Начало тут:

http://udaff.com/read/creo/114451/
http://udaff.com/read/creo/114512/
http://udaff.com/read/creo/114628/
http://udaff.com/read/creo/114910/
http://udaff.com/read/creo/115307/
http://udaff.com/read/creo/115640/

Купе замерло. Да что там купе, весь поезд, включая вагоны, затих и мелко затрясся от страха перед предстоящими погранично-таможенными ощупываниями, хотя циничные железнодорожники успокаивали встревожившихся пассажиров, утверждая, что вся эта тряска в честь проведения синхронного опробования сливных педалей под покровом ночи. Вагоны, как и люди, не любят копающихся в их скрытых полостях профессионалов, поэтому таможенники, зубные врачи и проктологи лидируют в хит-параде ненавидимых профессий.

  Внимательные глаза вошедших пограничников цепко обшарили обстановку купе, не упустив из виду катающиеся под столиком водочные бутылки, истертую рукоятку маузера, угрожающе выглядывающую из-под сверкающей наготой и морщинами жопы Элеоноры Захаровны и клетку с приоткрытой дверцей, откуда ощутимо тянуло зоопарком. Небаба, от которого не менее ощутимо тянуло ликеро-водочным заводом, и неподвижно лежащее тело на верхней полке завершали причудливый железнодорожный натюрморт с фруктами. От композиции «Душистая пьянь» разило сексуальными излишествами, потом и гавном. 

  Традиционно начали с самого тихого и беззащитного, оставив сложности на потом:
  – Гражданин, вставайте, граница, – молодой пограничник со всей силы дергал мертвого Говарда Ивановича за холодную ногу. «Гражданин» игнорировал требование встать, пребывая уже в других мирах, где никого не волнует незадекларированная пачка долларов или залитый чаем штамп в паспорте. Решив, что пассажир вусмерть пьяный, служитель закона стал энергично растирать ему уши руками. После чего, отвесил трупу три увесистые затрещины, которые воскрешения также не спровоцировали. Такой холодок и вялость вывели пограничника из себя, и он больно ударил труп Говарда Ивановича прикладом. На равнодушном лице по-прежнему светилась издевательская надпись: «Да хоть распни, мне похуй», что еще больше взбесило стража кордона. И только после нескольких ударов, когда из приоткрытого рта бедного священнослужителя посыпалось кроличье гавно, погранец заподозрил неладное.

  – Днепр двести двенадцатому! – пробасил в своё левое плечо с укрепленной на нём рацией старший, пощупав пульс на шее Говарда Ивановича. – В хвостовом вагоне обнаружен и задержан труп мужчины, перевозящий наркотики, предположительно опиаты!
 
  – Хыр-пыр-шшшшшшш-протокол-блядь! – возбужденно прокаркала рация в ответ и ждавшие своей очереди на потрошение пассажиров таможенники завистливо вздохнули.  Обнаружение наркотиков сулило нехуёвые ништяки по службе.

  Вопли радио-Днепра разбудили старую чекистку, она замерла с закрытыми глазами, не подавая виду, что проснулась, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям, некоторые из которых были ей в диковинку и явно не понравились. Ее синие динамовские трусы были приспущены до колен, и в заднем проходе свербило. Зверски болела голова, и под голой жопой угадывался какой-то очень знакомый твёрдый тупой предмет.  «Это они у меня в жопе наркотики искали… похоже моим же маузером… ой, блядь, как же мушкой всё расковыряли, а еще чекистами себя называют… пидарасы, какие же пидарасы….»

  – Пидарасы вы, а не чекисты! – Элеонора Захаровна молниеносно перешла в положение «Стрельба Сидя На Жопе Без Трусов», выхватила маузер и щелкнула предохранителем. Пограничники мгновенно дематериализовались из купе, повергнув наземь таможенников и топча своими коваными ботинками нежные таможенные тельца. Зазвенели, падая на промазученый крупный щебень, рамы аварийных выходов из вагона.

  – Днепр двести двенадцатому! Отцепляй нахуй хвостовой и вызывай спецназ! Вооруженное нападение на пограннаряд!

  Полчаса спустя укороченный на один вагон состав увёз сладко спящих Куклу Геннадия и Рому Ухозада в Россию. Беглецы даже не подозревали, чего им удалось избежать, не прикладывая никаких усилий. Усилия приложили бдительные украинские пограничники и маневровый тепловоз, который, раскатисто попёрдывая в тишине украинской ночи трубными солярными пуками, отволок хвостовой вагон в тупик, в крепкие, гостеприимно распахнутые объятия спецназа.

  Получив установочные данные на Элеонору Захаровну, о пропаже которой были оповещены все подразделения, командир группы спецназа почесал кирпичеобразный подбородок и сказал руководителю операции по освобождению заложников:
  – Хуёвые дела. Старуха людей мочила, когда мы еще в подгузники ссались. Звони ментам, проси переговорщика, а лучше Гольдмана…

  Степан Яковлевич Гольдман был позором своих родителей в частности и всего еврейского народа в целом, одновременно являясь гордостью местных спецслужб. Светило украинской психиатрии Яков Моисеевич Гольдман назвал сына Степаном, дабы русификацией девайса оградить чадо от житейских бурь, приближение которых он чуял своим хрящеватым носом в связи с подписанием Беловежского соглашения.
  – В этой ст’гане, – любил приговаривать за ужином Яков Моисеевич, – ’гебенку, ’годившемуся с золотой ложкой во ’гту, полезнее быть чуточку ’гусским.

  Высокооплачиваемый мозгоправ трагически ошибался в своих чаяниях и надеждах – русификация еврейского мальчика получилась слегка кривоватой, золотой ложки и рядом не валялось. Растя отпрыска, чета Гольдман всё больше укреплялась во мнении, что ребенка при рождении скорее всего уебали по мягкой еще черепушке золотым половником работы Бенвенуто Челлини: при выдающихся умственных способностях в областях гуманитарных наук и иностранных языков маленький Стёпа предпочитал скрипке боксерские перчатки.  Худосочный мелкорослый пацан успешно боксировал в легком весе, сочетая спортивные успехи с употреблением алкоголя в подворотнях и жестокими избиениями гопников, обманувшихся его хлипким, типично ботаническим видом. Родители проливали слёзы, пытаясь поставить сервис-пак, и наставить сына на  путь истинный, психиатрический, широко и ровно проторенный Гольдманом-старшим, но Степа неожиданно поперся в армию. 

  Растопив долгой отлучкой сердца обоих родителей, сержант запаса Степан Гольдман вновь поселился в родительском доме. Яков Моисеевич, полистав записную книжку с телефонами высокопоставленных знакомых, огромными трудами и материальными затратами приготовил сынку теплое и очень хлебное местечко старшего санитара, однако сын вновь подложил родителям некошерную свинью, устроившись на службу в СОБР, где он был единственным бойцом с дефицитом мышечной массы. Такого неблагодарного шлемазла, как Стёпа Гольдман, еврейская диаспора не припоминала со времен бабелевских Бени Крика и Фроима Грача.

  Разбуженный среди ночи пьянючий Стёпа, которого ввели в курс дела по пути на вокзал, параллельно введя в его организм разбавленного нашатырного спирта, пошатываясь, шел к вагону, широко зевая и яростно скребя мудя. Стёпе было похуй с кем тереть, базарить и распутывать раскиданные рамсы – он хотел спать и водки. Еще хотелось побыстрее вернуться и допросить с пристрастием оставшуюся в его холостяцкой берлоге ебливую блондинку по поводу подозрительного зуда в его крепких спецназовских яйцах. На секунду оторвав от паха пятерню, Стёпа поздоровался с бойцами, блокирующими тамбур, вошел в вагон и сунул голову в купе, занятого террористами:

  – Мадам, я дико извиняюсь за беспокойство, но я хотел бы переговорить пару слов за весь этот хипеж. 

  – Как зовут? – маузер в крепкой руке Захаровны подозрительно смотрел на появившуюся в купе говорящую голову, от которой несло тошнотворным букетом перегара и нашатыря.

  – Стёпа, – голова приветливо улыбнулась и вдруг мелко задёргалась, закатив глаза под лоб:
  – ОООБЛЯ! – из коридора послышались звуки, похожие на те, что издает чешущаяся об забор свинья.

  – Пошел нахуй, Стёпа Обля. И по дороге позови мне местного начальника КГБ или главу обкома партии, – ствол маузера переместился на звуки свинофермы, безошибочно найдя нужную для гарантированного поражения точку на стенке купе.

  – Они скоро подтянуться, а какой вам с них профит, бабуля? Решаю всё равно я. Да и люди они вспыльчивые, занятые: вы их на три буквы, а они вам без разговоров гранату под дверь. Оно вам надо, ехать дальше такой разбросанной? – Стёпа, пританцовывая туловищем в коридоре, продолжал скрести мудя, что не мешало ему оставаться профессионалом переговоров. 

  – Ты меня не пугай, щенок. У меня заложники. Имей ввиду, пущу в расход всех, еще и вас пару-тройку прихвачу.

  – К чему эти репрессии? Эти мертвые, скучные люди? У вас в том месте, где голова, тоже, между прочим, не железяка, зачем там лишние дырки, которых снайпер может насверлить аж на раз-два-три? Я не хочу, чтоб вы вся дырявая, как дуршлаг тети Песи, и малоподвижная, как памятник Рабиновичу в Одессе, лежали в пластмассовых цветах и сосновом гробу. Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути… Я пришел поговорить, как человек с человеком, но не для получить удовольствий, а предложить вам сдаться в хорошие руки. Желательно, целиком. 

  – Вьюноша, купи себе две разнополые ондатры и их разводи. А мне не надо тут блеять про хорошие руки.

  – Вы как себе хотите, бабуля, но я вам говорю, как родной, отпустите поручни и слазьте уже с трамвайчика, вы реально приехали. Там вокруг стадо кондукторов пасется голов в сто, хотят обилетить вас до смерти. Всех на ноги подняли. Кстати, ваш начальник Карп Иванович Язь звонил, за вас сказал два слова, так что не надо шмалять в паровоз, война кончилась, и вас там за это уже не наградят.   

  – Ладно. Зайди, стрелять не стану. Может быть. Куртку сними, штаны приспусти до колен, правая рука на затылок, левая, соответственно, держит штаны, входишь жопой вперед по зеркалам, садишься напротив за столик. Шнель, глиста камуфлированная!

  Степа, шустро исполнив всё предписанное Элеонорой Захаровной скотство, довольно удачно выполнил упражнение «заезд задним ходом в гараж», слегка зацепив боковым габаритом лицо Небабы, зачем-то сунувшегося под его левый локоть:

  – Ну, рассказывайте…
   
  – О! Коллега, у нас тут такой пиздорез твориться, рассказать – хууууй поверят, – почесывая челюсть, пробубнил Небаба. 

  – Это кто? – показал глазами на жертву ДТП Стёпа.

  – Это мой внучок, – чистосердечно соврала чекистка.

  – Рассказывай, я поверю, – кивнул Степа и начислил себе полтишок из недопитой бутылки: – Мадам, надеюсь, вы подтвердите, что принудили меня употреблять алкоголь под угрозой оружия?

  Пока Степан молча допивал водку, восхитительно пьяный, а посему пиздливый Небаба рассказывал все как на духу.

  – То есть вы, коллега, овладели гражданкой бабушкой нахрапом? – только и спросил похмелившийся спецназовец.

  – Почему нахрапом? Обыкновенным хуем средних размеров, – честно ответил Небаба.

  – Ах ты, паразит! Собственную бабушку! –  Захаровна завелась не на шутку: такого позора она пережить не захотела. 

  – Вы знаете, товарищ, он всегда был хулиганом. Я тебе, внучек, сейчас такую крупную резьбу в жопе нарежу, заебешься затычку подбирать, чтобы кишки по асфальту не волочились! – старушка привстала и вдруг резко ударила сидящего напротив ябеду пяткой, обутой в ленд-лизовский ботинок. Голова капитана нелепо запрокинулась, он всей тушкой ударился о стену и потерял сознание.

  Гольдман, уважительно посмотрев на бабку, налил в два стакана:
  – Лихо. Так с пидарасами и надо. Мадам, выпейте со мной, кладите маузер на внучка и двигайтесь с вещами на выход. Мы его по делу паровозом пустим, а мой папа вам мигом соорудит сильное душевное волнение и шизофрению до кучи. Никакой тюрьмы, одно сплошное удовольствие – скучать вахтёром в дурдоме и кушать в полдник кисель с печеньем.

  Элеонора Захаровна заколебалась: предложение было крайне заманчиво. Маузер уже опускал свой ствол, соглашаясь на почетную капитуляцию, когда на шум, произведенный капитанской головой в стенку соседнего купе, судьба скинула ей неожиданный козырь на раздаче. Из этого купе появился заспанный толстый поляк в пижаме:

  – Какого хуя вы тут стучите, долбоебы? – спросил он по-польски, что прозвучало приблизительно так: «Кторый члонек панство пуканье тута?»

  – Ты кто? – хором спросили стороны подходящих к концу переговоров.

  – Я есть обывателем Польска, Йозеф Пшегужинский.

  – Да ладно! – ахуел Степа, – сам Пшегужинский? Тот самый замминистра, который тогда в Смоленске ужрался в слюни и на правительственный самолет опоздал?

  – Так есть, пан офицер, так есть.

  С появлением такого высокопоставленного заложника старая террористка мгновенно расхотела пить кисель в дурдоме и совершила, как говорят моряки, «поворот все вдруг» – снова задрала ногу и припечатала Гольдмана по той же нехитрой схеме, что и Небабу: пятка – нос – стена. Степа не стал тратить время на потерю сознания и тут же зарядил ответку. Он взбрыкнул копытом и попал в лицо старушке. Волнистые морщины на скукоженном ебальничке сильно заштормило от пиздюли сапогом, но Захаровна выдержала, и, ударившись об поляка, отлетела в коридор, где угрожающе пёрнула, выронила маузер на ковровую дорожку и кинулась врукопашную.

  Враги сошлись. Обменявшись пристрелочными плевками, они накинулись друг на друга с кулаками, оказавшись по разные стороны одного толстого поляка. Сила и молодость против мудрости и опыта. Эпохальная битва приняла столь нешуточный размах, что с неё можно было писать монументальное полотно «Евреи и русские делят Польшу». Территории Польши причиняли ущерб. Бедный Йозеф то и дело выхватывал по испуганному лицу чувствительные оплеухи с обеих сторон и пару раз его немножко придушили в пылу сраженья.       

  Вдруг Захаровна поднырнула между широко расставленными ногами польского туриста, извернулась, как гадюка, и впилась зубами в Стёпину ногу в опасной близости от расчесанных спецназовских мудей:
 
  – Хрусть, бля! 

  – Аааааа, йопта!!!

  Победили опыт и женское коварство. Вставные челюсти Элеоноры Захаровны, изготовленные в свое время по секретному спецпроекту «Аллигатор-3», создавали давление до двухсот атмосфер. Этими гидравлическими ножницами, замаскированными под обычную ротовую полость, она помогала шпалоукладчицам – откусывала рельсы на строительстве метрополитена. Лишившись полукилограммового куска собственного мяса и получив тем самым боевое ранение, Стёпа Гольдман покинул переговоры и пополз на выход, впервые в жизни жалея, что не пошел по папиным стопам в медицину. Что характерно, яйца у раненого зудеть перестали.

  – Передай там своим, что мне нужен вертолет, и живой я не сдамся, – крикнула вслед ползущему Захаровна и впихнула избитого поляка в купе.

  – Пиздец, – сказал руководитель операции, выслушав покусанного переговорщика: Штурм отменяется нахуй. Пока. Блядь. Придется будить президента.
    
  Выслушав напутствие разбуженного среди ночи гаранта конституционных прав и свобод, звучавшее примерно как: «Если! С этого ёбаного! Поляка! Хоть волосинка! С яиц! Если в Европе! Или в этой блядской! Польше! Хоть кто-то! Икнёт про заложников! Ты! Ты лично, ссука! Лишишься погон! Жопы! Своего уродского! Пятиэтажного! Особняка! Где никто! Даже кофе! Сварить! Не в состоянии! Своей жены! Которая! Даже отсосать! Не может! На Ленинградку! Поедет! Тварь! Учиться! А ты! В Раменское! Кирпичи! Класть! И говно! Возить! В тележке!», руководитель операции отдал необходимые распоряжения.

  В небе над крышей вагона завис вертолет, снайперы в черных масках встали в полный рост, отсоединили магазины и вынули затворы из винтовок. Лёгкая тень, слабо различимая в ночи, вытащила на крышу щит из сотни килограммов качественного польского мяса, одетого в пижаму, и полезла по веревочной лестнице в бронированное брюхо геликоптера, издевательски помахав на прощание провожающим желтым ленд-лизовским ботинком. Слегка великоватый для старушечьей ножки трофей внезапно сорвался с ноги, и со стремительностью авиабомбы понесся к земле.

  – Бздынь! – кованый каблук с дьявольской точностью уебал задравшего голову поляка в лоб.

  Замминистра рухнул замертво. Польский гость, так боявшийся летать, не уехал от уготованной участи и на поезде. Вокруг собрались сочувствующие спецназовцы и потянули черные маски с голов. Руководитель операции уже представлял себе пышные похороны чиновника, на которых его будет проклинать весь польский народ, а он, чтобы хоть как-то искупить свою вину, отберет автомат у солдатика из почетного караула и застрелится на могилке ко всеобщему ликованию собравшихся. 

  В суете все и думать забыли про околевшее тело одинокого Говарда Ивановича. В отличие от польского товарища  по несчастью, его не похоронят с почестями. А спалят в крематории «Херсонский Прометей» по улице Святой Инквизиции 8, где на двери висит зазывающая табличка «Заходите к нам на огонек». Не будет отпевания, заплаканных сослуживцев с  венками из секонд-хенда и побитых скорбью родственников из Каракалпакии. Его сожгут, как вчерашнюю газету, и даже родные дети, которым обычно доверяют рассеять прах, не будут кидаться пеплом друг в друга с криками «Папочка, ты лучший!»     

    Судьба не пощадила Щи, но над польским народом, у которого ощущается легкий дефицит руководства, она сжалилась. Замминистра вдруг пришел в себя и сказал:
 
  – Есче Польска не сгинела, – поднял ослабевшую руку, будто чокаясь с кем-то, и снова отключился.