Спешу предупредить, что до начала моего повествования ничего не было. Совсем ничего. Вероятно, это достаточно трудно себе представить, но уж постарайся. Впрочем, не нужно стараться, просто до начала моего повествования ничего не было. И когда я закончу, когда поставлю последнюю точку - тоже ничего не будет.
Это такая авторская задумка. Объяснять её бессмысленно, потому что она бессмысленна. Также я понимаю, что ничего нового я придумать, к сожалению, не смогу, но мне очень хочется написать это произведение. А название произведения такое - "Название произведения". Можешь попытаться найти в этом тайный смысл, а можешь просто поверить мне - я дал такое название, потому что считаю, что это оригинально. Я считаю, что это оригинально, потому что я такого названия ещё не встречал. Не встречал, потому что либо такого названия ни у одного произведения нет, либо я просто не знаю о том, что такое название уже есть.
Я полагаю, что этим своим литературным трудом не создам ничего нового, свежего, ценного в литературе. Весь этот мой труд - сплошной формализм. Всё ради формы. Взять, к примеру, дом, из которого вышли Цыпослав и Удис: это был несерьёзный, абсолютно свисающий дом с флегматичными окнами. Пятнадцать скучных этажей, столько, сколько нужно. Зачем больше? Больше и не надо. Терпко цвело лето, повсюду царило уныние. Цыпослав и Удис вышли сегодня из дома, чтобы пойти в гости к другу. Удис, обведя глазами, полными беспричинных слёз мутные от этих же слёз пейзажи, вдохнул пряный летний воздух. Друзей окружали дома. Они были везде и они были какие-то сгорбленные, кособокие и плаксивые.
"Вчера я думал, что планете конец, что планету расплавит, - говорил сам с собой слезоточивый Удис, - но всё успокоилось. И я успокоился. И хорошо. Я больше не буду ни во что верить. Буду просто жить. Если даже человек, который станет самым авторитетным пророком на свете скажет, что завтра я умру, я не буду собираться в последний путь, я даже значения этому не придам."
Цыпослав сделал шаг, Удис, кивнув самому себе, тоже сделал шаг. Так началась их ходьба. Они пошли.
- Слушай, Удис, о чём это ты так думаешь, что аж плачешь?
- Я не плачу, просто слёзы сами текут, Цыпослав. А думал я о том, что не нужно ни во что верить.
- Ты решил ни во что не верить?
- Да. Так правильно.
- Ты и в Иисуса Христа верить не будешь.
Удис, призадумавшись, ответил:
- Ну, в него буду. И больше ни во что.
- Это верно, Удис. Погоди-ка! А в себя будешь верить?
- Ну... Наверное, это тоже нужно.
- Да, Удис, думаю, что без этого никуда... А в меня?
- Ну, ты же мой друг, Цыпослав. Буду.
- А в кого больше будешь верить?
- Ну, на первом месте я, потом ты, потом Иисус.
- Приятно слышать.
Цыпослав улыбнулся так широко, что лопнула верхняя губа. И начала отчаянно кровоточить. Цыпослав немного помычал, зажал ладонью рот и пошёл дальше молча.
Дома немного преобразились за время их разговора. Они совсем пожухли и потемнели. Вся улица стала похожа на усталую гримасу инфантильного старичка. Кое-где проступала пыльная зелень городских насаждений, стали пробиваться ростки голосов. Цыпослав и Удис увидели, как четыре молодых парня разговаривают с сидящей на только что покрашенной скамейке девочкой. У девочки были очень обиженные глаза непонятного цвета, некрасивый мясистый нос, оттопыренные уши и пухленькие губки. Вид у неё был весьма подавленный. Один из молодых парней, самый немолодой, спрашивал у неё:
- Что, носатая, тебя-то кто-нибудь когда-нибудь драл?
Девочка в ответ просто молчала и глядела в одну точку. А остальные парни, кроме того, который задал этот довольно прямой вопрос, громко засмеялись.
- Так что молчишь-то, носатая? Спрашиваем же, драл уже тебя кто-нибудь или нет? Драл, ушастая ты немая дура?
Девочка, помолчав ещё, отрицательно покачала своей прочной головой. Парни опять захохотали.
- Ясно. А ты хочешь, чтоб тебя отодрали-то?
Девочка, не поднимая обиженных и уже почти стеклянных глаз, тихим голосом ответила:
- Хочу.
Парни загоготали третий раз.
- Хорошо, пойдём мы тебя тогда отдерём. Пойдёшь? - самый немолодой протянул ей руку. - Пойдём, носатая, не переживай, отдерём тебя, как надо.
Девочка подала ему свою совсем даже и не длинную руку, встала со скамейки и пошла с парнями куда-то в пыльный безразличный парк. Цыпослав был немножко рад, что переговоры прошли успешно и стороны пришли к соглашению. А Удис был немного смущён. Он считал, что такие вещи нужно обсуждать более официально, всё должно быть менее спонтанно, более серьёзно и менее быстро. А в целом и он был рад за всех этих людей. Он даже поймал себя на мысли, что появился четвёртый пункт, в который он только что поверил: он поверил в то, что всё у этих людей получится.
Дома, окружающие друзей, стали меньше. Это потому, что Цыпослав и Удис немножко подрасли. В одном из домов на улице Дирижёровой жил их недавний приятель Золуб Вагин. Его дом был особенно мягкий и податливый. Всё благодаря Вагину.
- Давай-ка зайдём к Золубу Вагину? - предложил Цыпослав.
- Что ж... - задумчиво ответил Удис. Тем более, что слёзы перестали хлестать у него из глаз, как из двух серых туч.
Ноги пугающе проваливались в ступени, когда они поднимались на один из нескольких этажей, именно, кстати, на тот самый, куда и нужно. Мир приходил в негодность, хотя и не исчезал. Наверное, в негодность он приходил формально. В целом он был всё так же прекрасен и фундаментально удивителен. Он лишь разжижался, а потому настроение мира становилось ярче и понятнее. Удис, пока они с трудом взбирались на нужный этаж, размышлял, что всё это до поры до времени; если мир станет совсем жидким, как, скажем, вода, он вновь примет сравнительно строгую форму и, следовательно, настроение. Удис думал, что, возможно, эти мгновения самые животрепещущие, потому что они переходные и нестабильные.
Друзья уже подошли к суровым дверям Вагина. Цыпослав по привычке ударил костяшками пальцев по двери, но не услышал удара, но услышал шлепок. Тем не менее всё равно так или иначе дверь открылась. На пороге утопал Золуб Вагин.
- Вчера был самый жаркий день в той истории, которую я читал, - начал Вагин, - и я был убеждён, что настал финал всему, что было всем. Я ошибался. Пот, сошедший с множества тел, разжижил мир, жара размягчила мир. Мир превращается в жир...
Внезапно Цыпославу стало скучно слушать Вагина да ещё и стоя на пороге, не проходя в разнузданную квартиру. А Удис хотел было сказать, что мир становится лучше и прозрачнее, но слова, почти вылезшие из его мгновенного рта, были убиты озвученным нежеланием Цыпослава задерживаться здесь:
- Уходим, - так и сказал Цыпослав.
С трудом друзья почти выплыли из ставшего уже вязким дома и пошли дальше, увязая по щиколотки в кашеобразном горячем асфальте.
Дома расползались и нарушали геометрию архитектуры. Всё вокруг становилось идеальнее, круглее и меньше. Друзья всё росли. Шелестящий воздух зарапали хрупкие поджаристые листья, облетавшие с парализованных ветвей. Жирные струи солнца изрядно пропекли сглаживающиеся постройки. Струи продолжали течь на всё это разноцветное тесто, деревья сплёвывали листву, дома подрагивали, как нелепые пудинги, как нежные студни, как вожделенные груди кормящих матерей. Цыпослав шёл и думал о себе. Он не умел созерцать, не умел искренне удивляться и неистово хотеть. Он мечтал, но мечтал без образов, без этих мультфильмов в голове, без сюжетов. Он мечтал о себе другом, не таком, каков он сейчас. Всю жизнь Цыпославу было то тесно внутри себя, то слишком просторно и одиноко. Даже сейчас, когда Цыпослав физически неуклонно рос, его внутреннее непостоянство изменялось вместе с телом, ничего не меняя. Его ничего не увлекало по-настоящему, даже сейчас он уже шёл не в гости, а просто так, потому что в гости он уже идти не хотел. Да и идти не хотел вообще. Но стоять или сидеть он сейчас не хотел больше, чем идти, поэтому шёл. К тому же Цыпослав однажды поверил, что он верит в Иисуса Христа, и это помогало ему иногда жить, не имея никаких мощных желаний. С годами его вера крепчала, мужала, но если с самого начала Цыпослав ничего не знал про Иисуса Христа кроме того, что многие люди на планете в него верят, то и сейчас его знания были на том же уровне. Поэтому он верил в Иисуса Христа, которого ни разу не пытался себе представить, не видел его на иконах и в книжках, не знал о нём ничего кроме того, что он объект веры. Он никогда ему не молился, потому что не знал, как это делается, он просто решил однажды, что верит в него, даже не зная, как нужно верить. Потому что это был первый и последний раз, когда он во что-то поверил. По-моему, Цыпослав - самый верующий человек на Земле.
Удис же имел привычку верить во многое. Он однажды решил: "Верить буду в Будду". И стал верить. Прочёл много книг про Будду и верил по всем правилам. Потом он так же поверил в Аллаха, в Кришну, в Иисуса, в Робин-Гуда, в Буратино, в царя, в короля, в президента, в Бога, в себя, в Цыпослава... Потом, совсем недавно, у тебя на глазах, он решил не верить ни во что, кроме себя, Цыпослава и Иисуса и уже сейчас, в данный момент, сомневался в том, верно ли верить в эту троицу плюс ещё в то, что у четырёх парней и ушастой девочки всё получится? Он напрягся так, что употел до обезвоживания. И когда хотел зарыдать, не смог, потому что потратил влагу. Идти становилось всё тяжелее, но стойкий Удис знал, что уже недалеко. Под ногами хлюпала земная кора, дома колтыхались, как разноцветные лужи, на её кисельной поверхности. То, во что упирались ноги друзей, было уже похоже на топкий ил, а полметра поверхности, бывшей ещё вчера ночью твёрдой, как неактуальный камень, превратилось в радужную жидкость. Гигантские потоки солнца натужно давили на все эти жидкие массы, валил густой голубоватый пар, на волнообразном небе сгущались невероятно толстые тучи.
- Далеко ещё, Цыпослав? - скрипучим голосом спросил Удис.
- Не знаю, - тяжело дыша, ответил Цыпослав, - дорог больше нет. Плохая была идея идти в гости.
Спустя несколько минут небо лопнуло, и было столько воды, что было уже всё равно. Всё перемешалось, жидкость непонятного теперь состава подступала уже к шеям беспрестанно растущих друзей. У них жутко болели тела, потому что вместе с планетой видоизменялись они. Их угловатые тела тоже становились округлыми, идеальными. Цыпослав ликовал: «Даже если это смерть, я меняюсь…» А Удис просто глотал жидкость пересохшим ртом, который, казалось, исчезал. «Нужно бы сказать что-то самое важное! - почти кричал внутри себя Удис, но жажда была сильнее слов. - Сейчас ещё глоток и я скажу то, что я сейчас должен понять!»
Его мог услышать впервые ликующий Цыпослав. Но глядя на него, Удис вдруг подумал, что Цыпослав знает то, что хочет понять он. Лёгкий укол зависти лишил Удиса желания быть вторым в этом самом главном открытии. И он просто продолжил пить жидкость, массы которой вскоре скрыли шарообразных друзей-великанов. Рты пропали. Звук исчез. Остались лишь глаза. Цыпославу было очень уютно внутри себя. Он подумал, что ему незачем больше верить в Иисуса. А Удис подумал, что можно продолжить путь, ведь их всё ещё ждали в гости. Тем более, что теперь снова всё стало строгим и будто бы вечным. «Нужно плыть, нас уже заждались!» - подумал Удис. И это не звучало, это не было словами. Это были мысли. Они были обтекаемые, жидкие, такой температуры, которую внутренность тела ощущала приятной и мягкой. И Удис двинулся с места в неизвестную мне сторону. В этот момент Удис поверил в то, что Цыпослав познал истину не раньше его, а одновременно с ним, потому что как только Удис ощутил, что движется, он ощутил и то, что движется Цыпослав. Определение "как только" не подходит, потому что последовательности не было. Была абсолютная синхронность. Ну, по-крайней мере Удис в это верил в данный момент. 
В голубоватой воде проплывала девочка. Внутри неё звучало: «Меня отодрали!» - и это не было ни пошло, ни вульгарно. Это было так прекрасно, что от слёз умиления, если они могли бы быть, произошёл бы ещё один незначительный круговорот воды. «Наверное, в первый миг строгой стабильности самый высокий коэффициент счастья» - подумал Удис. «Какая же она красивая!» - подумал Цыпослав, глядя на почти звучащую в оглохшем – онемевшем мире девочку. «Я был прав, всё получилось…» - думал бледнеющий Удис.
…Все они становились всё прозрачнее, отдавая жидкости (масштабность которой я уже не могу выразить) свои цвета и оттенки и забирая её оттенки и цвета.