В конце сентября заметно похолодало, лужи по утрам начало затягивать  хрупкой ледяной корочкой. И мать Антохи Панкина  впервые после прошлой зимы затопила дома печку. Разгораясь, весело начали потрескивать дрова. Мама налила в кастрюлю воды и поставила на плиту, рядом примостился и чайник. Потом отошла к столу, чтобы замесить тесто для домашней лапши.
Тут и Антохин папка  подтянулся, решив покурить не на улице,  а в печку. И только он перешагнул порог кухни, на ходу разминая папироску, как в печи оглушительно бахнуло – раз, другой, а потом вообще прогрохотало что-то вроде короткой автоматной очереди. Кастрюля и чайник подпрыгнули на плите и свалились на пол, разлив вокруг воду,  чугунная плита встала дыбом, и а из распахнувшейся настежь печной дверцы и из поддувала вылетели дымящиеся дрова и туча золы.
Громко и испуганно закричала мама, потом в доме наступила тишина. Лишь надсадно кашлял  сидящий на полу в облаке оседающей дымной пыли отец.
- Что это было, а? – наконец  смог он спросить изумленно.
- Не знаю, - растерянно протянула мама, обессилено плюхнувшись на табуретку. Антоха, конечно же, сразу  бросил делать уроки и был уже тут. И увидел, что из развороченного зева дымящейся  печки свисает какой-то ремень.
- Ну куда, куда лезешь? – с досадой хотел отстранить его отец, но Антоха уже потянул за ремень, и он выполз из печки и грузно упал вторым концом на пол. Это был не простой ремень. В нем, полуобгоревшем и разорванном,  можно был все-таки узнать патронташ с сохранившимися местами кожаными  ячейками для патронов и даже с парочкой самих латунных, уже  пустых и прикопченных гильз. 
- Ага-а! – обрадовано вскричал батя, вставая с пола.  – Так вот ты куда спрятала мой патронташ! Ну не дура, а? А если бы я уже сидел и курил в печку?
Этот упрек был адресован, конечно,  матери Антохи. Она же, оправившись от шока, сначала совершенно молча хлопотала с веником и совком, сметая и швыряя  в ведро вылетевший из печи и мокнущий в воде, пролившейся из кастрюли и чайника,  всяческий мусор. Среди обгоревших и тлеющих поленьев  валялись и выстрелившие патроны, и серые кружочки пыжей, и даже свинцовые дробинки. А была бы это картечь, наверняка все могло обернуться куда хуже.
Потом мама внезапно швырнула веник с совком  на пол и заплакала.
- Это все из-за тебя, изверг! - всхлипывая, причитала она, бессознательно переставляя на столе с места на место тарелки, чашки, что-то еще.  – Если бы ты не хватался  всякий раз за ружье по пьянке, стала бы я прятать твой этот дурацкий патронташ, а?
Папка лишь смущенно крякнул и взялся рассматривать разрушения, произведенные в печке взрывом патронов.  Там, в общем-то, ничего страшного не произошло. Ну, вылетел один кирпич над дверцей,  да вырвало из пазов крепления, замазанных глиной,  чугунную плиту. Тут восстановительных работ-то на полчаса.
Ну а то, в чем  мама попрекала отца,  было чистой правдой. Напившись, он любил покуролесить,  и нередко хватался за свою одностволку шестнадцатого калибра. Это ружье осталось у него еще с той поры, когда он  ночами караулил совхозных овец  – таскали их из кошар время от времени лихие людишки, вот и пришлось руководству совхозного отделения ввести вооруженную охрану. И мама, когда бате попадала «шлея под хвост»,  уже заранее прятала от него не само ружье, а патронташ, в котором всегда был с десяток патронов.
Самое интересное, отец ведь никогда не ходил с ним ни на уток, ни на зайцев по первой снежной пороше, ни на степных лисиц-корсаков, хотя многие мужики в Прииртышье этим  увлекались, так как  дичи здесь  было полно. Не любил он почему-то охоту.  Хотя нет: один раз в весеннее половодье Антохин отец поплыл таки на весельной деревянной лодке  со своим зятем дядей Колей, женатым на его сестре тете Соне, за утками, а вернулись они домой… с громадной щукой, килограммов этак на десять-двенадцать. Этот «крокодил» влетел в чей-то вентерь, запутался в нем жабрами,  бил хвостом, вздымая фонтаны воды,  и вот  должен был сорвать последний удерживающий снасть шест. Тут-то и подоспели бравые охотнички и подстрелили эту чуду-юду.
Щука оказалась аж седой от старости, а в пузе у нее при разделке нашли штук пять целиком проглоченных  щучек, примерно по полкило каждая  – эта древняя хищница оказалась еще и  каннибальшей. Отец честно отнес половину туши хозяину вентеря –  в деревне все знали, у кого где стоят сети, вентеря, морды, - а из второй половину  мама Антохи  что-то попыталась приготовить. Но мясо у этой щуки оказалось жестким, невкусным, и его, в конце концов,  мелко порубив, отдали уткам да курам на съедение.
Второй раз  Антохин отец ружье применил при более драматичных обстоятельствах.
В картонной коробке под низко висящей на длинном шнуре электрической лампочкой  слабо попискивали с десяток только что вылупившихся прехорошеньких желтеньких  комочков. Мама очень радовалась, что все цыплята появились на свет живыми и крепенькими, и пока они обсыхали под лампочкой, мелко-мелко крошила для  них на столе первую их еду – вареные яйца. И не заметила, как хищно поглядывающая с печного приступка на копошившихся в коробке цыплят их молодая и оттого совершенно дурная серая полосатая кошка Муся не выдержала искуса и мягко прыгнула в эту самую коробку. А когда мама повернулась, чтобы задать цыплятам корм, то чуть не упала в обморок: Муська как раз додавливала слабо трепещущий лапками последний желтенький комочек. Остальные валялись у нее под ногами уже бездыханными. 
- Ах ты тварь! – мама с истеричным  криком схватилась за  веник, но кошки уже и след простыл. Отец пришел в неописуемую ярость, когда узнал про сотворенное Муськой  душегубство. Он уже имел на нее здоровенный зуб – Муська совсем недавно оставила у него в сапоге  полуобъеденную мышь, и батя остатки ее размазал себе по ноге.
Прикусив нижнюю губу (первый признак приступа гнева), отец, топоча сапогами,  с ремнем в руке стал гоняться  за кошкой по всему дому, чтобы отхлестать ее.  Но так как входные двери в доме Панкиных, начиная с весны, всегда были нараспашку, потому что домочадцы  без конца сновали по разным важным делам во двор и обратно, то Муська, бестолково пометавшись по комнатам, выбежала на улицу. А там заскочила в палисадник, вскарабкалась на верхушку клена и с него сиганула на крышу.
Другой, может быть, и успокоился на этом, но отца Муськина прыть и нежелание понести заслуженное наказание  только еще больше разозлили. Он с матами заскочил в дом, сорвал висящее на гвозде за комодом ружье, задвигал ящиками,  захлопал дверцами  в поисках патронташа.
- Перестань беситься, хватит уже! – пыталась остановить отца мама.
- Ладно тебе, папка, пусть живет! – вторил ей и Антоха, на всякий случай держась подальше от тяжелой отцовой руки.  Но отец уже загнал патрон в ствол переломленного  ружья и  выскочил с ним на двор.  Кошка на свою беду не спряталась где-нибудь в пыльном закутке чердака, а преспокойно сидела на коньке крыши. Отец сходу вскинул ружье и,  почти не целясь, выстрелил. Муська исчезла, как будто ее и не было, но по серому желобку шиферного листа потекла тоненькая струйка алой крови.
- Вот так-то! – удовлетворенно  сказал отец, желтыми  прокуренными  ногтями вытаскивая из ствола ружья  дымящуюся выстрелянную гильзу и опуская ее в карман  пиджака. – Будет она тут мне цыплят давить, паскуда!
Антоха тогда всплакнул и по загубленным цыплятам – невозможно было без содрогания смотреть на эти валяющиеся на дне коробки изломанные,  измятые желтые комочки с вытянутыми лапками и зажмуренными глазками, - и по жестоко покаранной дуре Муське. Впрочем, так и осталось непонятным, погибла ли она от того выстрела или была только ранена и уползла куда-то зализывать свои раны. Антоха предпочел придерживаться второй версии и верил, что Муська выжила, но домой не вернулась и прибилась к какому-нибудь другому двору или ушла жить на дойную ферму. Там, при дармовом молоке, которое для бродячих мурок щедро подливали в специально установленное для них  корытце громогласные, но добрые доярки,  их  всегда болталось не меньше десятка.
Других примеров применения  отцом или кем-то другим этого одноствольного ружья Антоха не знал,  хотя батя и порывался время от времени.  Как-то  его отлупили двое мужиков, которых сам батя в разное время поколотил поодиночке. А они  улучили момент, скооперировались  и отомстили ему.  Батя прибежал тогда домой взлохмаченный, с порванным воротом рубашки и  окровавленным носом и, рыча от ярости,  бросился к закутку, где висело ружье. На нем с криком «Не пущу!» повисла мать, а потом к ней присоединился и ревущий Антоха, и батя, потаскав их,  вцепившихся мертвой хваткой ему в ногу,  по дому, вскоре остыл и никуда уже никого убивать не пошел. Тем более что мать быстренько набулькала ему из своей заначки стакан водки, батя, все еще зло сопя,  выдул его и почти мгновенно заснул за кухонным столом, уронив лысеющую голову со светящимися на ней скобками шрамов  на руки.
С тех пор мама, и вот еще после одного случая с этим злополучным ружьем, когда от него пострадал уже Антоха,  и стала прятать  патронташ куда подальше.  Антоха только-только перешел во второй класс, причем «хорошистом», и слегка подвыпивший и оттого очень добрый отец (наливаться беспричинной злобой он обычно начинал, когда в нем плескалось не менее полулитра водки) разрешил ему,  наконец,  выстрелить из ружья. Они вышли на крутой берег Иртыша, благо он был вот, за забором, отец расправил и положил на  высохший навозный холмик газетный лист, от которого они отошли метров на десять, зарядил ружье,  и дал его с уже взведенным курком Антохе в руки.
- Ну, сына, пали! – поощрительно похлопал он сына по плечу. – Да смотри, не промажь. 
Антоха, очень волнуясь и поводя стволом из сторону в сторону, стал приспосабливать приклад к плечу,  но упереть его толком не получалось, так как трудно было  дотянуться до спускового крючка. Да и неожиданно оказавшееся очень тяжелым, ружьем ходуном ходило в его худых  вытянутых руках. Отец, прикуривающий очередную папиросу, не заметил, как Антоха просто просунул приклад под мышку и, прижавшись к его отполированной до блеска боковой поверхности, зажмурил левый глаз,  прицелился правым в белый газетный лоскут и надавил на скобу спуска. И одновременно с грохнувшим выстрелом уронил ружье и  опрокинулся навзничь, на какое-то время потеряв сознание.
Очнулся Антоха от того, что на него кто-то дул прохладным ветром. Это отец стоял над ним на коленках, испуганно матерился и обмахивал его своей кепкой. Когда Антоха открыл глаза, то обнаружил, что хорошо видит только одним, а второй очень болел, распух и почти напрочь затек. При отдаче от  выстрела  взводная скоба курка ударила его точно под глаз и рассекла кожу и ушибла кость глазницы.  А еще бы миллиметр-другой – и дразнили бы Антоху деревенские пацаны Кутузовым. 
Глазу было очень больно. Но первый вопрос, который задал Антоха отцу, был:
- Я попал? 
Батя вспомнил про газету и тут же притащил ее. Дробовой заряд прошел выше, чем целился Антоха. Но три или четыре дырки в верхнем правом уголке газеты все же появились, так что Антоха мог с ликованием честно констатировать,  держась за распухший лиловый глаз:
- Попал!
А дома им попало обоим – от разгневанной мамы, и патронташ снова куда-то надолго исчез.
И вот  этой осенью он обнаружился. Да так громко, что к ним, боязливо поглядывая по сторонам,  зашли по очереди справиться, что случилось, уже двое соседей – тяжело опирающаяся на самодельную клюку пенсионерка тетя Вера Шаламкина и отделенческий бухгалтер Михал Петрович. Наверняка вот-вот должен был наведаться и внештатный участковый дядя Леня Тарелкин, мимо внимания которого такие события в их деревне не проходили.
А мама,  снова взявшись за приборку на захламленной от взрыва патронташа  кухне,  все причитала и причитала, вспоминая и перечисляя отцовы  прегрешения за их совместную жизнь. И получалось, что не жизнь у нее это была вовсе, а сплошная мука, угробившая ее молодость и здоровье. 
И эти ее попреки – большей частью справедливые, хотя местами и преувеличенные, настолько,  видимо, пробрали отца,  что он  сделал то,  чего от него никто не ожидал.
-Иеехххь! – тонко и плачуще вскричал он, забежал в горницу, откуда выскочил с этим злосчастным ружьем, и так же резво выбежал на двор. А там, перехватив его за ствол, размахнулся  и два раза подряд с силой ударил прикладом об электрический столб  у сарая. В разные стороны полетели щепки, и отец, отшвырнув  изуродованное ружье, с разбитым прикладом и заметно погнутым стволом, стремительно ушел со двора на улицу. Снять,  как принято сейчас говорить,  стресс с кем-нибудь из своих деревенских дружков.   
Вот так благополучно завершилась в семье Панкиных история многолетнего хранения огнестрельного оружия с эпизодическим его применением…