1.
Не бывает бывших ментов, бандитов и – поэтов. Я далёк от поэзии, но с поэтами однажды связался. Вступил в их кашу и до сих пор не отмыл ботинки, хожу с камнями в подошвах.
Как-то нарисовал я иллюстрацию к сборнику местной поэзии, а там понеслось. Так навсегда и остался должен их общаку, обязан их кодексам.
- Я гений, а кто ты? – при каждой встрече спрашивает меня Светский, по родословной Смирнов.
Мне не смешно, потому что вопрос его ни разу не риторический. Спросив, он тошно ждёт, как я выкручусь.
- Не всем дано, - вздыхаю.
- Вот! Тебе понятно, и при этом ты подводишь меня! – принимает он близко к своей расстроенной печени мою скорбь. – Я говорил тебе ещё зимой, нарисуй мне четыре картинки…
- Я нарисовал, - оправдываюсь вяло.
- Где? – восстаёт с места Светский. – Где?! Я же говорил тебе, что случайно сжёг их вместе с поэмой «Третий Рим»…
- К ней я тоже рисовал.
- Не важно. Поэма неудачная.
- Алексей! – я изображаю спор. – Ты не один. Меня просят нарисовать и Лаур, и Марсэлло, и, прости, Трутнев…
- А им-то за что? – по-детски удивляется Светский. - Первый – Кучкин, второй - Петрищенко. Одни псевдонимы, а таланта ноль!
Пристыженный, я умолкаю.
- Денис! – он поэтично тронул мою коленку. – Тебе тридцать лет. Пора уже! Научись отличать быдло от богемы.
В лексиконе Светского «быдло» и «богема» - это слова-паразиты, как у других «вот», «так» или «сука блядь».
Откуда он взялся на мою коленку? Лет пять назад я уже погрязший в духовности был коронован в председатели благотворительного художественно-литературного фонда «Добродетель». Фонд уже год силился построить храм, но что было сделано, так это найден будущий настоятель. Православный поэт Светский. То, что будущий не имел сана, проблемой никому не казалось. Главное, желание.
Я же решил, что храм потом. И со страстью ангела-хранителя всецело взялся за Светского. Освоил ремесло побирушки и собрал ему спонсорской помощи на две книжки. Сам оформил их. Тем же позорным макаром устроил запись аудио-диска с его стихами (по тем временам – тема). После я пришёл к нему и устало попросил:
- Дай-ка мне какую-нибудь твою книжечку. Пусть будет на память.
Он подписал мне «с уважением» экземпляр «Русского милосердия» и вручил, напутствовав:
- Двести двадцать. Но тебе за двести.
Похолодевшими руками я расплатился с ним и в худших традициях Евангелия отрёкся от него.
Он потом ещё долго подсказывал мне выгодные проекты, вроде записи DVD о его жизни и творчестве. Поняв же, что у меня опустились крылья, Светский пошёл ва-банк. Заявил:
- Дом у меня старый, а ему ещё быть домом-музеем. Шевелиться надо сейчас. Во-первых, поставить новый забор, а то на мой страшно глянуть. Потом перестелить на кухне пол. Подумай о людях, которые будут приходить. И на то, что останется, закажем недорогую мемориальную доску.
- Давай после смерти, а? - ответил я ему таким утвердительным тоном, каким говорят «после праздников».
Светский дядька уже большой, ему лет сорок пять. Он высокий, у него большой горбатый нос. По бокам от носа по большому голубому глазу. Природа автоматом записала его в большие поэты.
Сегодня он гостит у меня на катере. Я его посадил в кубрике, налил кофе.
- Ну так что? – нудит он. – Вечером приступишь, да? Четыре рисунка всё-таки. Надо быстрее.
- Да нет, Алексей, - хочу улыбнуться, но мимика выходит из строя. – Зимой я ещё рисовал, а сейчас навигация, дела.
- Какие дела, День? Ведь я тебя прошу. Я.
- Убежал отсюда, утырок! – начинаю вещать я не своим голосом. – Считаю до трёх, и ты убежал! Раз!..
Светский вдохновенно открыл рот и на счёт два Пегасом вылетел из кубрика. С палубы он изящно махнул на причал прямо через метровый бортик.
Смотрю ему вслед. Он бежит по причалу, придерживая распавшиеся надвое штаны. Не жалко его ни капли. Смотрю и понимаю, что жестокость и насилие – это благо.
Светского… тьфу, Смирнова, уверен, из-за худобы не били ни в детстве, ни в юности. Так безнаказанно он и вырос поэтом. Так родил двоих сыновей и смылся из семьи. Никогда не работал. Сейчас кормится за счёт едва живой матери. Богема, сука.
Минувшей зимой купил он козу, а на сено не хватило. К вечеру в день покупки она стала отчаянно блеять. Светский, чтобы успокоить её, взял блокнот и пошёл читать ей поэзию. Сызмальства поэтов бить! Ногами в живот!
Возвращаюсь в кубрик, плещу через край в стакан коньяк и выпиваю, не заметив. Светский, я видел, не пьёт, а сосёт маленькими глоточками, как женщина. Да и хрен с ним.
Позавчера также спровадил Сергей Сергеича. Правда тот тяжеловес и до причальной стенки не допрыгнул.
Пришёл он суровый. Ступил на борт и сразу признался:
- Смотрю-смотрю на тебя, да и убью.
- За что? – опешил я.
- А разве не ты написал на всех остановках «Серёга – козёл»? Почерк твой, и хуй пририсован, сразу видно, художником.
Услышать такое от поэта обидно. Тем более зная, что Сергей Сергеич состоит в обществе инвалидов и при этом телесно здоров.
К тому же вспомнилось, что я много раз обещал нарисовать обложку для его сборника. Не нарисовал, потому что будущим сборником он называл два стишка, один из которых слово в слово совпадал с «Погодой в доме» Долиной. Впрочем, Сергей Сергеич так часто читал этот стишок на поэтических встречах, что коллеги по перу стали говорить: «… тот, который написал «Погоду в доме».
Твёрдость его намерений я проверил, спросив:
- Есть, чем колбасу порезать?
- Есть, - наивно ответил он.
После этого я пошёл к пожарному щиту и вернулся с багром.
2.
Я продал в мае малосемейку и за копейки купил у обанкротившегося порта катер «Мангуст».
Раньше он был рыбацким и имел просторный трюм. Этот трюм я переоборудовал под кубрик. Обшил деревом, поставил мягкие топчаны и посередине обширный стол. Вышло уютно. Сами собой здесь льются разговоры о великой женской анатомии, о том, что русские, о том, что евреи.
«Мангуст» сейчас – это я. Почему и сравнивают меня с Дунканом Маклаудом, жившем на барже, и называют Денис-Мангуст. Я капитан, моторист и хозяин. Тихонько катаю туристов и молодожёнов, и тихонько коплю на зиму, которая, по моим мечтам, должна принести мне свадьбу и дом.
Когда «Мангуст» на якоре и нет волны, я рисую. Не поэтам, нет. Сейчас я живу для себя и рисую только для друзей. Удобно так. Не надо тратиться на подарки к разным Дням.
- Денис Сергеевич! – раздаётся над моей злой головой, и по палубе громыхают армейские ботинки.
Да чтоб вас! Как прорвало! Сговорились, что ли.
Спешу из кубрика, чтобы Олег не спустился первым. Иначе потом его и багром не выгнать.
Поднимаюсь по трапу. Точно. Стоит под солнцем Олег. В красных коммунистических шортах и тяжёлых берцах. Он восторженная натура. Восторгается поэзией и мной.
Поэзия для него такая же физиологическая важность, как употребление пищи и её дальнейшее извержение.
Почему он восторгается мной, я не знаю и не брежу. Мне не льстит.
- Денис Сергеевич! – с топотом порывается ко мне Олег. – У меня к вам важное дело!
- Что? – останавливаю его свежаком; коньяк я заесть не успел.
- Ерунда, не волнуйтесь! – предупреждает он.
Олег младше меня на два года, но твердит «вы» и пишет стихи о буржуазии. Ему по весне свернули в баре шею, а он через неделю после реанимации снял гипсовый воротник, и живой.
- Что? – повторно пахну я спиртом.
- Пойдёмте со мной! Есть дело.
- Ко мне через сорок минут придут молодые после ЗАГСа. Катать буду.
- Полчаса!
- Объясняй, давай.
Он никогда не просит рисовать. Только призывает к революции и убеждает слушать «Гражданскую оборону». В баре, я слышал, он забрался в берцах на сцену с шестом и прочитал своё «Гранатометом по Европам» пять раз.
- У меня появилась муза. Оксана.
- Ну-ну, - тороплю.
- Её надо спасти. Я увёл её от наркомана. Он ей жить не даёт. Сейчас я и Оксана с ним встречаемся и всё выясняем.
- А я? – источаю любопытство.
- А вы в засаде. Если меня будут убивать, вы выйдете. От него что угодно можно ожидать. Полчаса!
- Стоит ли? – говорю, интенсивно соображая, как отвязаться. – Из-за бабы. Не серьёзно.
- Полчаса! В засаде!
В голове сухо чиркает «сам погибай, а товарища выручай». Не отсырели ещё пионерские принципы.
Иду с ним.
- Он не человек. Заел её, - говорит Олег на ходу, а я подмечаю в его руке барсетку, которой быть не должно.
Приходим во дворик ХIХ века. Первые этажи домов ушли в землю по подоконники.
- Вот здесь и встретимся! – говорит Олег бодро.
- Если опоздает, я уйду! - сообщаю нервно.
Последнее время нервы мои рвутся от каждого поэта. И как поэты резво покидают мой катер, так из сердца исходит доброта к ним.
- Пойдёмте, - тянет он меня в подъезд.
Там в темноте под лестницей он достаёт из барсетки пистолет Макарова.
- Травматика?! – спрашиваю, шипя.
- Боевой! – гордо говорит он и вставляет в рукоять магазин.
- На х?!
- На крайний случай, - отвечает он и суёт пистолет за спину, за резинку шортов. – Если будет совсем плохо, тогда достану.
Для верности он подпрыгнул, и пистолет грохнулся на бетонный пол.
- Нормально, - заключил он и убрал пистолет обратно за резинку.
До меня доходит, что сегодня моя роль должна иметь мировое значение, то есть для того, чтобы «на миру и смерть красна». Увидеть, а потом всем рассказать.
Выходим из подъезда. Я закуриваю и, ненавидя Олега, начинаю его стесняться. Руки мои неумолимо трясутся.
Гляжу на часы, осталось 15 минут. Дай бы бог, чтоб никто не пришёл.
- Или застрелю-ка я его сразу, - игриво рассуждает Олег. – Приставлю ко лбу и хлоп! Таких надо сразу кончать.
Он отдаёт мне на хранение пустую барсетку. Я, ослабевший, сажусь на лавочку и говорю:
- Если будешь стрелять, я смотаюсь. Мне ничего такого не нужно.
- Вот они! – радуется Олег.
Во двор входят большой, белый и чистый, как снеговик, парень и краса девица с ним под руку. Они на что-то своё смеются и двигаются к одному из подъездов, очевидно к себе домой.
- С богом! – шепчет Олег и стремится им наперерез.
На ходу он придерживает, чтобы не выпал, пистолет.
Меня колотит, и я уже не пытаюсь успокоиться.
… Они стоят втроём, разговаривают, а Олег играет за спиной пальцами.
- Чё те надо? – доносится до меня сказанное парнем.
Олег невнятно отвечает и пожимает плечами. Мне видно, что пальцы у него затряслись.
Девушка улыбается на Олега, будто он подошёл к ним рассказать анекдот.
- В самом деле, ты достал! - говорит отчётливо парень. – Иди своей дорогой!
- Ну хрен с вами! – загадочно произносит Олег.
Он вынимает из-за резинки пистолет, отворачивается от них и шагает ко мне. Парень загораживает собой девушку, и оба они неуклюже пятятся.
Я жду, когда Олег внезапно развернётся и станет стрелять. Волосы на мне колышутся, как от ветра.
Но он доходит до меня и деловито убирает пистолет в барсетку.
- Ничего не получилось, - объясняет он. – В последний момент пожалел его.
Мне радостно. Я в пол-уха слушаю Олега и верными, без дрожи, руками закуриваю.
- Так-то парень он неплохой. Не наркоман. Так, мелкий буржуа, - рассказывает Олег.
- А ты говорил… - настораживаюсь я.
- Да нет! – усмехается Олег. – Я немножко обманул вас. Как говорится, святая ложь. А то бы вы не пошли.
Он встаёт ноги врозь, скрещивает на груди руки и курит, эффектно удерживая сигарету в зубах.
- Они на прошлой неделе поженились, - цедит он, - а мне Оксана давно нравилась. Пусть живут, если им хочется, да? Хотя я-то ведь лучше? Скажите!
Честное слово, без капли злости пинаю Олегу между ног, а затем локтем ломаю ему лицо. Он стремительно ныряет под лавочку и сворачивается под ней калачиком.
Беру его барсетку с пистолетом и прощаюсь:
- Пистолет мне не нужен, а тебе тем более. Не надоедай мне больше. Ясно?
- Угу, - булькает он, будто мучается сильным насморком.
Вскоре держусь за штурвал и упорно думаю: поэты поголовно говна. Ошибка думать про них, как и про педерастов, что они утончённые и сердечные.
Вечером я убрался к устью Шикши. Постоял на палубе, посмотрел на цапель, которые хоронились под падающей сосной, а над ними парила пара ястребов с выводком из трёх откормленных наглых птенцов. Устав от красоты, я спустился в кубрик и разложил перед собой послесвадебные вино, закуску и лист хорошей бумаги. Старательно напиваясь, я бездумно чертил и стирал, пока совсем пьяный не увидел, что нарисовал себя. Меня вырвало на стол и на портрет, после чего наступило утро.
3.
В полдень на катер, как ОМОН, ворвались друзья. Незвано, много и грубо.
- Дрочишь, пиратас?
- Уу! Рожа похмельная! Один лопаешь!
Друзья мои – не богема. Сапожники и вояки. Менты, бывшие и сущие. А также люди без определённого места работы и без определённой национальности.
Их свинский визит означал конец наступившего дня. Хорошо, что хоть успел вытереть со стола муки творчества. Однако не пьянства ради организовали они банду и пришли. Настораживало то, что в их количестве присутствовало и качество. Женщины… Одна из которых была мне своим ликом неведома.
Всё понятно. Сватовство. Дожил.
Заботятся они обо мне, потому что знают об изнанке «Мангуста». Пропитался он грехами, а достойная пассажирка внутрь ещё не ступала.
Да-да, много женщин предоставляли мне здесь свои фарватеры, в том числе и труднопроходимые.
Работа загублена, да и ладно. Завтра День города, а значит толпы народа будут ломиться на катер и платить без сдачи. Завтра я заработаю как минимум на однокомнатную.
Ко времени, когда шум в головах заглушил работающие двигатели, Костя Крайнов вызвал меня покурить один на один.
- Как тебе Алёнка? – спросил он уже косой.
- Больно маленькая, - капризно ответил я.
- Откормишь!
Костя – начальник речной милиции. Моложе меня и приснопамятного Олега, но добился того, чего другие его коллеги не добиваются за жизнь или за преемственность поколений. Правда, он уже начал платить цену. Сердце у него стариковское и в карманах, как семечки, горсти таблеток.
В прошлом месяце Костя попросил меня предоставить «Мангуст» для встречи какого-то их столичного начальника. Ох, и срам же настал! Салтыков-Щедрин и Гоголь вертелись у себя в гробах, а в кубрике гремело полтора десятка глоток «Гип-гип, ура!» и «Славься, славься, наш генерал!». Сам начальник во время тостов поднимался из-за стола и ссал. Вот, мол, как я, а вы нет. Костя смотрел на меня глазами виноватой дворняги, но я понимал и говорил ему, что хуйня.
В полночь мы дошли до Горьковского водохранилища. Было страшно, ибо творился шторм. Волжские волны обезумели, как морские. Набравшийся начальник объявил, что намерен купаться. Верноподданные бросились усмирять его и всеми руками натягивать штаны на его голые муди. Еле-еле утащили обратно в кубрик.
Там он, матерясь, задремал, а свита поднялась на палубу мёрзнуть под сырым шквальным ветром.
Ко мне в рубку заглянул Костя и спросил:
- Спасжилет есть?
- Конечно! – вздрогнул я.
- А ласты?
- Их нет.
- Чего ещё есть?
- Где-то подводная маска валялась, детская, - смущённо ответил я.
- Неси!
Случилось так. Костя спустился в кубрик и растолкал начальника.
- Вы купаться хотели, - протянул он зелёную маску.
Начальник вскочил, роняя слюну, и проорал:
- Ты меня за мужика не считаешь?! Когда вернусь, буду тебя ебать! Делай клизму!
Замёрзшая свита только и видела, как начальник с разбега прыгнул за борт и сгинул в чёрных волнах.
Алёна мне понравилась. Заметив это, банда собрала, половину забыв, свои вещи и убралась. Мы остались.
Алёна сидела на топчане, поджав под себя тонкие ножки, и хлопала ресницами, соразмерными с воробьиными крыльями.
- Вино больше пить не будем, да? – боязливо подал я голос. – Завтра у меня много работы.
В ответ она зевнула.
Скоро «Мангуст» мерно покачивался. То ли от тихих волн, то ли от сильных нас. А золотое солнце растянулось вдоль Волги, знаменуя долгое-предолгое счастье.
Утро было ещё холодное, когда «Мангуст» подходил к городу. На причале стоял Светский и облизывался.
Не дождавшись пока я кину трап, он влез на борт и взял меня за плечи.
- Помогай! – сказал он, облизнув сухие губы.
- Да не буду я вам никому больше рисовать! – сонно прохрипел я.
- Помогай! – не услышал он меня, а я почувствовал, что он скребёт мои плечи пальцами, будто чешет.
- Пошли, чаю налью, - без радушия позвал я его.
Обливаясь горячим чаем, он рассказал, что вчера по его дому стреляли.
Дом Светского, единственный в вымершей деревне, стоит на берегу Волги, а в ста метрах от него в этом году построили скорыми темпами турбазу. Москвичи, потому и быстро. Как грибы, выросли терема, достойные сказок Александра Роу.
Вчера приехал на базу хозяин проверить окончание работ. Устроили банкет, а под вечер давай палить из десятка ружей по пустым бутылкам, натюрморт из которых поставили на фоне дома Светского.
Светский ползал по полу и мочился, когда пули и дробь крошили брёвна и вышибали окна.
- Да, хуже соседей не придумаешь, - сказал я, поправляя на спящей Алёне одеяло. – Продавай дом, хоть за сколько. Житья тебе не будет.
- Ещё бы ничего, - продолжает он нервно облизываться, - но я потом много выпил и пошёл к ним. Перевернул у них по-есенински столы и наплевал в лица. Они бить меня не стали, просто выкинули и сказали, что придут сегодня к двум часам разговаривать.
Светский сам налил себе вторую чашку и досказал:
- Хорошо, что мама сейчас гостит у своей сестры. А я ночью в соседней деревне выменял на козу у пьяницы ружьё…
- Попадать-то умеешь? – усмехнулся я.
- А у тебя оружие есть? – вопросом на вопрос ответил он.
- Нет, а что? – говорю, собравшись.
- Ты ведь придёшь мне помочь?
- Нет, - бесстрастно сказал я.
Светский замер на несколько минут и я не мешал ему. Затем он брезгливо отодвинул чашку, встал и громко провозгласил:
- Вот мы, сыны России!
Алёна привскочила на топчане и уставилась на Светского глупенькими со сна глазами.
- Агаа! – махнул рукой он в её сторону. – Живут, как у Христа за пазухой, сношаются, а в это время убивают русскую богему!
У Светского началась истерика. Он кричал, тряс головой, и слёзы летели с него, как брызги с искупавшейся собаки.
Я похлопал Алёну по ноге, чтобы она не боялась, а сам внимательно смотрел за Светским. Он попытался перевернуть стол, но тот был приварен к днищу.
- Хорош орать, - сказал я спокойно, и он стих. – Одно из двух. Первое: встреться с ними. Есть шанс, что они извинятся, скажут, что пьяные были и заплатят за беспокойство. Второе: уезжай на месяц, чтобы забылось. Я тебе помогать не буду. Вы меня заколебали.
Светский стукнул кулаком по столу и подытожил:
- Не дождёшься! Я буду драться! И если меня убьют, виноват будешь ты! Смерть моя будет на твоей совести!
4.
День города начался для меня сразу после громкого ухода Светского. Причал стал наполняться ещё трезвым людом, который спешил занять очередь на мой катер.
Катать трезвых – одно удовольствие. К вечеру картина изменится. Очереди спутаются, и народ попрёт напролом. Хуже остальных поведут себя родители. Наперегонки будут забрасывать на палубу детей и не всегда попадать, а мне ныряй.
К полудню народ прорвало. Я, уже сбившись со счёта, пихал деньги в сапог от химзащиты и не успевал целиком выкурить сигарету. Однако без устали думал об Алёне, даже в суете вспоминая её цепкие ноготки и укромную влажность. Думал, что ей-то и быть зимой моей женой.
Высадив очередную партию горожан, я глянул на часы. Половина второго.
- Перерыв! – не задумываясь, объявил я и стал отчаливать.
- Куда, блядь? – возмутились вечно правые клиенты.
- У нас праздник или что? Ты, моряк, слышишь?
- Готовься, катерок твой сгорит ненароком!
- В прокуратуре будешь объяснять!
К месту я пришёл без десяти минут два. Встал на якорь и, наконец, в полную грудь закурил. Фарватер на этом участке реки проходит очень близко от берега, метров сорок, и поэтому мне хорошо было видно то, как от турбазы к дому Светского шли трое. По Волге разносились обрывки их ржача и фраз: «… ща влудим с ним… не, ну я же говорил, что там живут… скажем, забей…»
Они дошли до калитки, и грохнул выстрел. Визитёры присели на корточки и зигзагами рванули обратно к базе. Им вдогонку грохнуло ещё раз.
Через минуту они на полусогнутых возвращались все трое с ружьями.
Я схватил телефон вызвать милицию, хотя и понимал, что поздно, но тот оказался разряженным. Обычно я заряжал его на речном вокзале, а тут с двумя днями вина не вспомнил.
Трое были на полпути. Я взял бинокль. В одном окне торчал Светский и отчаянно звал меня рукой.
Я дал гудок, но после него трое только прибавили ходу.
В последнюю очередь вспомнил я про пистолет, дёрнулся и… остановился. Раздумал даже доставать его.
Трое вбежали во двор и пропали из виду.
Бах! Выстрел.
Из дома донёсся плач.
Бах!
Рыдание навзрыд.
Бах!
Потом я услышал от них троих, что они увидели.
Стены до потолка, да и потолок, бесчисленные иконы и портреты Есенина, всё было забрызгано кровью. Будто резали свиней.
Додумать, что произошло, не трудно. Сначала он приставил ружьё к сердцу, но в решающий миг струсил и скосил стволы, отстрелив себе по плечо левую руку.
Потом вставил стволы в рот, но снова струсил и лишился щеки и зубов.
Рыдая, он перезарядил ружьё одной рукой и уже без сомнений снёс себе голову.
На пианино Светский оставил завещание, написанное заранее старательным почерком. На трёх листах он классифицировал знакомых ему людей на быдло и богему, а в конце завещал краеведческому музею дом, два нераспроданных тиража книг и тираж CD-диска.
В завещании говорилось и обо мне: «Денис! Признайся! Встань перед зеркалом и скажи: я, Денис-Мангуст, быдло!»
Этот сайт сделан для настоящих падонков.