1.


    Зайди-ка, зайди в большой свинарник на минуту, и потом полчаса не будоражь ничьё обоняние.
    Накануне экзамена по теории государства и права случилось мне первый раз сторожить животноводческий комплекс. В моём ещё гладком и оптимистичном, как мячик, мозгу профессия ночного сторожа представлялась занятием для аристократа. Гуляй себе, белоручка, взирай в богово небо, слушай репертуар природы, будь поэтом. Посему я решил не морочиться со сменной одеждой и отправился на работу в том, в чём завтра следовало бежать в университет. В костюме, который мама выгладила со всей своей ко мне любовью.
    Сначала погиб галстук. Им я зацепился, спасаясь от опоросившейся свиноматки. Перед сменой меня строго-настрого проинструктировали: следи, когда какая-нибудь из них не начнёт пороситься, чтобы сразу отнять у неё место (в простонародье – плаценту), иначе сожрёт, дура, и сдохнет. С лопатой наперевес я забрался в клетку к счастливой матери и изобразил на лице заботу и участие. До этой звёздной ночи о хрюшках я имел доброе мнение, которое сложилось ещё в детстве благодаря мультипликации, где они изображены персонажами положительными и такими, знаете, компанейскими.
    Итак, я принялся выгребать из-под рыла хавроньи кровавую, скользкую массу, ликуя про себя, что творю благо, а она, - свинья! – не показав мимикой никакого недовольства, вдруг рыкнула, аки львица, и ринулась кусаться. Это сейчас я готов многословно рассуждать о своём орлином благородстве и её человеческом свинстве, а в тот момент я исторгнул лаконичное: «Сука!» - и совершил прыжок в высоту, за который нормальные зрители, а не поросята, аплодировали бы и свистели. Одна беда, что в завершении прыжка зацепился галстуком за какой-то шуруп и едва не повесился на решётке, ещё молодой и красивый.
    В нескольких резких словах я объяснил подлой животине, что завтра у меня экзамен, что другой одежды сегодня нет, и порванный галстук – её вина, но меня не слушали. Всё-таки «счастье - это когда тебя понимают».
    Сторож – значит, сторожить. Простейшее слово, и служебные обязанности в нём прописаны от первой до последней буквы. Про варить кашу ничего не говорится. Однако из инструктажа запомнилось тревожное: следи, чтобы каша не перегрелась, а то сорвёт клапаны, и тогда не бойся и вырубай электрощит. Не думал я тогда, что будничный процесс кулинарии может быть связан с применением науки и техники, плюс – храбрости.
    Познав потёмки свиной души, я с разбитым сердцем сел в сторожке выпить чаю. Степенно откупорил термос, и в это время за дверью раздалось шипение, от которого у меня заложило в ушах и просквозило в кишечнике. Возможно, получив микроинфаркт, я некоторое время продолжал сидеть, но чувство ответственности за вверенные жизни поставило меня на ноги. Вышел за дверь и увидел густой утренний туман, хотя точно знал, что на дворе вечер.
    Из пристроенной к свинарнику сарайки  валили клубы непроглядного ватного пара. Значит мне туда дорога. Прытко, чтобы гордиться собой, я подбежал к двери, отпер замок, который своим весом тянул на себя всю пристройку, и шагнул в белую неизвестность.
    Вдоль влажных стен я принялся ощупью искать электрощит, сознавая, что ищу быстрый конец своего земного пути. Ногами в это время я разгребал что-то мягкое и пищащее, будто пол был завален детскими игрушками. Интересно, думал я, если скороварка сейчас взорвётся, успею ли подумать о вечности или вечность наступит моментально, как новый кинокадр? И далеко ли отыщут мою голову, которую я сегодня постриг и в которой зря пропадут сорок экзаменационных билетов.
    Потребовалось минут пять, чтобы найти щит, благополучно его обесточить, и минут пять, чтобы дождаться пока рассеется пар, который скрывал крыс.
    - Что-то вас много, - сказал я застенчиво.
    Правильно было сказать, что не много крыс, но мало пространства для них. Пол внизу жил и ходил волнами. Прочие поверхности - подоконник, полки, табуреты, - тоже были живыми и серыми. Кроме! Кроме одного низкого столика, покрытого чистой голубой скатертью и уставленного сытной едой. Гороховый суп, тарелка риса с двумя крупными, как кулаки, котлетами и кружка, в которой ждал кипятка пакетик чая.  Также стоял электрический чайник и стеклянная вазочка, полная печенья.
    Так не бывает! - подумал я. - Или это отрава, и крысы уже научены? Нет, чушь, для отравы слишком вкусно.
    Забавно, что на батарее отопления сидела и плевала на крыс с высокой колокольни дюжина кошек. Обычная дипломатия, ну. Толку орать: смотрите, я кошка, всех сожру? Кто кого. Возможно, виденное мною семейство кошачьих впитало с молоком матери, что крысы и они – это политические союзники, как Израиль и США, коммунисты и аграрии.
    Присутствие кошек добавляло лишнюю интригу к обеденному столу, ведь едой они также не интересовались. Разве что можно было извинить им чай.
    Шума наделала электрическая кастрюля-скороварка, которая перегрелась, и у неё сорвало клапаны. Благодаря величине она могла бы служить многоместным чаном для варки грешников. Хотя, возможно, электрификация добралась уже и до туда, и чертей-кочегаров сменили черти-электромонтёры.
    Через пару смен я научился подгадывать момент и вовремя вливать холодную воду в специальный цилиндр, тем самым, предотвращая перегрев, но в ту дебютную  ночь пришлось бегать вырубать щит не каждые ли полчаса. Затем, пропаренный, я всякий раз шёл в свинарник искать случаи живорождения, педантично осматривая всех подряд, будь то боров или кастрированный хряк. И что ни прибегал я на кухню, накрытый стол оставался нетронутым. Зато моя нежно-бежевая рубашка превратилась в табачно-коричневую, а-ля нацистский штурмовик.
    «Ночь наступит, - предупредили меня, - берегись собак. Особенно чёрного Мухтара.»
    Эко, собаки! Я с вечера приметил их. Десять лохматых душ, большие, хотя и беспородные. Вероятно, как у людей по величине заработка, так у собак дружба ведётся по величине в холке.
    Стая нежилась на заботливом солнышке, и вслед за солнечным коловращением бродила с полянки на полянку, вялая, словно после перехода через Арктику. Меня как личность собаки игнорировали и при встрече зевали с громким сердечным надрывом. Я специально маневрировал мимо них, чтобы проверить на злость, но даже чёрный Мухтар, поводив по мне красными глазами, презрительно отворачивался, давая понять, что человек я не внушительный, видал он и крепче и выше меня, и бояться такого – себя не уважать.
    За полночь я отправился в очередной обход. Вышагивал бодро, обуянный хорошими о себе мыслями. Воображал, что в высоте, на пёстром от звёзд небе, боги спорили о том, как лучше расставить для меня созвездия, чтобы успешно закончилась моя учёба, и с прытью гоголевской тройки понеслась карьера. Один бог говорил: отодвинем Марс, чтобы Санёк работал на тихом месте где-нибудь в нотариате, незачем ему из шкуры лезть. Другой спорил, что нет, Марс надо зазвездить над самой головой Санька, так как в Саньке есть жила и ему бы куда-нибудь в силовые структуры.
    Очарованный мыслью, что небеса пекутся обо мне на полвека вперёд, я не сразу расслышал за своей спиной мягкий топот, много топота. Оглянулся и воодушевился пуще прежнего. Сзади, совсем рядом, бежала собачья стая, очевидно, избрав меня новым вожаком. Что ж, хорошая поддержка в деле охраны. Хвалю вас, мудрые звери!
    На первый укус моя нежная нервная система отреагировала истерично, сообщив головному мозгу, что нога отгрызена, и жизнь не удалась.
    Собаки окружили меня, одни захлёбываясь лаем, другие рыча и скалясь. Такова была их тактика – все отвлекают, а чёрный с красными глазами Мухтар, потихоньку меня ест.
    Я как будущий юрист знал цену ораторскому искусству, но публика для полемики подобралась неблагодарная, хуже поросят. И я побежал. Да что говорить – полетел. Не дожидаясь пока боги расставят планеты в счастливом для меня порядке.
    Ворвался в сторожку, закрылся и спросил себя вслух: «Как теперь работать?» Ноги опухли, носки в ботинках намокли от крови, но из студента я уже переродился в воина. Поэтому вместо того, чтобы скорее промыть укусы, я кинулся искать по углам сторожки оружие. Под кривобоким шкафом оно нашлось. Стальной прутик, звонкий и задиристый.
    - Как говорится, ко мне Мухтар… - выдохнул я и распахнул дверь.
    Надо же! Враги ждали меня все до одного, будто я обещал вынести конфет. Целью же моей был лично Мухтар. В бой!
    Раз за разом я взмахивал прутом над его жуткой головой и сказочно не попадал. То выбивал из земли пыль, то бил по другой собаке. Мухтар даже не отскакивал, он кружил вокруг меня, сужая радиус, бесстрашный и везучий, как чёрт.
    До рассвета в каждый выход на улицу я остервенело сражался с собаками и рычал, как они. На ладони правой руки вздулись пузыри, а прут погнулся. Да ежечасно срывало у скороварки клапаны, и я нырял в тёплые облака, матеря аристократическую профессию сторожа.
    На рассвете, израненный, но непобеждённый, я вновь вышел крушить собачье племя и увидел идиллию, которая заставила меня улыбнуться и выпустить из руки прут.
    Собаки лежали на пригорке, залитом утренним солнышком, и в мою сторону не смотрели. Только Мухтар поднял наивную морду, выражая вопрос: «Молодой человек, мы с вами знакомы?»
    Грязный, уставший, как все собаки вместе взятые, я отправился окончательно вырубить шипящую скороварку, уже без страха, что ударит током или бабахнет - до звезды. Прошёл к щиту, пиная крыс, обесточил его и поглядел на стол. Пар выносило через открытую дверь на улицу, а я пучил глаза и остывал от страха. Кто-то всё съел и выпил. Потрогал чайник. Горячий.
    С пожарного щита я взял топор и обошёл свинарник, осмотрев каждый угол, уверенный, что встречу двуногого друга, но только зря растревожил хрюшек. Они продрав глаза, принялись хором декларировать на своём языке с французским прононсом: «Каши! Каши!»
    После смены забежать домой переодеться времени не было. Всё-таки свинарник находился на окраине города. Сел я на автобус – и прямиком в университет.
    Тут-то и осознал свою уникальность. Хотя в автобусе творилась утренняя давка, и люди слиплись в одного чудовищного сиамского близнеца о тридцати головах, тем не менее вокруг себя я обнаружил печальное запустение, и при желании, возникни оно, мог бы проделать утреннюю зарядку.
    - Откуда несёт?! – пронзительно вскрикнула женщина в другом от меня конце автобуса.
    Ближние ко мне граждане пока что надменно молчали, и, оценив их вежливость, я вышел на следующей остановке.
    Ого, сколько бежать! Впрочем, может быть, выветрюсь.
    Сдавать пошёл первым.
Преподаватель Кокошина щурилась, словно пыталась угадать самое душистое на мне место, но не говорила ничего, хотя я, глядя исподлобья, ждал. Рассказал ей свой билет на ура, и когда она объявила «неуд», за меня заступилась даже Ольга Краснова, отличница с лицом в форме диплома.
- Его вообще не надо было допускать до экзамена, - ответила ей Кокошина.
Плевать-то. Зато теперь спать.

2.

Пора сказать, что мой свинарник относился к подсобному хозяйству женской исправительной колонии ОК 5/5. Стоял он вне зоны, посреди чистого поля в метрах трёхстах от КПП. Я приходил на смену к четырём часам, а до пяти ещё работали зэчки-свинарки, так называемая бесконвойка. Те, у кого хорошее поведение и кому скоро на свободу. Приводила и уводила их рота охраны, в лице какой-нибудь одной девушки, у которой для устрашения волочилась по земле резиновая палка. Также в течение дня то та, то другая из девушек, приходила проверять порядок. Ночью же, если в свинарнике случалось какое-то событие (прибавление или массовый побег), я, приняв чрезвычайные меры (отнять место, заблокировать двери перед рылами мятежников), звонил из сторожки на КПП, и вскоре охрана приводила нескольких разбитых сном зэчек.
Отработав две недели, я настолько быстро научился исполнять свои обязанности, что начал скучать. Что там: на скорую руку отхлестать прутом собак да вовремя остудить скороварку. Десять минут.
Взялся за чтение, да на свою беду выбрал русскую классику. Балы, карты, «любезнейший», «милейший», про природу… Первым получил пинка и вылетел из сторожки Толстой.
Следом за ним с той же скоростью - Тургенев.
- Вы своей природой заколебали! – кричал я им с порога. – Вот сколько у меня природы! – показывал рукой на осеннее поле. – Надо же так, а! Целыми страницами про кувшинку или облачко. Старичьё!
Осерчав на большую литературу, я сел писать сам. Другу в армию.
«Серёга, здорово! Пошла вторая неделя моей работы. В первом письме я писал тебе про адского Мухтара. Сегодня ночью он поймал кошку и давай рвать. Я взял в каждую руку по кирпичу, подбегаю в упор, – фигак, фигак! – и обоими попадаю в Тишку, самого дурашливого пса, которого в стае  держат для массовки…».
Действительно, Мухтар оставался для меня неуязвимым. Однако в письмах я ругал его только ради красного словца, а на деле давно проникся к нему благодарностью. С наступлением темноты он ненавидел не одного меня. Ненавидел Мухтар всё человечество. Я понимал: исчезни он – и стая разбредётся. А к свинарнику потянутся лихие люди.
Правда зэчек и девушек из охраны Мухтар не кусал. По его мнению, женщины к человечеству не относились.

«…Помнишь, я писал про то, что с вечера на столе появляется еда, и к утру её кто-то съедает? Всё по-прежнему! Одну ночь я специально караулил у дверей на улице. Бесполезно. Утром смотрю, еда съедена, чай выпит. Главное, что вокруг свинарника грязно, и новые следы я всяко бы увидел. Внутри тоже негде спрятаться. Мне кажется, что это зэчки подкармливают свою бывшую подругу, которая освободилась, а работать негде. Но как она проходит мимо меня, не пойму. И кошки с крысами не жрут… чёрт знает!..»

«…Про бригаду зэчек я тебе не писал? Ну, послушай. В бригаде только цыганки. Старые и страшные. Я в их лицах не разбираюсь, так что друг от дружки не отличаю, и не выучил, какую как зовут. Иногда, когда у них в раздевалке не хватает розеток, они приходят ко мне, чтобы сварить кипятильником в кружке чифир. Знал бы ты, какой от них исходит дух! Я-то ещё вкусно пахну, а с ними хочется два пальца в рот. Видать, воздух свинарника впитался в их кожу, и теперь им даже не отмыться. И зубы у цыганок от чифира чёрные. А ещё я заметил, что когда они входят в свинарник, то снимают с себя крестики и вешают их у входа на гвоздь. Для чего это, интересно? Наверное, чтобы не цепляться ими во время работы, как я галстуком…»

«…От скуки начал отжиматься. Начал с 30 раз. Сейчас уже 50
Оказывается здешняя зона до революции была женским монастырём. Специально нашёл  в краеведческой книжке старые фотографии. На них есть колокольня и храм. Сейчас я могу видеть  только огромный каменный забор, а что за ним, не знаю».
«Крыс я выдрессировал. Две ночи  поливал кипятком и в полную дурь свистел. Теперь лишь свистну – и ни одной.
Могу рассказать, как свинья хочет борова. Она ходит несколько  часов подряд по кругу и в  заключение каждого круга до крови бьётся рылом о решётку. Страх смотреть на такие муки.
Говорят, свиньи носят плод три месяца, три недели и три дня.
Забыл прут и бегал от Мухтара…»

«…Пришёл сегодня в свинарник и, представь, все поросята, - все, голов триста!, - сбежали из клеток. Какого-то лешего клетки оказались не закрыты. Зэчки, злые, что их разбудили, затолкали поросят в несколько загонов, и я сейчас хожу смеяться. Стоят, бедолаги, впритирку, не спят, глаза грустные. А чем я помогу?
Влюбился я, Серёг. Сразу в двух, и обе отсюда…»

«Серёга, здравствуй! Извини, совсем перестал писать тебе. Гори огнём свинарник! Дай бог - увидимся, расскажу. Удачно тебе дослужить!»

3.

В ночь, о которой я бодро писал другу, что из клеток сбежало всё поголовье, жизнь моя и вообще жизнь вокруг изменилась.
Я спрятался в сторожке, чтобы не встречаться с зэчками, пришедшими в три ночи творить над поголовьем правосудие; они надоели мне своими злыми гримасами, будто я гринписовец, и специально выпускаю поросят.
Сел за стол, скучно. Курсовую дописал. Письмо тоже, почти. Остаётся отжиматься. Разделся до пояса и упал на пол.
… десять, одиннадцать, двенадцать… Блин! Крестик звенит об пол. Встал, снял крестик, положил на стол и уже хотел продолжить отжимания, как дверь открылась, и вбежала совсем юная цыганка.
- Привет! Я Лиза! – счастливо вскрикнула она.
- Добрый вечер, - пробормотал я, покрываясь мурашками от влетевшего с улицы холода. – А я Алек…
- О-хо-хо! – перебила она меня беспардонным смехом. – Ты спортом занимаешься?
Лиза подбежала ко мне и ладошками погладила мою грудь.
- Красивый! Люблю таких!
Меня пробрал нервный озноб, и к своему стыду я сладко вздохнул.
- Ага! – рассмеялась она. – Нравится? А вот обойдёшься! – и сильно толкнула меня.
- Хам! – крикнула Лиза, убегая из сторожки.
Стою ни жив, ни мёртв, но уже точно знаю, что влюбился. В цыганку-зэчку-свинарку. Правда, спросил бы меня кто в ту минуту, как выглядит Лиза, я бы не сказал, потому что запомнил только цвет её лица и глаза.
У цыган же обычно лица смуглые, закопченные, будто поры кожи навечно пропитались кочевой грязью, и в самом пигменте застыла темень воровских ночей. Другое дело лицо Лизы. Оно золотилось, как янтарное, и от него почти зеркально отражался свет.
Глаза! Чёрные, большие, всё равно, что два окошка, за которым полночь.
Дверь снова распахивается.
- Я ведь к тебе за делом приходила! Сигареты свои в зоне оставила. У тебя есть?
- Я не курю, - отвечаю, ёжась.
- А, да! – с ноткой презрения бросает она. – У тебя же спортик.
- Нет, раньше курил… - оправдываюсь, давая понять, что натура моя богатая, пожил.
- Ладно, я так с тобой посижу, - говорит она и занимает единственный стул. – Слушай-ка, распутник, оденься, что ли. Я же одетая!
Пыхтя и зачем-то надувая щёки, я одеваюсь и сажусь на жёсткий топчан.
- Как живёшь? – спрашивает и улыбается, сверкая белейшими зубами, что тоже отличает её от здешних цыганок.
- Да нормально, - пожимаю плечами и начинаю усердно подводить наручные часы.
- Интересно! – одобряет она мой ответ и кивает на крестик, лежащий на столе. – В бога веришь?
- Чего в него верить-то! – изображаю человека, который живёт земными страстями. – Просто ношу.
- Интересно с тобой, - неустанно хвалит она меня. – Красивый, простой, не зазнаёшься. Работаешь, значит?
- Работаю, - отвечаю, бездумно гоняя по циферблату стрелку.
- Молодец! Мужа бы такого! – она встаёт и идёт к двери. – Хоть чаем напои в следующий раз.
-  Подожди! – вскакиваю. – А ты… это… тоже на свинарнике?
- Ну да.
- Просто раньше не видел тебя.
- Плохо смотрел, - говорит, захлопывая дверь.
Я веду себя дико. Сдавленно, гаденько смеюсь и бью себя кулаками по голове. Теперь без сомнений, влюблён безобразно. Впервые.
Замираю лишь за тем, чтобы вспомнить Лизу, а затем дальше смеюсь и стучу по голове.
Удивительно то, что одета она была, как другие зэчки, в чёрный халат, серую телогрейку, а на голове белый платок, но мне её наряд показался до того трогательным, что хотелось повторять из сказки; «Милая Золушка!..» А ещё, что важно: от Лизы не пахло свинарником.
- Вы чего это? – вдруг спрашивают меня.
Я вздрагиваю и краснею. Смотрю, на пороге стоит девушка из роты охраны.
- К вам сейчас Лиза приходила? – интересуется она строго.
- Я не знаю, - отвечаю, стирая со лба испарину. – Мы не знакомились.
- Я видела её! – говорит она зло и звонко, будто лязгает тяжёлой связкой ключей. – Вы с ума сошли пускать её?!
- А что? – начинаю подводить часы.
- Как что? Вы думайте! Она заключённая. Ей следует быть на рабочем месте, а она у вас трётся, сучка.
Молчу, кручу минутную стрелку. Что пристала ко мне? Ты за них отвечаешь, ты и смотри.
- Извините меня, что кричу, но у меня уже сил нет с ними. Я посижу у вас, хорошо?
Она садится на стул, а я обречённо – на топчан. Шла бы ты лучше, родная.
Застыл над часами, ненавижу себя и гостью. Глупое, неприятное молчание, которое длится и не заканчивается.
- Хр!.. – вдруг всхрапывает она.
Уснула. Облокотилась о стол и положила голову на ладонь. Гляжу и не могу оторваться, второй раз подряд дивясь женской красотой.
Гостья моя казалась совершенной противоположностью Лизы хотя бы уже по одежде: синий камуфляж и погоны со звёздочками младшего лейтенанта, а на голове пилотка. Но форма формой. Разнились же девушки тем, что Лизина красота была золотой, а красота гостьи – простой, то есть русско-народной. Волосы и лицо гостьи слепили белизной, какая встречается в солнечный полдень среди снежного поля. Посреди этой зимы и стужи сидела ярко алая бабочка - губы. Я взялся руками за край топчана, чтобы не сорваться и не поцеловать их. Чокнулся.
Кто же красивее, Лиза или...
- Меня Аня зовут, - произнесла гостья, и я подпрыгнул на топчане. – Я, кажется, уснула.
Дурак, засмотрелся на губы и не заметил, что она проснулась. Что же происходило на моей физиономии? Великовозрастный девственник упёрся скользкими глазами в спящую красавицу.
- Меня Саша, - тяжко вздохнул я, снова ненавидя себя и её.
- Ты не сердись, - сказала Аня, легко перейдя на «ты», - Поработаешь, как я, начнёшь на людей кидаться.
- А за что сидит Лиза? – спросил я, лишь бы чего спросить.
- Оо! – усмехнулась Аня. – Редкая мошенница! Но поёт хорошо. Вот за самодеятельность и ходит в бесконвойке. Ты сам-то здесь не закис? Скучно, поди?
- Да нормально, - пожал плечами. – Поговорить, конечно, не с кем.
- Давай, я к тебе буду приходить? – Аня вдруг обворожительно улыбнулась… или мне уже мерещилось.
- Заходи! – встрепенулся я.
- Договорились. Пойду, гляну, как они там.
Она закрыла за собой дверь, а я подумал: неужели и в неё влюбился? Значит, да. Значит, у меня большое сердце.

На следующую смену принёс пряников.
Шли час за часом, но никаких правонарушений со стороны поросят я не подмечал. Ходил, всматривался в сонные, довольные жизнью рыла. Грозный, как следователь перед подозреваемыми. Порядок в свинарнике был армейский, и те же свиноматки стояли передо мной по стойке «смирно!», втянув по-солдатски животы. В итоге я сам отворил загон с великаном-боровом, у которого торчали истинно кабаньи клыки, и помчался звонить на КПП, жаловаться.
В сторожке поставил на стол две чашки, выложил пряники и сел ждать. Внутри кипело, руки тянулись к блуду, и я решил, что пусть Лиза застанет меня за отжиманиями, чем за мыслями о ней. Разделся, упал…
…двадцать два – бзынь… двадцать три - бзынь… Звенящий крестик нервировал.
… сорок восемь – бзынь… сорок девять-бзынь…
- Надоел ты! – взъёлся я и рванул с шеи серебряную цепочку.
- Привет, спортсмен! – влетела в дверь Лиза. – Дай, потрогаю!
Она скользнула руками по моей груди, а потом вдруг прижалась ко мне, шепнув.
- Красивый!
Мы пили чай, и я следил за её шустрыми руками. Ногти на них были ровные и короткие, как у мальчишки.
- Научи меня целоваться, - вдруг сказал я.
Она брызнула в меня чаем вперемешку с крошками, и, утерев рукавом губы, еле выговорила:
- Ай да ангелок!
Я стал отряхаться.
- Завтра! – вдруг серьёзно сказала она. – После двенадцати открывай у свиней клетки и вызывай нас. Сам лезь на чердак. Видел, там с торца дверца? А сейчас – пойду, а то заявится эта злыдня Аня. Ненавижу! Выслуживается на мне.
Лиза оказалась права. Сиюминутно после её ухода дверь открыла Аня.
- Я угощусь? – взяла Аня пряник, сев за стол. – Две чашки?
Я тронул колёсико на часах.
- Лиза?
- Она просто пить хотела, а у меня кроме чая ничего нет.
- Ох, сучка! – зло усмехнулась Аня. – Надо сказать, чтобы её сняли со свинарника. Завтра же.
- Не надо! – вырвалось у меня. – Она безвредная. Зашла-вышла.
Аня пронзительно посмотрела на меня, и я выпалил несуразицу:
- Ненавижу цыган! Животные, а не люди. Но если просит пить, что не дать? Тоже ведь человек!
- Ты женат?
- Я? Нет! Мне некогда, я учусь.
- И я не замужем. Работа, работа… Тревоги, стрельбы… Выбрала же себе жизнь. Старухам веселее.
Я глядел на её руки, с белыми, тонкими пальцами. Ювелирный маникюр, на каждом ноготке нарисована ромашка. Тянуло целовать.
- Пора! – Аня поднялась из-за стола. – Пойду, посмотрю на этих бездельниц. И на Лизу твою.
Хотел ей пылко возразить, что Лиза не моя и цыгане не люди, но решил не повторяться.

4.

Купил бутылку красного вина и гроздь винограда. Год, не меньше, ждал полуночи. Открыл сразу десяток загонов.
- Что-то они у вас каждую ночь стали убегать, - сказали мне по телефону.
- Идите к чёрту! – выругался я, повесив трубку.
Думал, что вином и виноградом сделаю Лизе сюрприз, но она превзошла меня. Забрался на чердак, освещая дорогу мобильником, и обнаружил матрас, застеленный чистой простынёй, а рядом ящик, на котором стояла банка со свечкой и лежали спички. Лиза… Днём старалась, любимая.
Прождал полчаса, слушая то, как внизу подо мной загоняют, матерясь, свиней. Лиза не шла. Сердце трепетало впустую. Может быть, снять крестик? Вроде бы это уже стало доброй приметой.
Так и сделал. Снял, и в ту же секунду приставная лестница дрогнула под весом человека.
- Еле-еле сбежала! – шепнула Лиза, нырнув ко мне на грудь. - Анька смотрит, глаз не сводит. Ненавижу!
В спешке мы выпили полбутылки, хватая на закуску виноград вместе с ветками. 
- Забыла! Ты о чём-то просил вчера? – уставилась на меня Лиза; огонёк свечи отражался в её глазах, а также на щеках и на лбу.
- Ты не помнишь? – струсив, прошептал я.
Мы сидели рядышком на матрасе. Она оттолкнулась ногами и повалила меня, придавив собой. Её язык разомкнул мои губы и стал кружить по моему языку.
Меня пробила дрожь. Такая, что начала колыхаться диафрагма, а лёгкие захлебнулись воздухом.
- Ты что? – спросила Лиза, и её рука уползла под мой ремень. – Не бойся, маленький!
В сторожку я шагал мужчиной, улыбаясь во всю ширь лица. Друзьям расскажу, они вздрогнут! Правда, рассказывал и раньше, с лет пятнадцати, но врал.
- Ты не видел Лизу?
В сторожке меня ждала, сидя за столом, Аня.
- Нет, ответил я, с силой убирая с лица улыбку.
- Сучка! Нигде нет! Устала я! – Аня запрокинула голову и прикрыла глаза. – Ты не умеешь делать массаж головы? Болит жутко. Проклятые ночные смены.
Отныне я умел всё! Новый человек. Пьяный, агрессивный мужчина.
Взял ладонями её голову и сделал то, чему только что научился. Языком проник ей в рот и принялся кружить. Аня дёрнулась, но усидела.
Минуту спустя она оттолкнула меня и продышала:
- Запри дверь!


Работал я по графику два через два и, тем не менее, отдыха стало не хватать. Особенно утомляла вторая ночь, и я запасся настойкой женьшеня, а также начал экспериментировать с народными рецептами, вроде сметаны и грецких орехов. Впрочем, не жалуюсь. Уставал, да, но ни разу не огорчил ни Лизу, ни Аню.
Прибегал на смену, снимал крестик (предрассудок, но настрою помогал) и шёл в свинарник чинить диверсию.
И был счастлив.
Пока не повесился мой сменщик. Я и не видел его ни разу, и мне совсем нечего рассказать о нём. Повесился он в сторожке, нацарапав на столе: «Не снимай крестик!» Потом неожиданно эта надпись оказалась старательно зачёркана после очередного визита Ани.


Выпал снег, заскрежетал зубами декабрь, и в один мерклый, мутный от непогоды вечер заявилась ко мне старая цыганка.
- Чайку заварю у тебя, хороший мой? – спросила она, въедливо разглядывая меня.
- На, заваривай, - показал я рукой на розетку и уткнулся в административное право.
- Похудел ты, - говорила она, включая кипятильник. – Пришёл сюда, помню, справный. Кровь с молоком. Измучила тебя Катя?
- Кто? - оторвался я от учебника.
Цыганка подошла ближе и погладила меня по плечу.
- Жалко мне тебя стало! Скоро на свободу, вот и сжалилась. Посоветовать тебе хочу, но, знай, чтобы ни-ко-му! – она кивнула на дверь. – Ни-ко-му!
- Чего ты бормочешь? Заваривай свой чифир и не мешай мне! – огрызнулся я.
- А ты не думал, почему твой сменщик удавился? У него ведь жена и двое детей. Здесь сторожа работают по полгода, а потом вешаются. Или пропадают, - сказав «пропадают» цыганка улыбнулась. – Увольняйся! Мальчишка ты. Жизни ещё не жил. Беги и дорогу сюда забудь.
В следующий раз она остановила меня вечером на улице.
- Не послушался? А ты проверь, не снимай сегодня крестик.
Именно в этот день меня била температура, и я, правда, хотел, отдохнуть. Было лень рукой пошевелить, чтобы стянуть с себя цепочку. Провалялся всю ночь на топчане. Что ж. Ни Лиза, ни Аня не появились. Да и не мудрено, ведь ночь прошла без моих диверсий.


- Ты почему вчера не открыл клетки?  - шипела на следующий день Лиза, едва сдерживаясь, чтобы не кричать.
- Болел. Сегодня, вроде, лучше, - ответил ей.
- Да? Или разлюбил? Другую нашёл? – она дрожала и клацала зубами.
- Что ты, перестань.
- Я освобожусь, изуродую её! Ты понял?
В сердце больно ужалил страх.
- Или что-нибудь сказали обо мне?
- Никто не говорил, - слабым голосом спорил я.
- Смотри!
Аня ни о чём меня не спрашивала, но глазами жгла с той же злобой, что и Лиза.
В ту ночь они меня выжали, вынуждая творить над ними вещи, о которых я имел представление лишь по гнусным байкам или дикому порно. Испугался, не скрываю.
Старая цыганка неделю не навещала меня. Как-то я видел её вместе с остальной бригадой, и она показала глазами на подруг, дав понять, что не может придти из-за них.
Лиза потребовала, чтобы диверсии я проводил сразу после двенадцати. Чувствуя за собой вину, я поддался, и настали ночи каторжного труда.
Да. Сначала трудился до трёх ночи с Лизой, а до пяти утра – с Аней. Осунулся. Днём на лекциях спал или вообще не ходил в университет.
Хорошо, что получилось достать через знакомых качков стероиды. Пачку таблеток метандростенолона и упаковку инъекций тестостерона пропионат. Парни составили для меня на листке график приёма и уколов, пообещав, что через месяц я себя не узнаю. Наивные.
Конечно, гормоны помогли. Тем более недели полторы после того, как повесился сменщик, я работал без выходных. Иначе бы высох и обессилел, как старик.
Цыганка пришла ко мне незадолго до новогодних праздников. Заваривать принесла сразу две кружки.
- Садись! Слушай! Не перебивай! – приказала она, грозя грязным пальцем.


Жила-была Екатерина. Наполовину цыганка, наполовину русская. Потомственная колдунья. Красивая… краше всего мира. С юных лет она поняла, что колдовской силы в ней избыток и испугалась самой себя. Ушла в монастырь, чтобы усмирить силу, погасить её.
Монастырь тот самый, в котором сейчас женская колония. При нём, как полагается, было большое хозяйство. И коровы, и свиньи. Екатерина пасла коров. Монастырь тогда стоял далеко от города. Город разросся позже.
Пять лет Екатерина видела лишь сестёр и скотину. Бесовская сила в ней глохла, навыки колдовства забывались. Но пришла Революция, а затем Гражданская война, и в монастырь нагрянула рота красноармейцев. Все без крестов. Они заявились не громить, а только переждать время, пока придёт приказ, куда следовать дальше.
Командир роты по имени Михаил в первый день постоя увидел пастушку Екатерину, и влюбился смертельно. Сам черноволосый, рослый, глаза сверкали, как электрические. Он – к Екатерине, она ему: «Насилуй и сразу убивай. Не оставляй живой. Сама не дамся». Он до слёз перед ней. К тому же поэт, и на болтовню горазд. Победил он словами, сдалась она.
Проснулась перебродившая за пять монашеских лет сила. Екатерина обезумела. Стало ей Михаила мало, и она начала обращаться в разных дев и сутками соблазнять бойцов роты.
Бойцы опаскудились, наплевали на Революцию и войну. Гибла рота не по дням, а по часам, и тот же Михаил, получив приказ от командующего фронтом, выдвигаться, тянул время, лишь бы дольше любить Екатерину.
Однажды, мучаясь тяжёлым винным похмельем, когда сердце бьётся навзрыд и вопит истошно совесть, он пошёл проститься с Екатериной, но она, плюясь в него, сказала, что никого не отпустит, раскрыв себя, кто такая.
Михаил схватил Маузер и расстрелял её. Умирая, она прокляла Михаила, превратив в чёрного пса с красными глазами, а сама переселилась в свинью.


Цыганка вынула кипятильник из одной кружки, которая выкипела уже почти до дна, и вставила его в другую.
- Она каждый день переходит из свиньи в свинью, и никто не угадает, в которой свинье она сегодня. Катя ненавидит мужчин и изводит их до смерти или обращает в собак.
Я улыбался на цыганские сказки, но душа замирала и верила.
- Хочешь сказать, что Аня и Лиза – это одно и то же? – спросил я.
- Не знаю, как назвалась Катя для тебя, но учти, что приходить она умеет и двумя разными, и десятью, и сколькими ей вздумается.
Цыганка, не спросив у меня разрешения, закурила «Приму».
- Мы служим ей, кормим. До нас служили другие. Меняемся. Всё про неё знаем. С полуночи до пяти утра она ходит человеком. Ты проверь сам. Забеги в свинарник в пять часов, но сними перед этим крест, чтобы она тебя не почуяла. В пять часов она слабая, у неё время обращения. Ты увидишь настоящую Катю.
Дверь от сильного рывка распахнулась, и на пороге выстроились свинарки.
- Ты, кобла несчастная, что так долго?!
Она схватила кружки, уронив одну и залив чифиром стол.
- Или хорошо живётся тебе? Быстро вышла!
Я остался один и не понимал, за кого боюсь больше, за цыганку или за себя. Крестик! Схватился за грудь – на мне… Не буду сегодня его снимать.
Ночью назло стали пороситься подряд три свиньи. Мне пришлось сообщить на КПП.
Сидел затем, смотрел на дверь и каждую минуту проверял крестик. Вдруг оборвался?
В четвёртом часу услышал шаги. Дверь открылась и на пороге встала одна из цыганок, но не моя. Она внимательно поглядела на меня, и ни слова не сказав, вышла.
Без пяти пять. Холодными пальцами я снял крестик.
Около свинарника встретилась стая. Мухтар впереди. Я замахнулся на него прутом, а он вдруг заскулил и пополз ко мне на брюхе.
- Что ты, Мухтарушка? - дребезжащим голосом сказал я и погладил его.
Он, трусливо изгибаясь, глядел на меня глазами, просящими: «Не ходи!»


Екатерина жрала громко. Давясь, блевала, и жрала опять. Не человек и не свинья. Вытянутое лицо с ноздрями кверху. Изо рта наружу зубы, которые разгрызут кирпич. На коротких пальцах, будто напёрстки, жесткие наросты.
- Ага, вот ты! – невнятно сказала она, роняя непрожёванные макароны. – Подходи, целуй.
Я уронил прут.
- Подбери! – усмехнулась она. – Отхлещешь Мухтарку за то, что плохо тебя прогонял отсюда. Чего молчишь? Здравствуй!
Я не мог говорить. Казалось, что если произнесу хоть слово, то истрачу последние силы и упаду.
- Молчун! Я тебя мужчиной сделала, а ты - тьфу! – она плюнула в меня макаронами.
- Прощай… - выдавил я и качнулся к выходу.
- Стоять! – рявкнула она. – Всё равно никуда не денешься. Я тебя давно, с первого дня прокляла. Со мной не останешься, превратишься в собаку. Уяснил?
- Да…
- Всё, иди. Дай поесть.
Я бежал к лестнице на чердак, и собаки, обгоняя меня, заглядывали мне в лицо, мол, ну как там?
Главное, чтобы были на месте спички. Своих-то у меня нет, я не курю.
Забрался на чердак, посветил телефоном. Спички!

Не описать, какой это ад, когда горит свинарник. Поросячий визг рвёт воздух. Кровь в венах мёрзнет, леденеет.
Я стоял на коленях, рыдая в голос.
Прибежали с зоны люди и принялись сшибать с дверей замки. Кто-то отчаянный пробрался внутрь, и после этого на улицу хлынули поросята, дымясь и роняя с себя искры и хлопья огня.
Я подполз к одному поросёнку, который упал в сугроб. Под ним шипело… Почерневшая шкура на боку поросёнка лопнула, в трещине белел жир. Неуклюже двигая головой, хрюн пытался лизать языком снег.
Надо мной встал мужчина в пятнистой форме. Я задрал лицо и прокричал ему:
- Это я поджог! Что хотите, делайте! Бейте, сажайте!
Почему-то крик у меня получился слишком грубый, и слова прозвучали скорее в моём мозгу, нежели вслух.
Мужчина пнул меня в челюсть и выругался:
- Не лай, псина!
Ко мне подбежал Мухтар. Он незлобно прорычал, и я понял, что меня приглашают в стаю.