо общест-венных туалетов обойти, чтобы набрать на одно, хотя бы, выступление! Крутые профессионалы, что ни говори.

    Вводная

  Подполковник Суворов был дерьмом. Факт никем не оспаривался, а полковые офи-церы объясняли поведение Суворова просто: отсиделся в тылу, не воевал, фронт и не таких лечит.
  Среди прочих “достоинств” Суворов имел хобби: он любил ходить в наряд дежур-ным по караулам, чтобы поиздеваться над солдатами. Зимой он “беседовал” со стоящим без полушубка постовым на темы Устава Гарнизонной и Караульной Службы, пока тот мог ещё членораздельно отвечать. Весной и осенью, когда на постах полно луж, он давал постовому вводную: “Нападение на пост!”, стараясь, чтобы солдат вынужден был плюхнуться пузом в грязную лужу, дожидался щелчка затвора и давал отбой вводной.
  Когда я простоял рядом с ним в шинелёшке при 30 с чем-то мороза до полного окоченения тела и мозгов, а он был, естественно, в полушубке, я понял, что не успокоюсь, пока не заплачу ему с избытком.
  Но как? Ведь он выполняет уставные требования по проверке готовности солдата к “охране и обороне вверенного ему поста”, а мы в данном случае охраняли склад боеприпасов дивизии. Тысячи тонн боеприпасов. Да и какая разница, на каком посту стоишь и в каком карауле. Он же за сутки все караулы обойдёт, гадина.
  Теоретически, выход был. Надо было успеть начать стрелять прежде, чем он даст отбой. Тогда караул выскакивает по команде ”Караул в ружьё!”, дежурная рота на брониках летит к караулу, подымают с койки генерала, а потом оказывается, что всё это туфта и развлекуха подполковника Суворова от скуки. И генерал снимает с него скальп. Всё так. Только автомат за спиной, на предохранителе. Надо успеть, пока падаешь в эту лужу, чтобы начать стрельбу в падении, что ли. И делать это уверенно, каждый раз. И так, и этак – не получалось. Так и плюхаться рожей в грязную лужу, чтобы эта тварь радовалась?! Падла!
  А тут были у пехоты боевые стрельбы в составе роты, а мы стреляли после раз-ведроты. И увидели, как стреляет спец. Командир разведроты шёл, держа автомат в положении “на ремень“, и как только начали подниматься мишени, он упал как-то странно, выгнувшись вперёд, как бы перекатившись колесом, и едва коснувшись локтями земли, дал очередь и мишень упала. И встал как-то весь сразу, непонятно как. Сплошной восторг! Вот подарок Суворову, вот он где! Я объяснил идею парням, меня с радостью поддержали. И найдя время, побежал к пехоте, в разведроту. Капитан посмеялся, но объяснил, подробно, что и как. И даже приходил к нам несколько раз, посмотреть. Сколько же мы шишек набили на локтях и коленках, вспомнить страшно. Тренировался весь наш взвод. Каждый день.
  Прошло пятьдесят лет, а я до сих пор горжусь своей идеей и счастлив, что именно меня подполковник Суворов положил рожей в лужу, по которой он предварительно прошёлся пару раз. Ух, как он взъярился, когда я закатил очередь в указанном им направлении! Потому что был уверен, что у меня был патрон в патроннике и автомат снят с предохранителя, иначе, по его мнению, я не успел бы так быстро! Хоть бы автомат проверил, идиот, как положено, прежде чем давать такую вводную.
  На следующий день начался разбор и я заявил, что всё было не так. Дали автомат, я показал раз, другой, третий, десятый, пятидесятый. И вхолостую, и с патронами. И просто так. И по мишени. Просто удивительно, ведь есть же офицер, до которого мне, как до неба. И рота, которую он обучает. В голову никому не пришло.
  Конечно, генерал снял с Суворова скальп, потому что я закатил очередь на весь магазин по стене склада боеприпасов, со стороны которого было “нападение”. Тре-вога в дивизии была что надо! Мне объявили отпуск за успехи в овладении личным оружием. Но пошло всё не так. Командир разведроты со смехом рассказал офицерам о наших тренировках, Суворов взбесился. Батя наш посоветовал ему “воздержаться от дурных проступков”, потому что “советский солдат самый находчивый в мире”. Скорей всего, именно это подействовало, он же знал, что тренировался не я один. Ротный в отпуск меня не пустил, потому что офицеров надо уважать, а не трени-роваться ради мести старшему офицеру. “А кто ты такой, подумаешь, пара лычек, а он подполковник”. Хм. А кто-то там уже второй год талдычит о чести советского солдата, о высоком звании советского военнослужащего. Ротный сказал, что я так нихрена и не понимаю.
  Ну и фиг с ним, нет и нет.
  А зато какая рожа бывала у подполковника Суворова, когда мы проходили мимо друг друга, случалось.

    Мужчины высокие

  Женя на практику попала в проектный институт и её сразу “воткнули” в кульман. Чертить она не любила и, само - собой, не умела, потому что была красивой и умела заставлять парней делать за неё всякую такую лабуду. Здесь парни тоже есть, но они заняты, чертят.
  А тут - носом в мерзкий кульман. И ещё руководитель группы Сан Саныч самый настоящий сатрап. Всё крутится рядом и заглядывает через плечо. А что заглядывать, если она на практике, не должна же она всё сразу уметь, на то и практика.
  Сан Саныч подошёл и спрашивает: “Женечка, что чертите?“ Как будто не видит, что она чертит. Женя ответила: “Сантехнику разношу.” Он хмыкнул: “Хм. А это что, писсуары? На какой высоте?” Женя пожала плечами: “Полтора метра” Сан Саныч удивился: “Да? А не высоко?” –“Да нет, -сказала Женя,- мужчины  высокие, достанут.” Сан Саныч молча отошёл.
  Подошёл снова, взял за локоть: “Есть разговор, Женечка”- и повёл её по коридору. Завёл в какую-то комнату, у дверей которой стояли парни, и показал: “Вот это, Женечка, писсуар, а если его поднять до полутора метров, понимаете, что полу-чится?“- и показал руками, что получится. Женя пулей вылетела из мужского туалета, увидела стоящих у дверей парней и всё поняла. Ой, как стыдно-то! И она, дура, не поняла, что “этот самый” привёл её в туалет. Ведь запах же! Какая дура! Ведь все теперь будут думать: раз красивая, значит, дурища. Пробка. Пенёк.
  Эту историю рассказала нам сама Женя, когда мы в колхозе сидели вечером у костра. Разговор пошёл о женской красоте, помогает ли она в работе. Женя была уже заместителем ГИПа и восприняла это, как намёк. “Вот так вот, девушки, - сказала она, конечно, хорошо быть красивой, да. Помогает найти хорошего мужика. И вооб-ще… А вот дура я или нет, до сих пор не знаю. Пашу, как лошадь, сами знаете. Как понять, умная я или просто красивая кукла в постель? Кто бы сказал…”
  Ей сказали через сорок с лишним лет, провожая её на пенсию с должности главного инженера этого проектного института: “Мы рады, что работали под началом такого умного знающего инженера и красивой женщины.”

    Второй закон

  Лёша получил “Премию Ленинского Комсомола” за что-то сугубо математическое. Такое, знаете, заумное, понятное только математикам, да и то далеко не всем. Очень, знаете ли, не всем. Он был аспирантом, получал сущий пшик, а премия - это деньги.
  Лёша был рад, коллеги поздравляли, а тут пришёл корреспондент. Интервью ему надо. Лёша говорит, что никакого интервью, вообще никакого, всё равно ты ничего не поймёшь, очень редко кто понимает; на всей Земле, мол, этим занимаются, может,  несколько тысяч человек, очень узкая проблема; ты иди, родной, мы работаем.
  Тот к завкафедрой с жалобой: прессу молодёжную обижают. Лёша говорит заву, что объяснить этому типу ничего не сможет, не в состоянии просто. Тот всё понимает, но просит Лёшу: надо, Лёша, надо.
  Лёша от безвыходности говорит корреспонденту: писать будешь только то, что я скажу, ни слова лишнего. Тот кивает: да.
  Лёша толкует, что в науке имеет значение не только открытие какого-то явления, но и доказательство несуществования некоторых явлений и фактов. Скажем, Лаву-азье доказал, что флогистон не существует, и это сильно продвинуло химию и метал-лургию. Или вот, второй закон Ньютона показал невозможность построения вечного двигателя второго рода, теплового, и это способствовало развитию теплотехники. Понятно, да? Тот кивает.
  “Вот мне, - говорит Лёша, - удалось доказать невозможность существования про-странственного явления (я напишу тебе его название), что в отдалённом будущем даст возможность осуществления межзвёздной связи с минимальными энергети-ческими затратами. Так понятно, да?” Корреспондент кивнул. Лёша расписался у него в блокноте в знак того, что записано правильно, они расстались.
  К тому моменту, когда появилась статья в газете, Лёша забыл о журналисте. И вот утром, идя по коридору на кафедре, видит у газетного стенда кучку веселящихся старшекурсников и аспирантов. Ему предложили почитать статеечку, обведённую красным.
  Лёша читает, что молодой учёный-теоретик имярек доказал второй закон, из которого следует, уже окончательно, что тепловой вечный двигатель построить невозможно. За что и получил Премию Ленинского Комсомола. И пока Лёша осмыс-ливал прочитанное, ему задали вопрос: а как ему удалось так лихо расправиться с мечтой человечества и нет ли ошибки в доказательстве? И все радостно заржали.

    Старинное русское имя

  Так получилось, что я разбил свои очки. Устал, бегая по лестнице вверх-вниз, потому что автоматика плохо работала, пришлось бегать часов девять подряд. Зацепился ногой за ступеньку, рожей об пол – ну и всё. Хорошо, что уже процесс закончился, вот меня и повезли на легковушке в “Оптику”. А там только обед начался. Парни обещали через часок подскочить и свалили.
  Ну, они свалили, а я стал ходить среди хрущовок взад-вперёд. А на торце одной хрущёвки нарисован  российский триколор с портретом Жириновского на фоне. И соответствующая приглашающая надпись. Ни за что не вошёл бы, если б не дождь. Зонтика нет, торчать ещё минут сорок. И пошёл. Интереса для, а лучше мокнуть, да?
  По площади – две квартиры, в межоконных проёмах всякие плакаты-цитаты-портреты, в помещении расставлены столы с литературой и наглядными пособиями, несколько телевизоров, пачки кассет с записями. Улыбчивые плотные парни в ко-жанках приглашают, спрашивают, откуда. Говорю, что питерский, в командировке, да вот очки разбил, жду, пока обед закончится. Поговорили о перспективах движения, будущем партии. Вернее, они меня просвещали, я слушал. Я своё незна-ние их программ объяснил постоянными командировками. Они собрались дать мне литературы да заодно расписаться в журнале посетителей. Спросили Ф.И.О. Я назвался.
  Ну, и началось. Как-как фамилия? Я повторил. Это что, еврейская, что ли? (А фамилия моя английская. Мои предки, английские инженеры, приехали в Россию по приглашению Павла I. Но если людям хочется, почему бы и нет?) Конечно, говорю, мы евреи, никогда не связывались с неевреями, гоями то есть, это у нас недо-пустимо. Все ведь отвернутся, нельзя так. И у меня жена еврейка, невестка еврейка, всё как надо. Но, говорю, мы же российские евреи, мы патриоты. Я вот даже в армии служил три года. Ну, не в пехоте, конечно, в штабе писарем. Нельзя нам на брюхе ползать или из пушек стрелять, что вы, ребята. И по командировкам мотаюсь постоянно. Так что я свой, русский, только еврей. Понимаешь, говорят, мужик, мы, где-то, тебе даже симпатизируем, но наше движение чисто русское, национальное, мы не фашисты какие–то, но мы просто русские. И соблюдаем национальную чис-тоту рядов. Мы рады, что ты на нашей стороне, это хорошо, но…
  Ну а как же, говорю, а Жириновский? Чисто русский человек, говорят. Вульфович – чисто русский?! Ты, говорят, ничего не понимаешь, Вульфий – старинное русское имя, ещё дохристианское.
  Обеденный перерыв в “Оптике” закончился, я пошёл туда, выразив глубокое сожаление по поводу невозможности участвовать в их движении.

    Шубка

  До начала занятий оставалось много времени, поэтому Сашка проходила по Мос-ковскому проспекту до Фрунзенского универмага, бродила по этажам, вздыхала от отсутствия денег и шла к Техноложке. Там мы встречались, шли в столовую – и на занятия.
  Тот злополучный день был, кажется, обычным. Только на третьем этаже прода-вались песцовые шубки по 2900 рублей, деньги в советское время немыслимые. Откуда такие у студентки-вечерницы? А посмотреть на себя в зеркало в такой шубке так хочется!
  Короче, Сашка сама столкнула каменюку с горки.
  Она подошла к продавщице и попросила померить шубку. Та ей ответила, что, вот меряют всякие безденежные, купить не могут, а шубка от лапанья желтеет, её потом не купят. А отдуваться-то кому? То-то. Посмотрела, ну и чеши себе дальше. А Саш-ке уже, извините, шлея под хвост попала. Она сунула руку в свою сумочку с лекци-ями, пошевелила в ней пальцами и с глубочайшим сожалением в голосе произнесла:
“Ах ты, несчастье какое, пяти рублей нехватает. Что делать? Пока я за деньгами, а её купят.”
  Всё верно. Продавщица поймалась: “Вы шубку себе подберите, я выпишу чек, а завтра можете оплатить и свою шубку забрать, я придержу.”
  Сашка минут десять примеряла шубки, выбрала “свою”, получила чек и пошла. Пора было в институт. Спускалась по лестнице и мечтала обязательно купить себе такую. Как же великолепно она в ней выглядит! (Должен сказать, что без всяких там шубок Сашка выглядела куда как великолепнее.)
  На проспекте к ней подошёл какой-то парень: “Девушка, есть югославские зимние сапожки, натуральный мех.” Сашка только что “купила“ шубку, почему бы ей не померить сапожки, а что такого?  Она только спросила: “Какой размер? Тридцать пятый? Ой, мой! А где померить?”
  А около универмага был такой зелёного паскудного колера забор. Они зашли за него, сели на скамейку, Сашка только успела натянуть сапог на ногу, как парень стукнул её по голове кастетом, судя по всему.
  Когда она пришла в себя, то не сразу поняла, что к чему. Во- первых, зверски боле-ла голова. Во- вторых, почему-то у неё на ноге незнакомый сапог, а рядом лежит коробка со вторым сапогом, и рядом её старый демисезонный сапожок.
  Она подошла к Техноложке, рассказала, что с ней произошло. Она не понимала, зачем этот тип украл её сумку с лекциями, денег там было пять рублей с мелочью, почему он оставил ей такие роскошные сапоги. Я пояснил ей, что парень был уверен, будто в сумочке 2895 рублей, как она наврала продавщице, а югославские сапоги стоят, хорошо если стольник. Другое дело, что он будет делать, когда узнает, как ты его надрала.
  Сашка была в панике. Пришлось ей около месяца ночевать у меня, чтобы не ездить  в такую даль домой. К сожалению, из-за этого мы оба чуть не завалили сессию. А когда стало совсем холодно, она некоторое время боялась носить "подаренные” сапоги.
  Хотя, чего бояться было? Он что, запомнил её лицо, которое видел не долее мину-ты? Да он и не вглядывался. Девка, ну и что? Разве что фотография в студенческом, да и то… Но переубеждать её я не стал.
  Все девчата в группе завидовали таким сапогам. Она советовала сходить во Фрун-зенский универмаг: “Девочки, там бесплатно дают.” Но охотниц не нашлось.
  Почему-то.

    Встреча

  Своих одноклассников, с которыми учился в пятом-седьмом классе, помню смутно, но несколько человек –очень ярко. Всё-таки, прошло более шестидесяти лет.
  В те времена я был сущим задохликом, но Петя Халабуда был ещё дохлее, что не помешало ему побить меня. Поэтому мы с ним постоянно дрались: я не мог про-стить себе, что такой дохлый меня побил. Сам он считал это естественным, потому что его “батько от такий був”. Он разводил руками в стороны и вверх. Получалось, что его “батько“, которого он не помнил, был гигантом.
  Его мать, маленькая худая тётенька, что-то преподавала в старших классах. Она, помню, на дне Сталинской конституции кричала на школьном собрании: “Я гордая дочь еврейского народа!” Или она дочь гордого еврейского народа, точно не помню. Когда возникло дело врачей–вредителей, её крики на собраниях стали иными: “Я щира (настоящая, искренняя) украйинка! Ми не дозволимо…”
  Запомнил я Петю Халабуду из-за спектакля, в котором ему дали “роль” по насто-янию его матери, хотя артистических талантов у него было ещё меньше, чем у меня. Он должен был выйти на середину сцены, рассмеяться и уйти. Смех у Пети был необыкновенный, мама называла его сардоническим. Так вот, он вышел на середину сцены, сунул руки в карманы, сгорбился и произнёс обличительным тоном: “Ха!...Ха!...Ха! Смиецця раз, ще раз и ухоыть в правую кулёсу.” И ушёл.
  Что там зале было, не рассказать, по-моему, стены чуть не рухнули. Да наша учиха чуть себе косы не оборвала.
  Петя очень гордился собой: “ От я уделав усих, а! Нихто так не може, як я!” Ну, это да. Решиться на подобное хулиганство, знаете ли…
  Работа на объекте уже заканчивалась, в последний день мы с напарником решили купить на рынке масла из жареных семечек. Если кто в этом разбирается, тот пони-мает, какая это роскошь.
  Ходим мы по рынку, таращимся по сторонам на здешнее изобилие. И тут я слышу странный смех, что-то такое когда-то слышанное, знакомое. Иду в ту сторону и вижу около огромной чёрной машины громадного мужичищу с толстым брюхом, который  со смехом крутит кулаком с фигой перед носом у собеседника. Где-то я это видел! И тут толстяк произнёс: “Зостав пойихав за граныцю, зоставыв хрин та рукавыцю.” И заржал. 
  У меня само вырвалось: “Петя! Халабуда!” Хотя, ну никак не похож этот громад-ный мужичина на задохлика Петю. А тот повернулся в мою сторону: “А ты хто такый?” Я назвал себя школьной кличкой и он взвыл: “Мыня! То ж ты, а якый здоровый!” И принялся меня обнимать.
  Мы сидели втроём в Петином ресторане около рынка, рассказывали друг другу о себе. За соседним столиком сидели два амбала – охрана. Мы не виделись почти пять-десят лет. Петя стал богатым человеком, но несчастным. Он богатый потому, что его мать была очень умная. “Ты ж помнишь, какая умная мама были.” (На Украине дети говорят родителям “Вы”.) Чего там я могу помнить! Но головой кивнул: да, помню. Мама начинали ещё при Горбаче, но для лучшего дела пришлось с Украины уехать. Сюда. До последнего дня работали. Так вот, они сказали: Петя, не обдирай людей, не дури. Птичка по зёрнышку клюёт, так и в Писании сказано. Я никого не обдираю, не дурю, люди со мной всегда хотят, я с людьми всегда по-честному. Всё хорошо, только дети…Сын всё моторы собирает-разбирает, весь город к нему бежит с теми моторами. А дело кому передавать? Мне мама передали, а мне –кому? Дочка треснулась на нищем учителе, который себя-то не прокормит. Да ещё клиенты появились: делиться с ними надо. А вот им в обе руки! Слушай, а вы с напарником ко мне не пойдете? Хочу завод по переработке продуктов, только самый, знаешь, такой…
  Пора было на поезд. Петя отвёз нас на вокзал, усадил в поезд, завалив подарками всё купе. Мы стояли у вагона, говорили всякое. Петя обещал к нам приехать, пого-ворить с проектантами о будущем заводе. Короче, жди послезавтра звонка.
  Поезд тронулся, мой напарник был уже в тамбуре, Петя облапил меня своими огромными ручищами. Я поднялся в тамбур. Поезд набирал скорость. Петя махал нам рукой, что-то кричал.
  На работе я целый день ждал Петиного звонка, а придя домой, позвонил сам. Незнакомый голос ответил, что его нет, больше не будет. “Что значит- не будет?”-не понял я. “Убили батю, позавчера на вокзале убили, завтра похороны.”- “Да как же, он же нас провожал! Как же?” – Он заплакал: “Так и убили, из автоматов, на вокзале, вместе с охранниками. Я их найду, на куски порву, суков этих. Подохну, а найду.”
  Вот те и встретил одноклассника, называется…

    Коля

  Коле в жизни не повезло. С первой получки, известно, полагается выпить, а пить он не умел, потому всё и случилось.
  Водяра закончилась, а парням мало, пошли на Литейный, а там магазины закрыты. А тогда на улицах стояли ларьки, в которых можно было остограммиться под кот-летку или рыбки кусок. Так и ларьки закрыты.  На углу Петра Лаврова была такая будка, около неё на скамеечке сидел дед в тулупе с берданой, спал, ясное дело. Гош-ка и говорит: “Ну, Николаша, ты проставляешься, тебе и стукать деда. Ты его выру-би, по пузырю возьмём, нам хватит.” Гошке чего, он только отсидел, а у Коли от вы-питого  в голове ни одной мысли. Раз надо, значит, надо: стукнул деда по голове портсигаром, дед без звука лёг на тротуар.
  Утром пошли разговоры, что деда того прихлопнули и грабанули ларёк, все до еди-ного пузыря унесли. Гошка говорит: “Вали, Николаша, пока лягаши туда-сюда, ты вали. И Коля свалил по Комсомольской путёвке на целину.
  На целине следующей весной началась голодуха, потому что степь развезло, ничего не подвезти. Ребята сговорились, дали дёру, а в Харькове их взяли и за побег с тру-дового фронта сунули по два года на той же целине.
  Ну, вернулся Коля домой, пошёл работать.
  Это одна сторона. Другая –это Шурка, Васькина сестра. Когда Ваську арестовали, следователь ей намекнул, что есть вариант. Она испугалась, пошла к матери, а мать сказала, что ради брата - можно. Ей тогда шёл четырнадцатый, тогда этим так рано не занимались. Но тут деваться некуда: брат.
  Короче, Шурка сразу подзалетела, а следователь сказал, что он ни при чём, потому что она потаскуха и валялась с кем попало. Ваське, само-собой, припаяли на всю ка-тушку, а Шурка нашла себе курсанта из ВИТКУ и так стала “девочкой при ВИТКУ”.
  Прошло несколько лет, пора было завязывать с курсантами и выходить замуж. А кто возьмёт? Крути- верти, всё равно станет известно про училище и ряды курсан-тов.
  Их познакомил Гошка. Вот, мол, Николаша, стоящая девка, ни с кем ещё, обрати внимание. Подпоили Колю, ну и сами знаете… Она настаивала на замужестве, куда же, мол, я теперь, а тут Коля узнал про ВИТКУ. Понятно, Шурка в скандал; ах ты падла, воспользовался невинной девушкой, споил, скотина, и в сторону. Делаешь вид, что веришь всяким прохвостам, которые честную девушку помоями обливают. Ну, как надо…
  А тут Гошка ей ляпнул про деда, которого Коля прибил за пузырь водяры. И она взяла Колю за рога: или ты на мне женишься или ты идёшь по “мокрой” статье, мо-жет, и лоб зелёнкой помажут. И Коля женился на Шурке.
  Через шесть лет после этого у них был сын, она весила около полутораста кило-грамм, очень часто пила, приобрела кошмарную внешность, от неё дурно пахло. Они получили комнату в двухкомнатной квартире. Вторую комнату получил я.
  Учился я на вечернем, приближалась моя первая сессия, мне было ни до чего.
Я глубоко оскорбил Шурку, отказавшись с ней выпить “за знакомство”. И потом долго пожинал плоды этого отказа.
  С Колей отношения были полунейтральные, Шурка всё время старалась довести их до накала. И когда я спросил подпитого Колю, как это его угораздило жениться на такой, он всё выложил. У него, когда выпьет, голова не работает.
  Я аж глаза вылупил. Как это можно терпеть рядом этакую тварь столько лет, спать с такой тварью! И так до конца жизни, ой-ой-ой! Ведь и развестись нельзя! Всю дорогу, мати моя! “Как ты терпишь?”-говорю. Хотя, конечно. Глупый вопрос: сидеть за убийство лучше, что ли? Тогда давали четвертак, а то и к стенке. А тут- за бутыл-ку водки!
  Я попытался представить себе тот ад, в котором живёт Коля. Но чтобы я сделал на его месте? Я бы сбежал, страна большая. Наверно, сбежал бы.
  Постепенно, со временем, у Коли появилась идея явки с повинной. Она появлялась, когда он был трезвый, но становилось страшно, и он спасался бутылкой. Стоило ему увидеть Шурку, услышать её голос, как идея возвращалась. А можно ли не видеть и не слышать собственной жены, с которой живёшь в одной-единственной комнате? Спасаться можно только бутылкой. Так и доспасаться можно, гляди.
  Не думаю, будто Коля понимал, что спивается. Скорее, Шуркино присутствие донимало. Скорее всего. Коля пришёл ко мне и торжественно, как на плацу, заявил, что, мол, терпенья больше нет, всё истратилось, он идёт завтра с утра сдаваться. С утра, последняя ночь дома.
  Он пошёл, конечно, но для храбрости “принял на грудь”, его прогнал дежурный, сказав, что такие тут каждый день пачками, нажрутся, понимаешь, и приходят при-знаваться в массовых убийствах. Через недели две Коля ещё раз сходил, потом ещё раз, потом примелькался как-то, что ли. А потом какой-то офицер, который Колю видел несколько раз, согласился Колю выслушать. Запросил справку, и ошарашил Колю. Тот дед, оказывается, умер во сне, Коля стукнул мёртвого; ларёк ограбил Гошка; пока Коля работал на целине и отрабатывал два года, Гошка отсидел. Так что уж Гошка-то знал, что Коля никого не убивал. Скорее всего, дело в том, что первый свой срок он заработал вместе с Васькой, Шуркиным братом. И связи у них оста-лись, это известно. А срок давности за две бутылки водки за двенадцать лет прошёл. Свободен, не мучайся. И всего хорошего.
  Пришёл Коля домой, напился вдрызг. Что же получается, он так и должен с этой гадюкой дальше жить? Да ещё сын, ему не объяснишь. И жилплощадь, как разделить комнату в коммуналке надвое? А Гошка, сука, подох где-то на зоне.
  Шурку он, конечно, пытался, избить, не получилось из-за разных весовых катего-ий: полусредний против супертяжа.
  Коля запил, как говорится, вглуховую. И прожил после этого всего несколько лет.

    Премиальная колбаса

  К очередному съезду КПСС мы получили новый для завода продукт. То есть, мы просто запускали процесс, а тамошний Генеральный заявил, что это мы все во главе с ним приурочили. В честь и славу.
  Нам выдали премию: каждому по два килограмма колбасы и по килограмму сли-вочного масла. Масло состояло из странных мелких комков, колбаса внешне выгля-дела колбасой. Попробовал - не жуётся. Ну и пошёл на смену. А ребята уселись играть в шашки-шахматы по своим правилам: взявший фигуру выпивал у противни-ка 25 кубиков сухого вина. Объёмы побольше не допускались. К утру не осталось ни вина, ни колбасы. Правда, оставалось неясным, куда девалась колбаса, её нельзя бы-ло прожевать. Они потом честно пытались съесть по куску, но... 
  Несколько раз я брался за колбасу: то жарил, то варил. Получалась какая-то корич-невая жидкость и полупрозрачные кусочки, похожие на хрящи. Иного способа при-вести колбасу в съедобное состояние не придумывалось, пришлось плюнуть. Затк-нул её в морозилку да и забыл. Работы много, поспать- почитать некогда.
  К 8 марта к нашей Леське (простите, Олесе Тарасовне) приехал отец. Тато, то есть. И привёз целый мешок разнообразных украинских деревенских вкусностей. Вечером мы уселись посидеть, само-собой. Леська решила показать татови своему, что такое сервелат, который она прикупила в своей Москве. Тот понюхал, пожевал, пошёл на кухню и положил лепестки сервелата на сковороду. Сервелат скорчился и распался на полупрозрачные кусочки и коричневатую жидкость. Точь-в-точь, как моя колбаса. Они все подумали, наверно, что я сошёл с ума. Мне просто было почему-то очень смешно. Леськин отец молча достал круг украинской деревенской колбасы, водрузил её на стол и предложил пожарить: исчезнет она или нет. Никто не пытался, мы прос-то слопали мгновенно. Куда там сервелату до украинской домашней колбасы с чес-ноком!
  Подошла весна и я отпросился на три дня в Ленинград для смены одежды. Не пом-ню сейчас, почему летел из Домодедово, а не из Пулково. Только в районе Павелец-кого вокзала простоял два раза в очереди за четырьмя палками полукопчёной колба-сы: давали не более двух палок в одни руки. Счастлив был неимоверно, потому что до осени нормальной колбасы мне не купить, да и ребят угостить надо.
  А про “премиальную” колбасу я забыл.
  Меня разбудили всхлипывания. Я спал после ночной, а тут, здрасьте вас, женский плач. Нафига это надо. Смотрю, в углу со шваброй елозит Катя, уборщица, и всхли-пывает. Катя крайне добросовестная личность, да и вообще… “В чём дело, Катя?” А она в панику: как же, разбудила, ой, извините, ой, простите, ой, я больше не буду. Ну, заводское начальство, чуть что, лишало их мизерных премиальных за хорошую работу. И мы порой ходили к заму по быту с просьбой подбросить Кате побольше.
  Катя признаётся, что её девочке сегодня целых десять лет, придут дети, а угостить  нечем. В этом городе, кроме сухого вина и кильки в томате, не было ничего, нас на заводе по спецталонам кормили так, что ой, мама. Так откуда она на гостей возьмёт, да с её-то зарплатой. Да ещё в этом городе.
  Мне в этот момент ничего в голову не пришло, кроме мысли об этой замороженной несъедобной колбасе. Вот, наконец-то избавлюсь. Вытащил из морозилки: “На, Ка-тя.” Та в сопли. Ой, как же, я же разбудила ненарочно, что же Вы делаете, это ж такое сокровище по нынешним временам, у меня же денег нету выкупить, да как же так же .И всё такое. А мне спать надо, ёлки-палки.
  На следующий день она пришла благодарить и принесла подарок от своей девочки. Детский рисунок с цветочками с надписью: “Спасибо Ленинграду!” Как же мне стало стыдно, мама моя родная! Господи, какая я свинья, никогда не думал. За это надо рыло начистисть, а не благодарить. Сам есть не смог, не стал, отдал девочке на день рождения. Хорошо, что ребята не знают.
  Ребята не узнали. Рисунок девочки я возил с собой, пока он не истрепался. Будь это сейчас, закатал бы его в пластик. Бывает, когда становишься очень уж доволен со-бой, рисунок девочки помогает. Понимаешь, что и ты можешь быть дерьмом.
  А может быть, и есть?

    Как проехать

  Она спросила: “А как проехать на Ириновский проспект, там дом один, корпус шесть?” Говорю: “Вон туда, на Большой Пороховской сядете на любой трамвайчик и до Ириновского.” Надо было сказать, что я первый день в Питере, чтобы она отцепи-лась, так ведь не угадаешь, кто есть кто…
“А где они пересекаются, а то мне нужен дом один, корпус шесть?”- “Они не пере-секаются, - говорю,- они переходят друг в друга. Большая Пороховская заканчивает-ся и начинается Ириновский.”
  Она не согласилась: “Что это говорите такое, так не бывает.” – “Ну как же,- возра-жаю ей, - вот Литейный заканчивается и начинается Владимировский” – “Да нет же, - говорит она, совсем не так. Просто с одной стороны Невского идёт Владимиров-ский, а с другой – Литейный. А мне надо на Ириновсий, дом один, корпус шесть. Как попасть, скажите, если знаете, а то не пойму ничего.”
  Случай явно тяжёлый. Начинаю с самого начала. ”Вон там, - показываю, - сядете на любой трамвай вон в ту сторону и проедете, погодите, раз, два,…четыре остановки. Это как раз начало Ириновского. Справа  - “Полимерстройматериалы”, а слева – “Cокол”. Под железной дорогой проедете – вот и Ириновский.”
  Она спрашивает: “А который там дом один, корпус шесть, мне туда надо?”- “Всё просто, - говорю,- или справа, или слева. Спросите на одной стороне, если не то, перейдите на противоположную.”
  Она за прежнее: “А как я узнаю, что это Ириновский, где они пересекаются? А то ведь сейчас перестали обозначать дома.”
  Я сказал ей: ”Простите, я очень спешу.” И удрал. Потому что вспомнил красавицу Дарину.
  Я с ней познакомился в поезде, она ехала в Ленинград поступать в институт. Пото-му что школу она закончила и надо искать мужа. Ну не сидеть же ей с такой красо-той в колхозе. Я понял, что ей было всё равно, в какой, нужен был муж с дипломом. Это было время, ещё когда инженер котировался выше торгаша. Она вполне могла подцепить выходца из Института Торговли, которых тогда почти откровенно прези-рали. Моих объяснений она не поняла.
  Мы встретились на Комсомола, и я повёл её показывать город. У начала Литейного моста она увидела табличку с надписью “10 км“: “А что это ?” – “Скорость транс-порта.” – говорю. Она удивилась: “Как так - скорость, мост же короткий, где здесь 10 километров? И ехать через него не час.” –“Ну, понимаешь, Дарина, - говорю, - вот если есть участок длиной  в десять кэмэ и по нему едет трамвай один час, а в середи-не где-то стоит мост, и трамвай , не меняя скорости, проходит его, то и получается, что на мосту можно повесить табличку “10 км”. Согласна?” Она не согласна, потому что трамвай идёт по мосту не один час, во-первых, и длина его не десять кэмэ, во-вторых.
  Ещё несколько попыток объяснить ситуацию, как говорится, успехом не увенча-лись. Мы уже давно шли по Кутузовской набережной, а вопрос правомерности таб-лички так и не был решён: “Они что ли дураки – такое вешать, не пойму.”- говорила Дарина.
  Мама, помнится, рассказывала о девушке, довоенной знакомой её младшего брата. И я спросил: “Скажи, зачем встряхивают термометр, когда измеряют температуру людям?” У неё было такое удивлённое лицо: “А ты не знаешь, да? Так чтобы меньше была температура, ты её не стряхнёшь, а она будет больше.” – “То есть, - сказал я, - если на термометре тридцать, а ты не стряхнёшь, то он может показать, скажем, шестьдесят шесть?” Она кивнула головой: “ Ну да, а ты как думал? Конечно.”
  Я смотрел на неё. Мамочки мои, думал я, так мама рассказала правду, есть такие дуры. Красивая дура. Какая жалость – такая красивая и такая дура. Ну, скажем, она не интересовалась устройством термометра. Да и на кой он ей! А мост? Хотя, гово-рят, женщина должна быть просто красивой, а всё остальное - просто не нужно. Да и легче с дурой. Ничего всё равно не поймёт, хорошо и спокойно.
  Я ещё не знал. Самое страшное на свете - дура. Прошло много лет, прежде чем я это понял. Как говорят, баба-дура страшнее атомной бомбы.

    Зина-Серёга

    С ночёвкой я пролетел по полной: на месте Дома приезжих торчат леса, а ночевать где-то надо. Палатку свою “однорыльную” ставить не хочется, надо из села уходить. Не поймут. И потом, за эти годы я разложился: привык утречком побегать, потом в ванну. В степи (здесь говорят: в степу) ни душа, ни ванной. Темнело здесь всегда быстро. Ещё пять минут – и ночь. В стороне светилось окошко. Ага, МТС, дед Кос-кин там вечно до полуночи. Неужели жив ещё?
  Подхожу. На двери та самая жестянка: “Медник Коскин”. Да нет, вся жестянка ис-писана, читаю: цыник
    медник
    коскин
    паяю
    лудю ведро
Я загоготал. Цыник, понимаешь ли. Это уже явно не дед писал. В двери появился парень лет двадцати с небольшим: “Чего ржёшь, здесь не конюшня!”-“А где дед Коскин?”-спросил я. Парень покачал головой, вздохнул: “Всё, отжил своё, преста-вился восемь лет как, теперь я тут.” – “А,- понял я,- так ты Витька, вон оно что.” Парень кивнул: “А ты кто, откуда меня знаешь?” – “Доктора сын, если помнишь.” - “Доктора помню, то есть, слышал, про тебя – нет.”- “Ну вот, а я тебя помню, ты всё у деда торчал. Понимаешь, Дом приезжих…”- “Ну да, ну да. Ладно, пошли поедим, да и спать, вставать рано.”
  Витька начал работать здесь, как только дед умер. Его хотели сдать в детский дом, председатель заступился. Тот самый, ну да, Терентий Миронович (Терешка Хитро-жопый, по- местному. Великого ума человек, по правде говоря.). Они с дедом воева-ли вместе, дед перед смертью просил его присмотреть за Витькой. Ну и вот. Прихо-дили соседки, готовили и заодно заставляли мыть полы, стирать, гладить, в школу гоняли да уроками мучили. Как школу прикончил, ну её, председатель в армию погнал, чтоб “мужиком стал”, теперь учиться гонит, колхозу агроном нужен. А Вить-ка, если учиться, на механика хочет. Вот сейчас приводит в норму сенокосилку само-ходную, семифутовку. Если она будет работать нормально, косить то есть, то Витька поедет на механика. То есть, через полторы недели надо ехать поступать. Если эта зараза заработает, то у Витьки шанс будет. Только вот с прицепщиком беда, потому что мужики в степу, их пацаны с ними, а Витьке сунули Зину-Серёгу. Не иначе, для смеху. А эта дура-баба ничего не понимает, да и силы у неё бабские. Чего ты смот-ришь, должен её знать. Зинка Смирнова, около вас жила. Она, как муж помер, повер-нулась и стала считать себя своим мужем Серёгой. Ну, лечили её, а потом выпусти-ли. Врач говорил, у них это бывает, у женщин. Ну и вот. Ходит в мужицком, курит самосад, выражается матом, как её муж. Через каждые полслова.
  Ни свет, ни заря, явилась Зина-Серёга. Меня узнала сразу: ты доктора, соседа, сын, а я Серёга Смирнов, ты вспомни. Я сказал, что помню, только вот отчества не знаю. Она рассмеялась: “Это у вас в городе, а у нас по-простому. Зови меня Серёгой, как все. Мы же мужики, без всяких там соплей, как у баб, мать- перемать-перемать. На, держи петуха.” - протянула узкую женскую ладошку.
  Попили чайку, покурили и принялись за работу. Конечно, Зина-Серёга явно не сле-сарь-ремонтник, но старалась показать себя. Я сказал ей, что поскольку она мужик уже в возрасте, то я останусь Витькиным прицепщиком. Ну, помоложе и посильней. Мне очень хотелось позагорать в степи, как когда-то, поесть здешней зелени, какой нет больше нигде, подышать чистым степным воздухом. Зина-Серёга особо не воз-ражала. Уселась рядом на пустой ящик и смалила самокрутки одну за одной, припра-вляя дымок матом.
  Мы работали, пока не потемнело, а через два дня поехали косить. На стане нашлись старые знакомые, даже одноклассники. В степи я сразу разделся до трусов и Витька -по моему примеру. (Я это к тому, что здесь загорать не принято. Мужчины работают в рубахах навыпуск и в кепках или фуражках, женщины мажут лица самодельной мазью – “жировкой”, а на голову наворачивают косынку, так что только нос торчит.) Ещё через три дня мы с Витькой сильно загорели и сторож, которого все звали прос-то Дедом, начал к нам приставать. Чего это вы, пацаны, загоряете, здесь никто не загоряет, здесь не город. А ты, докторов, научился в городе и Витьку спортил. С не-го девки засмеются, как увидют белую ж…у и прочее белое. Как сметана, а вся тела, как у этого, у негра. И так далее.
  Витьку это как-то задело почему-то, и он решил работать без трусов. Кругом степь, никто не увидит. Я тоже, из солидарности, снял трусы и мы до обеда проработали в таком виде.
  Обед привозила Зина-Серёга на возилке (это такая местная степная телега), запря-жённой двумя волами. Не сидеть же ей в селе, когда все в степи. Посуду мы вечером привозили на стан.
  Подходило время обеда, Витька стал как-то вертеться на сиденьи, а потом остано-вил косилку и подошёл ко мне: “Ты трусы не потерял, случаем?” Оказалось, потерял. Как и Витька, я положил их на сиденье, чтобы не обжечь голый зад. Что теперь? Скоро приедет Зина-Серёга, а на нас из всей одежды только обувь. Как она отреаги-рует на голых парней? Лучше не рисковать. И поэтому, как только вдали показалась возилка, Витька заглушил движок и мы оба залезли под трактор, чтобы наши голые зады были скрыты под ним. Возможно, конечно, надо было прикрыть зады скошен-ной травой, так кто ж его знает, после всего-то…
  Когда возилка подъехала ближе, Витька заорал: “Серёга, стой, оставь обед и двигай дальше! Не подъезжай, говорю!” Так ведь, кто видел женщину, пусть и считающую себя мужчиной, которая не подошла бы посмотреть, в чём, собственно, дело. Почему нельзя подъезжать? А подходить? Витька продолжал надрываться: “Серёга, мать твою так и этак, тебе говорят, не подходи!” А она: “Да я только гляну и назад.” Ну что ты будешь делать! Я тоже заорал, чтобы не подходила. Никакого эффекта. Подо-шла, присела около нас и узрела наши голые задницы.
  Как она завизжала, моментально позабыв, что она мужик Серёга! Ах вы, сопляки (мать-мать-мать), соблазнить меня удумали(мать-мать-мать), да я вас сейчас (мать-перемать)! И по нашим голым задницам и ногам длиннющим плетённым кожаным кнутом, которым погоняют волов! Больно-то как! Мы выскочили из-под трактора и бегом в степь. Догнать нас она, конечно, не могла, но вслед нам орала, что у неё дети уже армию отслужили, а таких щенков она и видеть не хочет, Ишь, чего захотели!
  Мы остались без обеда и ужина, потому что смогли прийти в на стан, когда уже все спали, кроме Деда и кухарки, у которой были амуры с кем-то из парней. Одев трусы, мы попросили кухарку дать поесть, но кроме молока и хлеба ничего не получили.
  Мы поработали ещё два дня (уже в трусах) потом Витька поехал поступать в сель-хозинститут на механический факультет. Знания у него, как я понимаю, были не очень, но поскольку он был колхозным стипендиатом, то его приняли. Надо знать Терешку Хитрожопого, уж он заставил Витьку грызть науку, ему нужен механик, а не абы кто. Это уж точно.
А Зина- Серёга никому не рассказала о случившемся. На следующий день вела себя, как будто ничего не было. Так а что было-то?


    Не влезай-убьёт!

  С чего эта история началась, трудно сказать точно. Можно начать с появления в об-щаге Мани. Маня была девушкой необычной. Где-то под метр восемьдесят, с плеча-ми сорок восьмого-пятидесятого размера. Казалась, она была туго накачана возду-хом, но сложена очень пропорционально. Всё на своих местах. И мышцы, как у бор-ца. И очень при этом женственно, сплошное любование. Только вот, как бы сказать, насчёт пропорциональности. Ну, вокруг нас не было парня, пропорционального пропорциям Мани. Все такие шибздики в сравнении с Маней.
  Алька при виде Мани обомлел: “Это ж какая фемина! У меня такой ещё не было! Надо!” Ой. “Алька, - говорю, - дубина стоеросовая, она же тебя разделает, как это самое. Потом мы тебя по- новой не соберём.”  Никакой реакции, как будто не слова, а сотрясение воздуха. Ну и получил больничный на несколько дней. Она ему съез-дила по челюсти, чуть не сломала. Всю физию раздуло, жрать не мог. Альке этого мало оказалось. Он всё повторял своё: ах, какая фемина!
  Можно начать с того, как на городских соревнованиях по борьбе я не занял никако-го места и потому был зол на весь свет, хотя злиться надо было на себя. Маня всё это видела и относилась ко мне соответственно. И тренер при всех обозвал меня балери-ной.
  Собственно, меня Маня не волновала, да и её полупрезрительное отношение – то-же. Мне и без этого было тошно.
  Мы ходили купаться в компании с девчатами. Считалось, что если такая смешанная компания, то девчата заняты. То есть, если только они сами на кого глаз положат, а так местные  ни-ни.
  Так вот мы идём купаться, а Генчик отодрал от столба едва державшуюся жестянку с надписью ”Не влезай- убьёт!” и сунул её Альке: “Это тебе привет от Мани.” Мы рассмеялись, а Алька был в таком состоянии, что смеяться не мог. Заклинило парня. Это ж как же ж так же ж, у всех на виду такой отлуп! А ведь такая фемина! Да и его, Альку, по челюсти съездила. Но жестянку взял. Вытащил свой замечательный уни-версальный ножик и стал прорезать в ней буквы. Шли мы медленно, трепались, так что пока дошли до Бии, в жестянке была почти прорезана надпись, должен был по-лучиться трафарет. Алька потом сам не мог объяснить, зачем он это сделал: “Ну, мальчики, оно само как-то.”
  Пришли, разделись. Был июль, вода в Бии холоднющая из-за тающих ледников. Особо не поплаваешь, да и течение сильное. Макнешься – и на песок греться. Снача-ла просто разговаривали, а потом запели новомодную песню: “Теперь я в Бийске проживаю, в потолок себе плеваю, кушать-пить-курить у меня есть. Я говорю, как мне сказал один: кто в Бийске не жил, тот не гражданин.” Мне эта песня не нрави-лась из-за “плеваю”, поэтому запел потихоньку нашу старую: “Ой ты Бия, Бия –мать, Бия-матушка река.” Генчик мне подпевал, рядом сопел Алька, заканчивая изготовле-ние трафарета. Остальные пели с девчатами.
  Девчат разморило и они постепенно позасыпали. Алька закончил изготовление трафарета и не знал, что с ним теперь делать. Мы тихонько напевали одну песню за другой. Наконец, Альку осенило. Он сорвал длинную ветку и осторожно положил трафарет на живот Мане. Это было опасно, потому что Маня могла проснуться и рассвирепеть. А в свете недавнего травмирования Алькиной физиономии – неизвест-но, чем это могло закончиться. Но проехало. И всё-таки, на Манином животе созре-вало предупреждение “Не влезай – убьёт!” А Маня девушка серьёзная. Ничем хоро-шим это закончиться не могло.
  Мы макнулись ещё пару раз, попели песни, покурили, потрепались “за жизнь”. На-до было будить девчат да и собираться. Мы с ребятами обулись, чтобы было легче взбираться на крутой берег. Фрей дёрнул Светку за ногу: “Пора-пора!” Девчата, про-снувшись, лезли в воду, визжали, само-собой. Мы даже не заметили, как подошли эти трое.
  Ну, двое - просто парни нашего возраста и размера. Зато третий – мамочки! – такой шкаф метра под два. Тогда Шварценеггера не было, а так этот парень, как молодой Арнольд. Только ростом повыше. Как раз Маня вышла из воды и они уперлись друг в друга глазами. Алька, видя такое, просто озверел. Он сразу понял, что - всё, труба! Собственно, ему и так ничего не светило, но терпеть такое Алька не мог. Он подско-чил к парню, встал в боксёрскую стойку: “А ну вали отсюда!” Парни захихикали: “Ты глянь, Вася, буксир какой! Сделай буксиру!” Для Васиных размеров Алька был смешон, килограмм сорок разницы, только Алька этого не видел. Фемину уводили, вот что. Да и меня это разозлило. Не то, чтобы меня Маня волновала, но по правилам надо было парня прогнать.
  Я тоже подскочил к парню с предложением валить. Маня презрительно так: “Ты-то ещё куда, балерина!” Парень повёл рукой, мол, убирайся. Не знаю, что со мной слу-чилось, мозги совсем отшибло, что ли. Только я пригнулся под эту руку, захватил её, завёл себе на плечо – и шарахнул парня об землю броском через плечо. Парень креп-ко врезался головой и плечом. Я сразу вскочил и встал в стойку, выставив руки перед собой.
  В здравом уме ни за что, никогда не рискнул бы. Во мне было тогда шестьдесят пять килограмм, а в парне, наверно, не менее ста. Да и мышцы у него – и у меня. Нет. Нема дурных. Я же говорю, что мозги отшибло. Даже трясло всего.
  Парень взвыл: “Я тебя!”- и протянул руку ко мне. Я ударил его носком туфли под колено, он слегка поджал ногу, а я ещё раз его броском через плечо. Разница в росте была большой, потому он опять сильно ударился. Только я на этот раз нажал пред-плечьем ему на горло, руку его положил на колено и нажал: “Дёрнешься – руку сло-маю!” Какое там сломаю, такое бревно. Не знаю, насколько он поверил. Я откатился вперёд и вскочил. “Вали, - говорю, и сявок забери.”
  Алька, в общем, боксёром был неплохим, занимался ещё в школе. И потому сразу пошёл в атаку, положив парней, назвавших его буксиром, несколькими ударами.
  Конечно, мой противник мог меня просто порвать, не знаю, почему не сделал этого. Просто повернулся и пошёл. Побитые парни за ним.
  Маня пошла в атаку: “Ты, ты! Кто ты такой? Кто тебя просил? Вон на городских надо было, а не здесь! Чего ты лезешь, когда тебя не просят? Есть в городе кто, под кого ты не лёг?” А меня всё трясло. В прения пускаться не собирался, Маня всё рав-но в мужских правилах не секёт. И потом, там, откуда она приехала, правила могут быть другими. Своё дело я сделал, ну и идите вы все, в гости к бениной маме.
  Когда мы поднялись на берег, оказалось, что Светки нет, пропала, исчезла, смы-лась. Оказалось, она побежала за этим Васей, объяснять ему, что это два-три мос-ковских и ленинградских дурака, психи. А Маня нормальная девушка и ждёт его, Васю, завтра там-то во столько-то.
  Утром у Мани на животе проявилось трафаретное предупреждение. Теперь же оно когда исчезнет! Что было! Она ворвалась к нам с вопросами: какая зараза это сдела-ла? Какая сволочь хочет получить по морде? Она считала нас нормальными мужи-ками, а мы оказались последними скотами.
  Юрка сказал что-то вроде: “Маня, если он придёт, то сразу на живот смотреть не будет. А если увидит и испугается, то грош ему цена. Так что не писай в тридцать три струи, а жди, придёт или нет.” Маня плюнула и ушла, пообещав оторвать голову, когда узнает, кто этот гад.
  Вася, конечно, пришёл и началась у них с Маней всякая любовь с картинками. 
Да, Вася Остапчик оказался чудесным парнем. Мы с ним дружили, пока нас жизнь не развела.

    Героический Кузя

  Ученья были отчётные, за весенне-летний период обучения. Мы с Дуйсенбаем обслуживали машину, а Кузя отошёл в кустики. Ну, надо. Проходит время, Кузя не возвращается. Как же его, однако, развезло. Через полчаса пошли поторопить.
  Место, где Кузя сбыл, нашли сразу. Рядом натоптано, ветки поломаны. Кузи нету. Дуйсенбай заявляет, что Кузю похитили. “Пошёл бы ты, Дуся, - говорю, мужики из ЦРУ, да?” Он рассердился: “Сколько раз говорю, не зови меня Дусей.” Дело было старое, потому что Дуйсенбай - длинное имя и мы иногда пользовались “сокращён-ным” именем. Иногда он злился, иногда –нет. Дуйсенбай заявляет, что я слепой, как все горожане, а он охотник и всё видит. “Ну да, - говорю,- охотник из МГУ. Там у вас на кафедре – все такие охотники. За девками.” Его за эту страсть отчислили, и он пошёл служить. В общем, дело нужное, и то, и то.
  Мы спорим, а тут появляется Кузя. Фингал на весь портрет, губы разбиты, хэбэ в хлам, в руках пистолет и планшет с картами. Начал рассказывать, как закончил свои дела под кустом, принялся застёгивать штаны, а на него набросили мешок и пово-локли.
  Не успел он это рассказать, поднялся переполох, орут “строиться!” Стоим мы, Кузя с разбитой мордой тут же. Выходит посредник и говорит, что на офицера соседней части совершено разбойное нападение, разбиты кости лица, украдено табельное оружие, карты с нанесённой обстановкой. Судя по погонам, это сержант вашей час-ти, потому что других с такими погонами рядом нет. Если кто, мол, знает, кто совер-шил преступление, то…
  Кузя говорит, что это он. Рассказал, как разведка пехоты его украла из-под кустика, доставила к этому лейтенанту, как тот стал хихикать, что вот, дескать, обделались вы, ударная сила, и всё такое. Покажи, значит, на карте, где у вас что. Как положено, раз вляпался. На пенёк карту положил и пистолетом прижал, чтоб ветерком не унес-ло. Или для антуражу. Кузю этот пистолет привёл в бешенство. И этим пистолетом приложил его по голове, парень с автоматом рядом стоял, его–тоже, взял карты, пистолет и вернулся в родную часть. И всех делов. Доложить о происшествии не успел, вернулся вот только что, перед командой “строиться!”
  Скандал был красивый. Литера этого перевели в другую дивизию, подальше от по-зора. Героическому Кузе дали отпуск. На Кузю все показывали пальцами, не часто так бывает: дал по рылу офицеру – и поехал в отпуск на третьем году службы. По-скольку он служил уже третий год, так его по-быстрому после приказа дембельнули.
  Но это ладно. Был хороший разговор с замполитом. “Как можно, товарищ Кузне-цов, бить своего советского офицера по лицу? Вообще офицера.” Кузя говорит, что бил не офицера, а противника. “Но ведь противник условный.”- говорит тот. Кузя отвечает, что он бил условно, настоящего врага уж он заделал бы. “Ну а если бы - товарищ генерал?”-поднял палец замполит. Кузя пожал плечами, какая, мол, разни-ца, можно и генералу заехать, делов-то. Замполиту мало. Ну, а если бы Генеральный Секретарь нашей партии? Тоже? Кузя встал по стойке “смирно!” ”Товарищ майор, Генеральный Секретарь нашей партии ни при каких обстоятельствах не станет моим противником, товарищ майор! Разрешите идти, товарищ майор?” Вышел из палатки, закурил и сказал: “Ну что ты скажешь, Медный Лоб на своёй лошаде.”

 
    . Боевой Устав Пехоты.

  Сестра прислала мне сборник стихов Навои, к чему старшина отнёсся очень неодо-брительно. Потому что стихи мужики пишут, чтобы баба дала, а мужику читать стихи незачем. Тем более, солдату. Вот на гражданке читай девкам, сколько хошь.
  Наша казарма была построена при Екатерине; при мытье стен обнаружились, так сказать, лозунги, среди которых был такой: “О воин, службою живущий, читай Ус-тав на сон грядущий! А поутру, от сна восстав, читай усиленно Устав.” Поэтому чи-тать стихи, знаете… Но я придумал. Жизнь заставляет.
  Книжка была размером точнёхонько как БУП (Боевой Устав Пехоты): Отделение. Взвод. Рота. Утащил БУП, оторвал обложку, вклеил в неё стихи. Солдатская смекалка! Чуть свободная минутка – открываю, читаю. Конечно, парни всё знали, предупреждали, но ведь, пока не влетишь, не веришь.
  Первым поймал, как водится, старшина. Я был дежурным по КПП. Сижу ночью, читаю, а он вваливается. Нет, чтоб у жены под боком, так припёрся, макарон.
  “Что читаем на дежурстве?” Показываю обложку: “БУП, товарищ старшина, про-тивника надо знать.” Смотреть он не стал, посмотрел без одобрения, буркнул что-то вроде “лучше матчасть изучай” и удалился. Хорошо, думаю, что не материалы оче-редного пленума ЦК КПСС.
  Второй раз я влетел, когда наскочил на меня замполит. Тот просто покрутил книгу в руке, выбросил её в урну и пошёл, буркнув “за мной”. Подошёл к старшине и ехидно так: “У тебя, старшина, солдаты книги читают, больно грамотные.” А я, дурак, ляпнул, что таких не бывает, бывают не больно грамотные. Хорошо, что он не понял. “Ты,- говорит, - старшина, если не можешь солдата занять делом, пусть идёт в гальюн. Там всегда найдётся, что делать.” И ушёл.
  Старшина прочёл мораль, пообещал лишить увольнения. Не в гальюн же меня по-сылать, в самом деле. Ну кому охота связываться с Медным Лбом. Дочитаешься, говорит старшина. Как в воду глядел. А я пошёл доставать книгу из урны.
  Буквально на следующий день замполит опять меня поймал за чтением “БУП’а”. Взъярился и потащил меня к дежурному по полку: если старшина не справляется, то пусть дежурный разберётся. Дежурным был один капитан из нашего батальона, мужик очень жёсткий. Я уж думал, он мне все места оторвёт. Ожидал серьёзного втыка, честно.
  Капитан взял книгу, полистал. Посмотрел на меня и говорит: “Вот что, сержант. Хорошего помаленьку. Ты почитал, теперь я почитаю. На дембель пойдёшь, тогда и отдам. Не умеешь читать – не читай. Свободен!”
  Ну что делать? Могло быть хуже. “Есть.” – говорю. Поднял руку к пилотке, повер-нулся кругом и почесал из штаба.
  Перед дембелем, уже получив проездные, подошёл к капитану, но он не отдал. Ты, мол, едешь в Ленинград, там и купишь, а здесь – где купить?
  У меня есть такое же издание Навои. И вспоминаю любителя стихов-капитана.

    Вождение по дневным нормативам.

  Мы шли ночью, в режиме радиомолчания. Вождение ночное по дневным нормати-вам – занятие не из приятных, да ещё по лесу. Механик-водитель пялится в темноту, фары включать нельзя, прибор ночного видения - тоже, видны только габаритные фонари идущей впереди машины.
  Нам надо было дойти до определённой точки в этом лесу к двадцати четырём ча-сам, с началом рассвета встать в засаду на опушке, замаскироваться. И утром, когда “противник“ станет выходить из леса, “расстрелять” его из своих пушек. Посредник ехал с нами на “стрекозле” и ещё за нами тащился трёхосный ЗИС. Уж не помню сейчас, зачем.
  Помнится, как-то вот так шли ночью по дневным нормативам по карте и забодались на колхозном поле, которого на карте не было, на бурт брюквы. Вряд ли от брюквы что осталось. Потом выяснилось, что нам дали не ту карту. Ну, ненарошно. Поэтому ожидалось что-то “этакое”.
  Лес этот будто специально прорезан дорогами туда-сюда, вдоль и поперёк. Хорошо, если его предварительно оцепили, чтобы не задавить кого. Ну, это вряд ли, потому что рёв от роты средних танков слышен. Хотя, говорят…
  Пришли в точку, заглушили моторы. И, в общем, началось…сначала потихоньку. Механик-водитель встал около левой гусеницы, сами знаете, зачем, заодно закурил. Подходит к нему парень от передней машины и просит закурить. И механик при свете спички, во-первых, узнаёт своего кореша и земелю, с которым вместе в учебке, а во-вторых, видит на его спецпошиве дубовые листья. Вот это да! Потому что мы, “cиние”,”воюем” с “зелёными”, Кантемировской дивизией, эмблемой которой как раз и есть дубовые листья. И они их лепят на всю технику, спецпошивы и прочие места. И это их мы должны “расстреливать” поутру.
  Механик здоровается с земелей и спрашивает, чего это они ночью в лесу. А тот говорит, вот они “воюют” c “синими” и, по идее, эти козлы должны бы встать здесь в засаду, чтобы помешать их утреннему “наступлению”. Вот они сюда и пришли. А что здесь делает его земляк, спросить ему то ли не захотелось, то ли чего. Повер-нулся и пошёл.
  Механик галопом оббежал несколько машин и убедился, что мы стоим с Канте-мировцами машина через машину. И он – командиру машины: Давидыч, так и так. Гиви побежал посмотреть, а потом к взводному и вместе к ротному. И понеслось!
  Посредник как-то странно хмыкнул и говорит ротному: “Ну, капитан, командуй.” Ротный командует: “Сейчас ноль часов пятнадцать минут. В ноль часов семьнадцать минут, не ожидая команды, завести моторы и ещё через десять секунд “все вдруг” повернуть направо – и через канаву вперёд на полном газу. Далее, по моей команде развернуться и “открыть огонь” по “противнику”.Выполнять”.
  Мы разбежались по машинам, ну и оказалось, что “зелёные” отстают от нас секунд на семь-восемь. То есть, у них тоже соображометр не на кирзовой каше. Но опоз-дали. Поэтому посредники отдали победу нам.
  Возвращаемся мы с победой, на крутом повороте видим, что у ЗИС’а нет среднего моста. Видимо, потерял, прыгая через канаву. Нет, всё путём, они нашли мост, по-грузили в кузов.
  Очень по этому поводу веселился посредник. Оказывается, в сорок третьем году, а он тогда был наводчиком, у их роты произошёл такой же случай. То есть, они влезли на марше в роту немецких танков так же, как мы этой ночью. И немцы, и они посту-пили аналогично: разбежались друг от друга. Только ночь была тёмная и воевать – ну никак. И точно так же, как наш ЗИС, у них “Студер” потерял средний мост. По-том был трибунал: почему не завязали бой? К счастью, это был уже не сорок первый. В сорок первом – грохнули бы, верняк.


    Погрузка мешка.

  Когда подсохло и стала пролупляться травка, нас в составе двух взводов послали красить крыши на складе боеприпасов. Дали нам несколько крыш – и вперёд. Только начали лезть на крыши, как появился Медный Лоб. “О, ща начнёт растворяться в солдатских массах,- говорит Евгеша, - уже поклал свой орлиный взор на вашего Дусю”. Он и в самом деле топал в эту сторону. Бедный Дуйсенбай, опять ему будут толкать “Моральный Кодекс строителя коммунизма” применительно к “Строевому Уставу”.У замполита  бзик какой-то: поймает кого и начинает втюхивать этот “Ко-декс”, особенно ему нравится воспитывать Дуйсенбая.
  Начали мы красить крыши, этот –туда же. Только он никогда этого не делал и пото-му начал красить снизу вверх. Застраховался верёвкой, всё как надо, только вот как он собирается крышу покидать?
  Конечно, ребята ему сразу решили “помочь” и мгновенно выкрасили оба ската, что-бы “отрезать противнику пути отхода”. Тактический приём такой.
  Конечно, он устроился рядом с Дуйсенбаем, только тот красил сверху вниз. Встре-тились на середине ската, обговорили многажды обговариваемый вопрос необходи-мости скорейшего построения коммунизма и разошлись: один продолжал красить вверх, другой – вниз.
  Страстно ожидаемое всегда случается. Особенно, если его хорошо подготовить. Но всё испортил наш комбат. Батю принесло как раз перед критическим моментом, и он сразу всё просёк. “Комедь ломаем? Ты старший?”- “Так точно, товарищ подполков-ник!”- “Ага, - говорит, -Кундызбекова вижу, где Кузнецов? Вот он, драгоценный (у него все драгоценные, когда злится). Так, три танкиста, три весёлых друга. Как май-ора снимать будете?”
  Говорю, что мы об этом не думали и что товарищ майор сам стал красить, это его инициатива.  У Бати один ответ: ты старший – ты за всё отвечаешь, а если что слу-
чится, знаешь, что с тобой будет. И комедь эта тебе может боком выйти. Хотя, судя по нему, ему самому эта “комедь” не неприятна. Хотя, нарушение субординации.
  И наступил критический момент. Замполит понял, что ему некуда деваться. Он до-красил доверху, а на том скате выкрашено, как и всё вокруг. Увидал комбата и спра-шивает: “Товарищ подполковник, а как здесь слезают?” Батя отвечает, что он не дол-жен вмешиваться в работу в присутствии старшего (кивок в мою сторону), пока ра-бота идёт нормально и что вопрос слезания – в моей компетенции.
  Что делать, я не знал, но Медный Лоб замахал руками. Наверно, скользко ему было. Он шлёпнулся на свой круглый пузик и поехал по свежеокрашенной кровле, что-то крича и пытаясь схватиться руками за что-либо, переворачиваясь с пузика на спину. Верёвка была достаточно длинной и он повис под обрезом крыши, вопя всякие слова.
  Мы его, конечно, сняли, поставив две лестницы. Вывозились в краске отчаянно, но как он был извазюкан, так это не сказать. Он обиделся на нас, что мы снимали его, как мешок, а не как старшего офицера, заместителя командира полка. Он так и выра-зился. Что он хотел этим сказать, не знаю, но думаю, что если бы внутри этого обмундирования что-либо было ценное, грузили бы осторожнее. А так –мешок он и есть мешок.

    Самый лучший Новый год.

  Первые полгода службы у меня были самые тяжёлые. Какая-то безысходность да-вила. Очень помогала сестра маленькими посылочками: то сигареты, то конфеты, то книжки, тёплые перчатки, шерстяные носки. Правда, носки старшина изрубил топо-ром на своём чурбачке. Был у него такой чурбачок, на котором он уничтожал всё то, что, по его мнению, было не положено иметь солдату. Правда, мой фотоаппарат, дорогой “Киев-3с”, он отдал мне, когда я уезжал домой. А теплущие носки, толстые такие, которые я проносил меньше одного дня, изрубил.
  Перед Новым годом она прислала маленькую полиэтиленовую ёлочку, крохотного Деда Мороза, немножко конфетти, ёлочные украшения. сладостей и крошечные све-чечки. Не успел даже полюбоваться, как подошли Евгеша, Женька и Кузя, отобрали и сказали, что одному это слишком много. Не у всех, дескать, такие сёстры. У нас во взводе все посылки делились. Дали, правда, несколько конфет. Да я и забыл о посыл-ке через день, не до того.
  Новый год я должен был встретить в карауле, “чтоб служба мёдом не казалась”. Рота пошла к “шефочкам”, а “провинившиеся” – в караул. Да ну их, этих “шефочек”, они смотрят на солдата, как на мусор какой, танцует с тобой, и чувствуешь, как ей противно. Лучше гальюн мыть, чем к таким девкам.
  Мне повезло, я попал в одну смену с Кузей, Евгешей и Дуйсенбаем. Очень прият-ная компания.
  Когда ехали в караул, Евгеша сказал, чтобы я протоптал дорожку вокруг большого пня. Зачем, говорю. “Совсем дурак, даже не притворяется.”-сказал Евгеша. Ну, я его послал куда подальше: пусть идёт прямо и не сворачивает.
  У нас была смена с двадцати трёх до часу, как раз на Новый год. Мы ночью ходили по посту, чтобы видеть друг друга. Это сточки зрения “охраны и обороны”, так ска-зать. А если просто так, то не так тоскливо. И вот смотрю, они на моём посту топ-чутся вокруг пня. Почему, мол, не протоптал дорожку, говорят. На пеньке стоит моя ёлочка, украшенная, около неё Дед Мороз с чем-то, похожим на ружьё. Стоят све-чечки, лежат конфеты. Кузя вытаскивает из-под тулупа бутылку лимонада, Дуйсен-бай –четыре  бумажных стакана. “Ну, солдаты,- говорит Кузя, - треснем за Новый год, за первый год службы, чтоб второй и третий по-быстрому прошли. Зажигай свечки.”-это мне.
  Мы сняли тулупы, выпили лимонаду, закусили конфетами как раз в ноль часов, по-весили автоматы на шею, положили руки друг другу на плечи и пели тихонько во-круг пенька про родившуюся в лесу ёлочку.
  Конечно, мы грубо нарушили, чего там. Но эти парни подарили мне праздник, ког-да мне было так паскудно, как, пожалуй, никогда до этого. Я не думаю, будто им было легче. Мы все с трудом входили в крутую солдатскую жизнь. Потому тот Но-вый год на посту для меня до сих пор – самый, самый, самый.

    Настоящий солдат

  Таги Исмаилов схлопотал три месяца без увольнения уж не помню, за что. Скорее всего, через свой дурной характер. То есть, это взводный его таким считал, вот и “на-градил”. Таги очень переживал, потому что у него в соседнем селе “образовалась, понимаешь, женщина, ничего такая”, а “мужчину без женщины только враг остав-ляет”, потому что он солдат и у него от этого боеготовность падает. Мы со смехом говорили, что его боеготовность должна только подниматься. Таких шуток он не понимал.
  Конечно, трагедь. Адреса он не знал, фамилии - тоже, они встречались в городе. Искать по его описанию охотников не находилось. В самоволку - за ночь не обер-
нуться без транспорта.
  Должна была приехать комиссия из округа, нас, соответственно, натаскивали в уси-ленном режиме. Было откуда-то известно, что особенно будут “щупать” караульную службу. Опять же, никогда не знаешь, где нарвёшься, потому что этого никогда не знаешь.
  Наша взвод попал в караул. Почему-то нас не повезли в караулку, мы шли пёхом. Таги вдруг заорал: “На гору идём в караул.” На него цыкнули, он замолчал. Пришли, первая смена пошла на посты, прежний караул удалился, наша смена взяла термосы и пошла за ужином. Всё, как всегда.
  Отстояли смену, пошли во вторую, и тут припёрлась комиссия. Пара генералов, наш комдив, наш КП, какие-то полковники, наш комбат, ротный – целый взвод экс-курсантов с гидом, нашим начкаром. А я, как на грех, не вижу на соседнем посту Ис-маилова, чтоб его, Исмаила-Таги-оглы. Он должен торчать на посту, я должен его видеть, а его нет. Ну, чего-то будет. Мне говорят: “Сдать пост!” Сдал, шлёпаю за ко-миссией.
  Входим на пост Таги, а там никого нет. Проходим по посту и слышим рычание. Подходим ближе и видим рычащего Таги. Он  лежит на стонущей женщине, занима-ется этим делом и рычит. Комиссия, конечно, остолбенела. Послышались команды типа “Отставить!”, “Прекратить!”, “Встать!” Женщина завизжала и попыталась вы-рваться из-под Таги, да куда там!
  Наконец, он закончил это дело, обмяк и замолчал. Женщина, упираясь пятками в землю, выползла из-под Таги и так же на спине выползла за колючую проволоку, ограждающую пост. И убежала.
  Ну, труба мужику, трибунал, дисбат и прочие “радости”.И тут генерал-лейтенант, видимо, глава комиссии, с удовлетворением провозглашает: “Вот настоящий солдат! Даже на бабе оружия из рук не выпустил. Настоящий солдат! Молодец! Пойдёмте, товарищи.” Повернулся и пошёл, комиссия за ним.
  Действительно, в правой руке Таги держал автомат, а в левой – подсумок с патро-нами.
  Таги надо было наказать. Случай ведь беспрецедентный. Но. Генерал назвал его на-стоящим солдатом, а это не что-нибудь! За это не наказывают. Поэтому командова-ние ограничило хождение  Таги  в увольнение за то, что он “позволил постороннему лицу подойти к границе охраняемого объекта на расстояние, ближе установленного в “Табеле постам.” И не поднял тревоги.