Несмотря на поздний вечер, персонал ремзоны расходиться не собирался. И не то чтобы из этических соображений, а именно ввиду приказа Баринова оставаться на своих местах. Сослаться на занятость и необходимость быть в другом месте или же просто наплевать на приказ начальника и пойти домой никто не решался. Это было бы равносильно признать себя причастным к смерти Гаштета или виновным в употреблении наркоты со всеми вытекающими отсюда последствиями.



Сама ситуация, конечно, была из ряда вон выходящей, и смерть Гаштета – вроде рубежа: она разделила время на «до» и «после». Исправить прошлое было уже невозможно, а будущее неизбежно станет уже другим. Видение лика смерти ударило по нашему внутреннему состоянию, и это не только изменило настроение, но более того – перевернуло сознание. И кто знает, может это был внутренний резонанс от скорби Сашиной  души, которая отделилась от тела, с сожалением взирая на свою слишком временную оболочку, так и не обуздавшую жажду кайфа. А может быть, оттого что присутствующие остро осознали, что и их душа может улететь пташкой в силу скверных обстоятельств и слова «помни о смерти» в тот момент стали как никогда ощутимы. Ведь всего ничего, лишь какие-то секунды отделили Гаштета от мира живых, и он оказался на том берегу реки, в которую никто не ступает дважды. В общем, у большинства коллег, не чуждых состраданию, настроение стало опрокинутым, и также было заметно, что данное ЧП на этом предприятии было исключением, а не правилом.



Слабости – слабостями, но смерть есть смерть, и это достаточно сильная перетряска, когда разбросанные камни нужно собирать по новой. Исходя из этого Баринов, само собой, не мог оставить это дело без надлежащего вывода, за которым должен был последовать тотальный «чёс» с целью обнаружения ненужных «блох». Если уж это произошло на его территории, то я был уверен в том, что Сергей Анатольевич сделает всё, чтобы это не повторилось впредь и чтобы в чём-то утраченный контроль над ситуацией вернулся на свои«шестерёнки»механизма управления.



Лицо шефа реально отражало сложившееся положение, будто чистое зеркало, с которого происшествие враз смахнуло осевшую пыль. И в этом «зеркале» отражались все мы, стоявшие перед ним в шеренге в качестве подозреваемых или же просто свидетелей ЧП. Он медленно обвёл нас испытующим взглядом, который, казалось, прошибает насквозь, как рентгеновские лучи, выявляя утаенное. Словесная суета, вспыхивающая то и дело, будто искорка, прекратилась тотчас же, словно удав Каа приковал внимание бандерлогов своим гипнотическим взглядом.



Будучи хорошим психологом, он принялся считывать информацию с наших лиц - мимики, взглядов. Проследил за нашими непроизвольными телодвижениями. В течение трёх минут давящей тишины Баринов провёл предварительный анализ состояния и поведения каждого из работников. За этот короткий отрезок времени, мне показалось, что даже те, кто был абсолютно безгрешен, засомневались в чистоте своей «начинки».



В какой-то момент выражение лица его несколько изменилось, и, судя по этому, сделав для  себя какие-то выводы, Сергей Анатольевич резко развернулся и широкими шагом двинулся к раздевалке. По пути он распорядился доставить сюда из ближайшей аптеки так называемые «наркочеки» для определения содержания наркотиков в организме. 



Зайдя в раздевалку, Баринов без всяких околичностей принялся за дело, открыв дверцу первого шкафчика ключом из связки дубликатов. Процедура обыска проходила по всем законам жанра: он бесцеремонно рылся в содержимом, выкидывал некоторые вещи на пол, словно рыбьи потроха. Он тщательно «шерстил» сантиметр за сантиметром. Шкафы тех мастеров, уважение и доверие к которым были на высоком «плюсе», он осматривал в более уважительной манере. Сергей Анатольевич делал всё молча и без комментариев. Когда же он обнаруживал «детонаторы» для взрыва гнева, в виде пустой чекушки водки или кусочков гашиша, то, на моё удивление, этого взрыва не происходило. Улики он спокойно клал на крышку шкафчиков, зато провинившиеся в это время заметно бледнели, представляя, как Домоклов меч опускается на их шеи.



В моем шкафчике никаких компрометирующих меня предметов не могло быть, но когда Сергей Анатольевич подошёл к нему, я вдруг забеспокоился. В такие моменты в голову лезет всякий бред, и вот сейчас у меня мелькнула дурная мысль: «А вдруг кто-нибудь во время суеты мог скинуть наркоту из своего шкафчика в мой, –  подумал я. –  Не конкретно мне, а вообще лишь бы куда, но получилось, что мне?» Открыв дверцу, Баринов холодным и, словно заточенным взглядом проткнул меня насквозь, будто диагностируя мою реакцию. Пол под ногами стал будто бы мягким и покачивающимся, а сознание моё помутнело от подобной «морской качки». И это при том, что я был абсолютно чист.



Может, мне показалось, но обыск моего ящичка он проводил дотошнее остальных. Он прощупывал каждую уплотнённость в вещах, каждый кармашек и даже принюхивался к ним, как породистая ищейка. Однако, так и не обнаружив ничего криминального, он перешел к осмотру двух последних шкафчиков. И уже после окончания сыскных работ…



После обыска шкафчиков настал черёд «обыска»мочи. В уборной каждому из «доноров» пришлось сдавать своё «отработанное масло» в присутствии охранника, дабы исключить подмену анализов. В результате этой стадии отбора стало уже понятно, кто может быть свободен, а кому остаётся дожидаться приезда врача-нарколога для сдачи крови из вены.



Наконец можно было уже переодеться, и «чистый» персонал, столпившись у шкафчиков, вдруг, как по сигналу, начал разом подавать многоголосие. Как говорится, у каждого Абрама своя программа, поэтому и отношение к произошедшему у всех было своё.



–Ну и поделом ему – такая смерть.  Раз уж офонарел настолько, чтоб вести себя так, –  сказал кто-то из кузовного цеха.



– Мда, когда он «дурку» курил да хихикал, – это ерунда, а вот с «хмурым» когда залипать стал на работе, – это уже не хиханьки-хаханьки, –  высказался шиномонтажник.– Жалко, всё же, и его, и пацана нового.



–  Кто-то бухает, а кто-то колется –  вот Гаштет в небо и ускорился, –  заключил электрик. –  Дурачьё они, и нечего их жалеть. Из-за них сейчас такой шухер наведут – мало не покажется! Как бы сдача анализов в каждодневный ритуал не превратилась – утром, днём и вечером, чтоб все чистыми стёклышками тут ходили.



–  Правильно говоришь, –  вторил ему жестянщик, –  хотели сами сдохнуть – пусть и дохли бы, других-то зачем подставлять? Но теперь-то что уж лясы точить… И так из-за них сегодня пивка не попили, теперь только домой да в «люльку».



Что же касается меня, то относительно обсуждаемой ситуации я не мог принять какую-то одну точку зрения и внутри меня всё смешалось. Я и не осуждал Сашу, но и не защищал его. Однако эта последняя фраза, что, мол, смерть Гаштета помешала попить пивка, меня, конечно, сильно покоробила. Словно бы произошло столкновение двух кайфов: хмеле-солодового и маково-соломкового. А о человеческом участии и сочувствии и речи не было.



После принятия душа мне стало не так грузно от мыслей о случившемся. Всё же он был мне товарищем, со слабостями приведшими к беде, но презрения у меня к нему не было. Ведь он и не дошёл до той жалкой точки, до которой опускается большинство наркоманов, хотя вполне вероятно, что он попросту не успел.



Выйдя в ремзону по пути из раздевалки в свой закуток, я увидел удаляющуюся спину нарколога. Закончив забор «жидкости жизни»у группы, попавшей под подозрение, он направлялся уже к выходу. Но тут сверху его окликнул Баринов:



–  Забыл узнать, результаты когда будут готовы? – спросил он.

–  Неделя – обычный срок. Вам позвонят, –  ответил напоследок медик и исчез за массивной дверью приёмки.

Заметив меня внизу, Сергей Анатольевич  сухо сказал мне:

–  Завтра зайдешь ко мне, Бакыт.



–  Хорошо, –  ответил я, не уточняя время и не задавая лишних вопросов. Причина приглашения меняв кабинет была не особо ясна. Зато повод для сурового разговора с «избранными», кои отсеялись в результате обыска и анализа, был понятен. С поникшими головами они заходили в его кабинет, пока за последним не закрылась дверь, которая и сокрыла всё, что там происходило: какие были озвучены меры наказания, какова дальнейшая судьба кайфоловов и прочее.



Оставшись один, я тенью поплёлся к себе в коморку, где,  сильно уставший, завалился на раскладушку. Довольно скоро я уснул, и это несмотря на то, что конец дня выдался таким напряжённым, отчего мысли продолжали роиться в моём сознании. Этот «рой» как раз и прокрался в мои сновидения, поэтому сон выдался достаточно изматывающим. Однако под утро я почувствовал какую-то ясность в голове и сделанные мною, осознанные выводы лишь укрепили убеждения. Счастье не падает  на голову, как перезревшее яблоко, его нужно заслужить, растить и пестовать. А «овощной» наркокайф и желание всего и сразу – иллюзия сока жизни, который на поверку оказывается «соком желудочным», реально разъедающим душу и тело. Желание поддаться искушению просто как отрезало, и где-то отчасти растлённые частицы моего сознания затянулись здоровыми, рожденными иммунитетом осознанности.



Я твёрдо решил для себя, что нужно научиться работать так, чтобы стать незаменимым. Во что бы то ни стало мне нужно расти, и пусть придётся пробиваться через асфальт, как зелёному ростку, миллиметр за миллиметром, но это будет тот путь, который за меня никто не преодолеет.



Укрепившись подобным фундаментом мыслей, уверенности и самоотдачи я работал по заданию Ташкентского в бодром темпе до полудня, пока меня не вызвали к шефу. Несмотря на некоторое напряжение из-за вызова на ковёр, я  всё же был спокоен, когда зашёл в кабинет, поскольку никаких прегрешений за собой я не находил. Мы кивнули друг другу, и я присел после его приглашения в кресло напротив. Сергей Анатольевич тяжело вздохнул и посмотрел на меня серьёзно.



– Не сказать, чтобы я подозревал тебя в употреблении «зла», но некоторые сомнения у меня на твой счёт были. Тем более, отрадно сознавать, что ты чист, как стекло, –  как-то издалека начал Баринов.



–  Я б не стал себя так со свету сживать, – ответил я. – А Сашку, признаюсь, жаль, конечно: парень он толковый был, да вот голову себе забил, что жить надо только в кайф и будь что будет.



Баринов слегка откинулся в своём кожаном кресле и, как-то оживившись от моих слов, убежденно и легко продолжил:



–  Ты знаешь, да, жить надо в кайф. Нужно получать удовольствие от того, что ты делаешь. Но ведь это кайф особый, и поймать его –  как птицу за хвост, совсем непросто. Его ведь не получают, его именно добывают, как полезное ископаемое. И в этом как раз залог его долговечности…  это тебе это не «лифт» по вене гонять.



Моё дело было молчать да слушать в тот момент, да и вопросы мои были ни к чему, поскольку течение разговора шло в том русле, которое мне было интересно. Баринов, чувствуя мою заинтересованность, продолжил:



– Человек живёт с оглядкой на прошлое, в этом его опора, поэтому крепок и уважаем тот, у кого за плечами есть достижения, а не пьянки-гулянки, когда есть результат вложенного труда, а не вмазанного «герда», когда память прожитых моментов жива, а не туманна и фрагментарна. Есть кайф, который гораздо сильнее наркотиков или алкоголя, власти и денег, и куда продолжительнее всего перечисленного и независимее. Это кайф от самореализации, –  сказал Баринов, глубоко заглянув мне в глаза.–  Но «лень-матушка» и «отец-разгильдос» подталкивают лишь к быстрому получению удовольствия, а пахать надо так, что чем больше энергии отдаёшь, тем больше удовольствия получаешь. И это чревато таким же быстрым разложением. Худшие потери те, что мы не замечаем, поэтому и Гаштет не заметил, как потерял лицо, достоинство, душу свою и независимость, а под конец вмазался какой-то бодягой перемешанной. Англичане в своё время посадили Китай на опиум, потому что так легче было манипулировать страной и качать из неё деньги. Европейцы споили коренных американцев и отправили их в загоны, назвав их «резервациями». Наркота – это оружие массового поражения невидимой войны против народа. И бухло, качество которого не оставляет желать ничего, кроме худшего –  также. Только более замедленного действия. Идёт элементарная травля.



Было заметно, что Сергей Анатольевич весьма расположен на размышления вслух, но меня это никоим образом не тяготило, скорее, даже напротив.



–  А по поводу денег и власти… Повидал я людей, кого эти две вещи запросто заставили вырождаться. Если человек духом не готов, на него деньги и власть даже если и свалятся, то раздавят вмиг. Есть пословица: за что боролся, на то и напоролся, поэтому поменьше надо забивать голову жаждой наживы и нажоры. А развивать надо в себе волю, дух – да называй, как угодно, хоть «турбо-нутро», но главное, чтобы оно было независимым от всей той мишуры, которую многие принимают за цель из-за сбитого прицела. Понимаешь, о чём я?

–  Не совсем, –  признался я.



Баринов улыбнулся и с некоторым налётом загадочности продолжил:

–  Вот тебе сейчас тяжко, Бакыт: работаешь с утра до вечера, словно ишак, многому приходится учиться заново, – а в Бишкеке-то всё не так было, а?

– Что есть, то есть, –  улыбнувшись, ответил я.



–  Но если тебе сейчас не будет так тошно, потом не будет легче. Впоследствии ты в какой-то степени будешь даже благодарен такой ситуации, так что принимай это как испытание огнём и водой, а медные трубы придут, просто надо быть достойным их. Плодов труда –  вот чего следует держаться, а не «ханки» небесной.



–  Понял, Сергей Анатольевич, –  ответил я. –  Желание у меня есть и работать, и развиваться… только стимул пока маловат.



–  Это ничего, –  сказал Баринов, смекнув, что я о зарплате, –  это потому что этот стимул снаружи находится и хотя он действенный, но ненадёжный. Я не предлагаю тебе выкинуть его из головы и заняться благотворительным трудом, нет. У тебя внутренняя опора должны быть, без фундамента можно лишь сарай построить, но ты же не хочешь жить в сарае, так?



–  Так, –  сказал я.

– Ты же парень толковый, Бакыт, так что, думаю, всё путём будет, –  рассуждал шеф, –  но смотри: предприятие у нас большое, а в большой реке и подводное течение бывает. Так что общайся с людьми повнимательнее: кто на дно утянет, а кто и на кисельный берег подбросит, понимаешь? –  рассмеялся Баринов.



–  Понимаю, –  ответил я и отшутился. –  Досторкон на «доширак» не променяю.



–  Как, как ты говоришь? – рассмеялся Баринов, –  вот-вот, суррогат лопать не стоит. Но ты духом-то не падай, голову не опускай: ты ж, как и я, гордый сын Азии! –смеясь, подбодрил меня шеф и продолжил. – Да и вообще ты ж земляк мой. Я ведь тоже был простой парень из Фрунзе, а родные мои из Кызыл-Жылдыза и Кировки. Мне тоже поначалу тяжело было.



От услышанных названий родных и знакомых мест довольная улыбка растянулась на моём лице. Разговор между нами произошёл, конечно, не братский, однако было приятно слышать искреннее участие в голосе Сергея Анатольевича. Как ни крути, мы были земляками. На прощание шеф крепче обычного пожал мне руку и, посмотрев на меня, добавил:



– Гаштет был для тебя своего рода связующим звеном, но с сегодняшнего дня тебе предстоит работать напрямую, так что будь готов к новым знакомствам, Бакыт, и не забывай, о чём мы с тобой говорили…



Я не забыл, и этот разговор не только запомнился мне, но произвёл некоторую внутреннюю реорганизацию. Меня перестало тяготить моё нестабильное положение человека, так и не оправившегося от материального краха. Сознанием я отдавал себе отчёт в том, что проблемы мои не решены, но в душу мою уже не прокрадывалось уныние. Я услышал, как двери будущего еле слышно скрипнули. Ничего не изменилось конкретно, но дышать стало легче и увереннее. И плевать, что внешних причин для этого не было, я просто доверился интуиции.



В ремзону я спускался, конечно, не румяным и сияющим. Со стороны, должно быть, я выглядел, как обычный коренастый азиат, обреченно идущий выполнять свою однотонную работу за двухсотенную оплату труда. Но зародыш воли к саморазвитию, на который я стал опираться, подсказывал мне, что со временем всё приложится, и если целиться только в деньги – они, может, и появятся, да вот я отпаду.



Наступательно давая бой праздности, лени и апатии, я решил окончательно избавиться от балласта угрюмых посиделок в баре и бессмысленной болтовни в свободное время. Старательно и кропотливо я начал ковать себя при помощи самообразования и работы. Серёга Ташкентский и Канистра стали вопросительно поглядывать на меня, почуяв некую перемену, но спрашивать у меня ничего не спрашивали. От Канистры я узнал также, что все те работники, что «запалились» по анализам или при обыске, были подвергнуты штрафам, но не уволены: кадрами Баринов не разбрасывался. За исключением, конечно, того новичка, что обдолбался с Гаштетом. Как сказал Канистра: «Жив, но уволен. Уволен, зато жив». Далее каждому провинившемуся следовало два раза в день сдавать мочу для наркотеста, при этом деньги на покупку наркотестера вычитались из его же зарплаты. Делать он это должен был до тех пор, пока моча не будет чистой от содержания в ней психотропных веществ. Далее профилактика закреплялась введением прививки воспитания коллективом. Периодически любого могли отправить сделать анализ (включавший и алкотест выдоха в трубочку). В случае положительного анализа, то есть обнаружения отрицательных веществ в организме, оплата штрафа и дальнейших тестов ложилась на тех людей, с которыми он работает рядом. Это было сделано для того, чтобы система воспитания коллективом перешла на саморегуляцию. Проще говоря: провинился – подставил коллег; а раз подставил коллег – подставляй свой анфасдля хука в профиль.



Внешние изменения в трудовой деятельности в связи со смертью Гаштета не заставили долго ждать и меня. До этого я был подобен хомяку в банке и работа сбрасывалась на меня преимущественно через «горлышко» от Гаштета. Видеть, что происходит вокруг, это я видел, но непосредственного контакта с другими людьми я не имел. Связующим звеном с окружающим был Гаштет. Отныне мне самому предстояло решать вопросы и договариваться с различными деятелями ремзоны с жёстким разделением труда, но это я пока понимал смутно. Первоначально я вообще различал персонал как-то внешне и достаточно поверхностно. Во многом это обуславливалось ознакомительными россказнями Сашки Гаштета, которыми он меня пичкал в своё время, когда я задавал вопросы типа «кто есть кто». Он был моим единственным источником информации по этому вопросу, и исходя из этого у меня и  возникло в голове условно деление нашего окружения на три группы.



В первой  значились представители «западенской» Украины и грузинской диаспоры. Тандем из троицы угрюмых украинских хлопцев и нескольких излишне темпераментных горцев являл собой странное переплетение. Изо дня в день галиччинские хлопцы, обливаясь потом, скрепя нервы и скрипя зубами, «пахали», выполняя реставрацию кузовов. Зато их напарники из Тбилиси и Рустави, занимающиеся подготовкой к покраске и покраской, напротив, с той же самоотдачей изо дня в день создавали только видимость кипящей работы. В отличие от украинцев, их рабочим фоном был не звон и бой, а гомон и трепотня о деньгах, девочках и ворах в законе. При этом, следует отдать должное, делали они своё декоративное дело, хоть и неспешно, но качественно. А поскольку рядом с ними всегда находился кто-то, развесивший уши для «лапши» и готовый что-нибудь подать, да поднести, да выручить материалами, то и доход у них был раза в два больше, чем у коллег по цеху, при этом без особого напряга.



Костяк второй команды составляли пафосные московские ребятки. Причиной для их гордости служила московская прописка. Каждый из них свято верил, что печать в паспорте с надписью «г.Москва» автоматически делает их потомственными дворянами. При этом, опять же, судя по убеждению Гаштета, родители этих столичных кренделей не так уж давно «понаехали» в столицу из Подмосковья, небольших городов и городков, а может быть, и весей. Отсюда, видать, и возникли столь раздутый гонор и спесь. При этом аляповатая одежда из смеси классического стиля и спортивной моды, излишняя надушенность и нарочито вальяжная походка выдавали в них именно «князей из грязи», как из той самой пословицы. Странным образом к этим москвичам примыкали ещё и два эстонца: Андрус и Юхан. Молчаливые и мнительные блондины редко с кем общались и даже пили чай или обедали всегда отдельно от других, а в разговорах держали себя сдержанно и холодно. В общем-то, как раз эта глубинная заносчивость и роднила их с «дворянами».



Третьей командой, насколько я понимал, была сборная русско-азиатского союза, к составу которой я невольно примкнул.  В жилах этой «рабочей лошадки» текла кровь сибиряков, донских казаков, жителей степи и гор. Опыт работы целого коллектива и солидное влияние на него инженера Ташкентского придавали группе позитивный образ команды, на которую можно возложить серьёзные дела и решение не только технических задач, но и организационных вопросов.



С этой несовершенной «картиной мира» предприятия я жил месяца два, но после смерти Сашки, с неё стала спадать «краска». Начали появляться новые люди, которые не вписывались в неё, ведь сама основа деления изначально была выбрана неверно.



Для примера, с молодым менеджером, а точнее мастером-приёмщиком Сан Санычем, я был хорошо знаком визуально, и никак более того. Это было связано с тем, что тот общался лишь с Гаштетом, ставя перед ним задачи, как должен проходить ремонт той или иной машины, каких элементов он коснётся и какие детали использовать при замене. До меня доносились обрывки их разговоров, и я по ошибке и даже насильно отнёс его к «московско-прибалтийской» группе. Гайки он, правда, не крутил и работал непосредственно с клиентами, поскольку гораздо лучше у него получалось декларировать и объяснять. После того, как Гаштета не стало, он вместе с инженером подошёл ко мне познакомиться, и входе разговора дал понять, что впредь он будет работать со мной напрямую, поэтому с моей стороны желательно чётко следовать тем параметрам, которые он задаёт по поводу ремонта.



–  Это означает, Бакыт, никакой самодеятельности, –  разъяснял он. –  Задача поставлена – задача выполнена. Есть вопрос – обращайся, язык за зубами не держи, чтобы после не скрежетать ими. Добро?

–  Добро, –  соглашался я.



–  Приёмщик, брат, – не фунт изюму,–продолжал он уже в присутствии подошедшего Канистры. –Думаешь, всё держится только на механиках? Не-е-ет, –  говорил он шутливо бахвалясь, –  каков поп, таков и приход, так ведь Канистра?



– Хорош заливать, Красавчик, ты не поп, а скорее, синхронный переводчик при нас, –  ухмыляясь, заметил Канистра, возвращая мне взятую «пневму».



–  Ну, от каждого по способности, каждому по вакансии. У кого-то руки золотые, а у кого-то речевой аппарат… –  начал отвечать мастер-приёмщик, но его речь прервал звонок одного из трёх-четырёх или даже пяти его рабочих телефонов. Он тут же переключался на серьёзный тон и произносил: «Техцентр, меня зовут Александр, чем могу вам помочь?..» –  а далее уже следовали законы и нюансы работы речевого аппарата.



Канистра был прав, но лишь отчасти. Без таланта коммуникатора те люди, с которыми Сан Санычу приходилось работать, с трудом понимали бы друг друга. И дело было даже не в представителях разных народностей и культур, с которыми было необходимо находить общий – русский – язык. Ведь даже русакам, для которых русский язык ещё не гарантированно был общим, Красавчик как раз помогал наводить мосты взаимовыгодного понимания. Задача его состояла в том, чтобы быть доходчивым, и мне это было знакомо, поскольку и самому приходилось исполнять подобную роль в Бишкеке. Но на выполнение её уходило процентов 5-10 общего времени. К тому же я привык, что от тех, кто много болтает, пользы маловато, о чём имел неосторожность заметить Серёге Ташкентскому. Он-то мне и помог вникнуть в сверхзадачу мастера-приёмщика. Сам инженер, будучи молчуном, убеждённо сообщил мне, что умение Красавчика общаться и договариваться с клиентом, исполнителем и начальством – это искусство по сравнению с моим ремеслом.



–  Но именно на ремесло опирается его искусство, ведь без такой опоры изощрённая риторика – ничто иное, как попросту надувательство, –  подытожил Сергей Петрович, показав закольцованность общего дела.



Насколько я начинал врубаться в ситуацию, настолько понимал, что понапрасну впихнул приёмщика в группу заносчивых москвичей и прибалтов. По мере развития контакта с ним я осознавал, что за его щегольством и дирижированием процесса скрывался хороший специалист, казавшийся скорее теоретиком, чем практиком. Но, как я узнал позднее, знания его опирались на большой опыт работы именно руками и умом, когда он не один год проработал за подъёмником.



По мере работы с мастером-приёмщиком образ его начинал вырисовываться в моём сознании в виде четырёхрукого, как индийский бог, существа. В нижних руках он держит большие ложки, которыми регулярно подкармливает мастеров и обеспечивает прибыль начальству, при этом черпая деньги из кармана клиентов. В других двух руках у него наличествуют щит и меч – для обороны от упреков и атак, которые  сыплются на него оттуда же: как со стороны прожорливых однополчан и начальства, так и со стороны докучливых автолюбителей. Без преувеличения, мне стало казаться, что он своего рода атлант, держащий на плечах механизм работы автосервиса. Собственно говоря, за это и называли его именно Красавчиком, а не Сан Санычем, что ему, конечно же, льстило.



Наблюдая за тем, как он работает с людьми, – неторопливо и с удовольствием, словно раскладывая карты в пасьянсе, – я понимал, что именно таким и должно быть отношение к работе, которую ты любишь и уважаешь.



Подзарядившись от него таким отношением к труду, я старался, и мои будни замелькали, как спицы в колесе велосипеда, замелькали перед глазами также и новые люди, с которыми всё больше укреплялась взаимосвязь общей деятельности. То, что я враз начал налаживать контакты с теми коллегами, с которыми раньше сообщался через Гаштета, не могло не сказываться на моём опыте, моей учёбе, – словом, развитии. Шиномонтажники, диагносты, электрики, арматурщики, жестянщики, маляры –  со всеми надо было поддерживать связь в той или иной мере, учитывая при этом их профессиональные и поведенческие особенности. А в этом я был пока что на тот момент ни в зуб ногой.



Но разобраться в этом помог уже Баринов, которого подтолкнуло одно обстоятельство. Хлам из выделенной мне коморки я давно вынес по уговору с завхозом (часть на помойку, часть в уличную подсобку). Ремонт был закончен, так что пригодился, конечно, достопамятный опыт работы в квартире на Кутузовском. Заменил лампу, отчего там стало светло и, пусть это и смешно звучит, но как-то просторней, что ли. Работу я выполнил на совесть, ведь неизвестно было, сколько ещё времени мне предстоит прожить в этом «живом уголке». В конце одного из рабочих дней Баринов, осмотрев былую пещеру неандертальца, немало порадовался тому, как может преображаться захламленный и пыльный чулан, ставший вычищенными, выкрашенными и вылизанными апартаментами. Однако, подойдя к фанерному ящику, заменявшему мне столик, на котором лежали автожурналы из приёмки, он чуть изменился в лице и спросил по поводу их:

–  Это что, Бакыт? Ты что читаешь?



Я невольно подумал, что прессу эту запрещено выносит из приёмки, и ответил:

–  Читаю, что читают клиенты –  тематическое чтиво.



–  Э, не-е, брат, в этом и заключается твоя ошибка. Это же как в горах, –  резюмировал он, пролистывая один из них. –  Собрался человек у Тянь-шаньских гор пузо погреть да бешбармак употребить или с целью на вершину взобраться. Если последнее, тогда его «пузогреем» не назовут, это уже альпинист, а значит, профессионал. Если ты механик, то для тебя должна быть одна литература, а для пузогреев–другая. Тебе бы подразобраться не мешает, раз читать не дурак. Выдам сейчас журнал «Ремзона», вещь добротная и редкая, у меня их всего два номера. Будут ли ещё номера, неизвестно, так что даю на ночь, как в советские времена – редкую книгу. Утром вернёшь моему секретарю, вечером снова возьмёшь, если понадобится. Да и вообще, там библиотечка собралась неплохая – у неё на полках, – так что в ночное пользование – на здоровье, я её предупрежу.  Схема понятна?

–  Понятно, –  ответил я.



Сначала, признаться, мне это показалось искусственно созданным ажиотажем. «Редкий? –  озадачился я. –  Тем более журнал? Читать на ночь? Да в Москве, да в наше время?..» Невольно мне вспомнилось комичный случай, когда отец моего друга поехал в командировку в Москву ещё в советские годы, а сын попросил привезти ему дефицитную иллюстрированную книгу «Остров сокровищ». В последний день в Москве у фарцовщиков он купил за огромные деньги подарок,  плотно обернутый газетой, как младенец пелёнками, который ему передали в подъезде. И лишь в поезде без суеты и спешки ему удалось заглянуть, что ж это за издание такое золотое – «Остров сокровищ». Это оказался «Архипелаг ГУЛАГ», кодовым названием которого на языке фарцовщиков и был как раз «Остров сокровищ».       



Обратившись к этому журналу, в одной из первых статей я и обнаружил как раз ответ на один из моих вопросов – о кастовом делении автосервиса и особенностях тех или иных каст (или варн). Предприятие, как и государство, не может быть сплочённым без идеологии, говорилось в журнале, а идеология хорошего предприятия проста, как пареная репа: каждый хорошо делает именно своё дело и не лезет в калашный ряд со свиным рылом, мешая остальным трудиться. Работу в гаражно-ремонтной шараге там сравнивали с первобытным строем, где вождь сам ходил на охоту, жарил кусок мяса и вычёсывал блох из своих соплеменников. Это сравнение мне было до боли знакомо по Бишкекскому опыту – моему делу, отчего, сидя в своей коморке под лампой, я хохотал вовсю. Всё сказанное попадало в  самое яблочко, ведь мастер-гаражист –  сам себе слесарь, кузовщик, диагност, короче говоря, всего понемногу. Такой обширный опыт неплох, но он зачастую идёт в ущерб профессионализму. Зато знание особенностей каждой из каст помогает легко избежать многих проблем в автосервисе, связанных с недопониманием своего назначения. При этом журнал-то был написан в той ироничной и толковой манере, что импульса «вырубить топором написанное пером» просто не возникало. Содержание журнала «заходило», как стакан воды в жаркую пору. 



В нём также говорилось, что деление наподобие древнеиндийских каст (воины, жрецы, земледельцы и неприкасаемые) можно адаптировать и к условиям современной мастерской, или «workshop`a». В двух рабочих зонах автотехцентра (на слесарном и кузовном участках) можно увидеть варны, похожие на индийские. Но особенность  автосервиса в том, что в отличие от древнеиндийского деления, здесь эта градация не застыла на месте и постоянно развивается: старые касты исчезают, новые появляются.



Итак, в статье первостепенному делению сначала подвергалось само предприятие – на слесарный и кузовной участки. Далее, соответственно, шло дробление персонала по специфике. Первыми были механики –  основная трудовая каста слесарного участка. Так сказать, воины автоцентра, его цвет и гордость. Именно они приносят основную часть прибыли сервиса (целый день крутя гайки, ковыряясь в двигателях и трансмиссии). Это рабочие лошадки техцентра, такие же надежные и, как положено, такие же неприхотливые: что в еде, что в обстановке, что в общении. Толковый начальник всегда найдет время для того чтобы пообщаться с одной из основных каст техцентра. Впрочем, с ними проще всего иметь дело как руководителям автосервиса, так и всему остальному персоналу. Договоренности с представителями этой касты выполняются практически безукоризненно, ведь слово механиков практически – кремень. При всём при этом «бравые парни» всегда реально знают своё место в общей структуре предприятия. Знают, как они важны для работы и для начальства. При этом они не возносятся на небеса, раздуваясь от собственной значимости. Высшая степень механика или слесаря, достигаемая путем повышения квалификации – это моторист. Сей человек  уважаем не только в своей касте, но и среди остальных коллег. Не скрою, мне было лестно читать эту часть, ведь ясам по роду деятельности также принадлежал к варне механиков, которых порой  уничижительно называют «мастерюгами» или того хуже «слесарями».   



Далее следовало обсуждение странной и не самой престижной касты автоцентра –  шиномонтажников. Иногда ими подрабатывают механики, которые мало загружены работой. Потому основные характеристики шиномонтажников практически те же, что и у основной трудовой касты слесарки. Мастера эти еще более простые (практически как колесо). Хотя и в данной сфере требуются  вполне определенные знания и квалификация. Только вот постоянное и однообразное разбортирование и бортирование покрышек может вредно сказаться практически на любом человеке.  Хотя нельзя сказать, что шиномонтажник – потерянный для автосервиса механик. Однако из своего вечно круглого колеса ничего нового он так никогда и не выкрутит.



Есть на слесарном участке и свой представитель касты «отверженных» – диагност. Человек, которого люто ненавидят практически все. Сам же представитель касты чаще всего отвечает им полным равнодушием. Он, похоже, с рождения занимался только тестированием машин и компьютеров, а потому диагностические отклонения в мозгу заметны с первого взгляда. Диагност разговаривает со всеми на своем собственном языке, пудря мозги всей станции. Никогда не дает конкретного ответа даже на самые простые вопросы, за что имеет репутацию редкой скотины. Диагност подтверждает это вечно недовольным видом и постоянными претензиями: то ему не хватает датчиков, то возникают трудности с тестерами, то ему просто мешает земное притяжение. 90 процентов всех проблем, возникающих с оборудованием, приходится на долю погруженного в процесс общения с информационными богами именно у этого мастера. Точнее даже будет сказать, что проблемы у диагноста не возникают, а, по обыкновению, придумываются им самим, поскольку сам он и есть одна большая проблема. При этом ни один начальник не может решиться выгнать его с работы. На освободившееся место может прийти еще более замороченный на диагностике «ас» с еще более неизведанными закоулками в голове. Так что начальству приходится мириться с таким положением дел. А для того чтобы как-то усмирить диагноста, некоторые пытаются завести сразу двух подобных мастеров, дабы встряхнуть обоих угрозой конкуренции. Однако кормить сразу двоих дармоедов может позволить себе далеко не каждый автосервис.



Промежуточное звено между «неприкасаемыми»диагностами и «воинами»механиками являет собой каста электриков. Поскольку занимаются они установкой весьма разнообразного дополнительного оборудования, это уже не каста «воинов» слесарки по простоте душевной, но ещё и не диагносты по погруженности общения с «кибер-разумом». Окружающим с ними ещё можно договориться, но уже не так просто, как с механиками. Главная задача всего персонала – следить, чтобы электрик как можно меньше общался с диагностами. Ибо паралич, вызванный покусами отрицательно заряженных электронов, напрочь лишит его возможности реально оценивать обстановку. Особенно опасно, когда электрики,  все же спевшись с диагностами, начинают что-то с пренебрежением доказывать механикам. Те, по законам своей касты, предпочитают не вступать в долгие дискуссии, а убеждающей жестикуляцией, плавно переходящей в рукопашную, рискуют на какое-то время лишить автосервис и диагноста, и электрика сразу.



Поскольку я работал в слесарном цеху, все эти типажи мне были отчасти знакомы. Статья словно проливала свет на те моменты, о которых я имел смутное представление, и достаточно чётко справлялась с задачей расставить всё на свои места. Далее следовал разбор полётов и пилотов на кузовном участке предприятия, о котором я имел самое скромное представление. И тем интересней мне было туда заглянуть глазами экспертов (а именно таковыми я уже считал составителей этого журнала).



Одной из мобильных и производительных каст кузовного участка выступала группа  арматурщиков, ответственных за сборку и разборку автомобиля. Мозг арматурщика – здоровенный комод, где в каждом ящике лежат файлы. Здесь содержится всякая информация: как и на каких болтах крепились детали отдельных частей автомобиля, сотни комбинаций сборки/разборки, схемы и так далее. Потому общаться с ними всем остальным нужно довольно осторожно, дабы не перепутать эту чудовищную картотеку. Для автосервиса арматурщики – одна из самых ценных каст. Часто бывает так, что отремонтировать машину легко, а вот вернуть ей хотя бы приблизительно тот вид, какой она имела изначально, без арматурщика невозможно.



Как и на  слесарном участке, так и на кузовном, есть своя гвардия, свои несгибаемые бойцы – настоящие мужики, которые несут на себе основную нагрузку. Это «воины» кузовных работ – жестянщики. В статье говорилось, что опытные мастера по жестянке способны работать без инструментов, пуская в ход исключительно свои стальные пальцы. Но гораздо крепче железа являются их выдержка и работоспособность. Эти качества делают жестянщиков, как и механиков, настоящими неприхотливыми солдатами автосервиса, которые могут выполнить любую задачу. Такие же простые, с такими же немудрёными инструментами, они доставляют всем остальным очень мало хлопот и не грузят начальство своими проблемами.



Маляры представляют в техцентре отдельную и своеобразную касту. Поскольку каждый маляр, по своему собственному убеждению, –  непризнанный гений живописи, то эта каста считает, что работа всей станции зависит именно от неё. Практически все остальные специалисты кажутся малярам если не второсортными, то уж точно примитивными. Но все прекрасно понимают, что научить более-менее сносно наносить краску, по идее, можно даже шимпанзе. Необходимо лишь желание регулярно дышать парами красок и лака. Но умелый руководитель знает, что уверенность маляров в своей «избранности» нужно хотя бы время от времени поддерживать. Он не забывает и о том, что данная каста не особо-то и работящая.  Ее представители обычно стремятся найти себе помощника-подготовщика, которого быстро учат красить, и потом удаляются от работы. Затем они лишь отдают им команды, ещё больше в своих мечтах возвышаясь над окружающими. Роковая ошибка автосервиса – если в нём работает равное количество жестянщиков и маляров. Поскольку работяги жестянщики всё делают быстрее и активнее, чем маляры, то они постоянно пытаются торопить и работу краскопультщиков. Отчего разгораются масштабные конфликты, которые даже могут завершиться мордобоем. Поэтому чтоб этого избежать, знающие люди рекомендуют делать так, чтобы на одного жестянщика в автосервисе приходилось по два маляра. Выдержав эту пропорцию, при деле окажутся все.



К «отверженным» кузовного участка относят колористов (или на языке автосервиса – «дальтоников»). Это местный диагност, но уже с другой, не менее опасной, формой отклонения – сверхразвитым чувством «прекрасного». Как всякий творец, это человек с художественным восприятием мира. Состояние извилин мозга данного объекта можно сравнить с изгибами на картинах авангардистов.  Результат его работы часто зависит от настроения. Договориться с «дальтоником» практически невозможно. Он может свести с ума любого, даже самого флегматичного руководителя или коллегу, поскольку всегда находит кучу причин для того, чтобы оправдать неправильный подбор краски. Это может быть и давление в пульверизаторе, и угол падения света на машину, и временный эффект высыхания, и прочая ересь. Большинство уверено, что «колорист» –  реальный шизофреник. Но, поскольку такие творцы обычно в дефиците, со странностями «дальтоников» вынуждены мириться все.



Мириться приходится со странностями, в общем-то, каждой касты, но главное при этом – находить общий язык и знать, как разговаривать с механиком или с маляром. Договориться можно практически со всеми, кроме диагноста и колориста, конечно: на то они и «неприкасаемые». Правда, судить об этом я мог пока по статье, сам же ещё не имел непосредственного опыта общения с ними. При этом автосервис как носитель передовой идеологии, вопреки атавистическому запрету о переходе из касты в касту, как раз и предоставляет такую возможность. Важно, чтобы участники не чувствовали себя всю жизнь не в своей тарелке. Скажем, чтобы арматурщик не чувствовал себя в летающей тарелке «дальтоника» и наоборот. В принципе, любой мастер может повысить свою квалификацию, занявшись другой работой. Но захочет ли он этого и сможет ли работать по-другому – вот в чём загвоздка. Годы принадлежности к какой-либо касте действуют посильнее запретов.



Как говорится, каждый сверчок знай свой шесток, и я на тот момент решил пока довольствоваться тем, что принадлежу к числу механиков. Тем более, что это, выходит, почётно. Весь журнал я заглотил в тот же вечер и часть ночи. Утром, по уговору с шефом, я вернул прессу обратно секретарю Диане, и с мозговой перезагрузкой от полученной информации взлетел на свой «шесток».



Полученной инфо-пищи мне хватило для переваривания ещё на пару дней. И эти два дня я осмысливал далеко не только разделение труда. В журнале затрагивались и прочие нюансы построения работы в техцентре, о которых ещё будет отдельный сказ. Но что касается вышеописанной кастовой разборки, то мне хотелось прояснить для читателя особенности моего положения и, соответственно, моего окружения. Также я посчитал, что читателю будет нелишне иметь возможность ориентироваться в сословных прослойках места действия повествования. Тем более что с автосервисом ему и самому, пожалуй, приходится или приходилось сталкиваться прямо или косвенно.



Принимая эту систему, я стал чётко осознавать, к какой гильдии отношусь, понимать, что мне предстоит делать и как сотрудничать с другими. Новый ритм, в который я окунулся, уже не походил на «ученический» уровень, но благодаря Гаштету, поднатаскавшему меня в плане выполнения заданий, я, в общем-то, справлялся с работой. От усталости, правда, ноги и руки становились ватными, а голова свинцовой. Работа была долгой и насыщенной, сон же – глубоким, но быстрым.



И при этом, в рамках набранного темпа, я старался впитывать всё, как губка, – всё, что происходило вокруг и к какой бы касте это не относилось. Я вбирал это в себя, расширяя кругозор. И если от Алика и Малика я мог научиться лишь тому,  как мастерски разводить людей на бабки, то в компании инженера, Красавчика и Канистры я постигал настоящее ремесло.



И главное, что я чувствовал, – это то, как моя деятельность исходит из внутреннего интереса к делу и из симпатии к профессии, ведь именно трудолюбие, а не твердолобие благодатно сказывается на нутре. Меня не смущало, что рабочие руки мои вымазаны в масляной черни, и пусть они грязны, зато никто не скажет, что я «нечист на руку». И разница между «ухватом» денег и их зарабатыванием как раз в том, что первое тебя развращает, а второе – воспитывает.



Поэтому – к слову о деньгах, а если конкретно, то о моей заработной плате. Разговоры на околорабочие темы, как это зачастую бывает, проходят преимущественно  «у ведра», то есть во время перекура. Причём, куришь ты или нет, не суть важно. Главное ведь – не количество дыма, пропущенного через легкие, а само общение, разговор да и слухи, коими земля полнится. Поэтому как-то раз Ташкентский, прекрасно зная, что я не курю, сказал, подтрунивая в этом ракурсе и затрагивая более актуальную для меня тему:



– Ну что, Бакыт, угостить тебя сигаретой? А то твоих «ученических» зарплат едва ли на табак хватает. На килограмм дырок от бубликов разве что… –  закончил он, по-доброму усмехаясь.



На дворе стоял конец марта, холода уступили оттепели, поэтому и желающих сделать паузу на улице было достаточно, включая и «отверженных», вроде диагноста Дули, прозванного так потому, что очень любил он сей одноименный жест ввиду своей скаредности. Но курилка на предприятии – самое демократичное место для специалиста любого уровня знаний, достатка и уважения.



– Да-а, в учениках ходить – по-волчьи выть… – отреагировал Дуля. – Надо бы попроворней да потребовательнее быть, –  посоветовал он.



Человек – животное общественное, а потому собирается в большие и малые стаи, исходя из главной потребности –  инстинкта размножения информации. Так и в тот раз: главное было за что-нибудь зацепиться языками, а мой случай просто удачно подвернулся для обсуждения. Тем более что происходил он накануне выдачи аванса, в моём случае –  предоплаты за третий месяц.



–  У тебя же сейчас третий месяц пошёл, верно, Бакыт? – спросил Серёга Ташкентский. Я кивнул. –  Ну вот он и покажет, готов ли ты оторваться от земного притяжения или ещё нет. Это как ракета, у которой три топливных ступени. Два месяца – это две ступени, и они у тебя уже прогорели, вот и третья уже пошла… –  Сергей Петрович при этом шутливо изображал воспарение ракеты своей взмывающей в замедленном темпе ладонью с дымящимся окурком. –  Вот она-то и должна вынести тебя на околоземную орбиту. –  На этих словах его ладонь застыла. –  Только, конечно, если топливо у тебя качественное, а не ослиной мочой разбавленное, –  засмеялся он напоследок и запустил бычок в урну.

Но тут же тему подхватил моторист Егоров, крепкий одессит лет под пятьдесят:



–  Ну, тогда ему ещё ступени понадобятся: четвёртая, пятая или как у Потёмкинской лестницы – все сто девяносто две! – зычно захохотал он и добавил куплет из любимого им Высоцкого. –  Пускай живёшь ты дворником, родишься вновь прорабом/А после из прораба до министра дорастёшь/ Но если туп как дерево –  родишься баобабом/ И будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь.



Обидеть меня они не хотели, но этот вопрос, конечно, становился для меня всё более волнующим, и я даже отмечал, что стал зависеть от него внутренне. Это и немудрено, ведь возврат долга, помощь матери – всё это оставалось лишь в планах. За тот период в «Голиафе» я получал деньги два раз в месяц по сотенной бумажке, каков и был уговор.



Но на аванс за третий месяц я осознанно или нет, но возлагал гораздо большие надежды, нежели получил в итоге – двести долларов. Конечно, это было в два раза больше обычного, но выходило так, что четыреста долларов – это моя «околоземная орбита»? Неужели я рождён ползать, а летать не смогу, подумал я в тот момент.



Конечно же, после этого душой моей овладели противоречия: с одной стороны, меня раздирала меркантильность, с другой – скромность и доверие ситуации. «Баобабом» я себя не считал, но и наглецом быть не привык. Да и присутствовала обычная осторожность: если я буду «зарываться» –  меня попросту выставят на двор. Оставалось делать что делал, продолжая заботиться о качестве топлива для своей «третьей ступени».



Да и по большому счёту, всё же кормовые деньжата не шли в сравнение с тем опытом, который я приобретал, в основном, под руководством инженера Ташкентского и магистра риторики Красавчика. И я чувствовал, что во мне происходят пусть и небольшие, но качественные изменения. Это подтверждалось и изменением отношения ко мне со стороны окружающих. То ли здороваться стали по-другому, то ли в глаза смотреть, но в целом уважительнее и теплее. Да и сам инженер стал как-то доверительнее при разговорах. Всё в той же курилке, особенно, если людей было немного, беседа могла касаться житейских тем нашего прошлого: Узбекистан всплывал с его стороны, а Киргизия –  с моей. «Курилка – это то место, где удаётся получить ответ на вопрос: что за человек ударно вкалывает рядом с тобой», –  метко заметил Красавчик, находящийся в тот момент в беседке.



Как мне открылось, инженер Сергей Петрович родился и вырос в Ташкенте и, несмотря на русскую кровь, был истым сыном Азии. По происхождению своему, будучи русским человеком, но проживая в Узбекистане, он сумел впитать в себя традиции Востока. Это он сохранил и поныне даже в бытовых мелочах, несмотря на то, что уже много лет как он работал в Москве. К примеру, он  никогда не садился есть в столовой в одиночестве и даже пил чай всегда в компании. Или когда  доставал из кармана жвачку или то, чем можно было поделиться, то сначала он всегда предлагал ее всем, кто был поблизости.



Корни воспитания инженера, конечно же, были в родителях. Отец его, превосходно знавший арабский, мог свободно читать Коран в оригинале. Его искренне уважали местные жители, и многие узбеки были его близкими друзьями. Но сам Ташкентский о прошлом всё же рассказывал редко и неохотно, можно сказать, цедил. Казалось, на сердце его – незаживающая рана из-за того, что после развала Союза ему с семьёй пришлось покинуть свою историческую родину, чтобы наперекор унижениям и препонам обживаться уже на своей кровной русской отчизне. Я встречал многих русских и в Таласе, и в Бишкеке, которых новая власть малой родины, где они прожили всю жизнь или даже не одно поколение, по-скотски гнала на территорию их «географического ареала», где они при этом оказывались также не нужны. Отсюда и вспыхнуло это болезненное ощущение  предательства, которое, как трещина, прошло через сердца сотен тысяч людей, вытесняемых из бывших братских республик. И зачастую при затрагивании в разговоре этой «трещины предательства» глаза у людей наливаются не то слезой от обиды, не то кровью от гнева, как у Ташкентского.



От проросших корней нашему инженеру и его семье, гонимым «ветром перемен»,пришлось оторваться и, словно  «перекати-поле» из кичима и кермека, понестись в поисках новой почвы. И в принципе, в его судьбе не было чего-то экстраординарного. А было в ней много узнаваемого, тем более для меня. Ташкентский, конечно же, был в этом плане не одинок: и я, и покойный Гаштет, и бакинский Канистра, и даже Баринов, да и многие уроженцы советской Азии – все мы стали своими среди чужих и чужими – среди своих. Может быть, именно поэтому здесь, на предприятии, у нас самопроизвольно получалось находить баланс длямирного сосуществования, поскольку опирались мы на опыт нашего общего прошлого.



В любом коллективе работает средство массовой информации, вроде ДДС (друг другу сказал). И это «радио» мне существенно дополнило историю Ташкентского, который, как выяснилось, имел весомый стаж деятельности в рядах военпромовской организации. И, соответственно, советская школа оборонных предприятий гарантировала те фундаментальные знания, при которых весь перечень услуг автосервиса по ремонту различных узлов и систем современного автомобиля можно было щёлкать просто, как семечки.



По этой причине всё ещё не выпуская из головы статью про касты, я вдруг осознал, что в ней почему-то упускалось наличие прослойки жрецов. И пусть эта варна в историческом и реальном плане была малочисленна, однако значимость её не стоило бы приуменьшать. Понятно, что инженера можно было смело определить к «жрецам». К ним же можно было отнести и периодически появляющегося в ремзоне консультанта Фёдора Пантелеевича. Его присутствие хоть и не было каждодневным, но важность его подчёркивалась уже тем обстоятельством, что он появлялся зачастую в компании Баринова и Ташкентского. С ними он вёл длительные беседы, видимо, обсуждая технические и иные вопросы структуры. 



Ростом Фёдор Пантелеевич был невысок, но крепко сложен, и лишь седина да морщины говорили о его почтенном возрасте. Практически всегда он носил прямоугольные очки в чёрной оправе, одевался опрятно, немного строго, но не чопорно. Наличие этих атрибутов позволяло предположить о его принадлежности к советской элите технической мысли. Чуть позже я узнал, что в своих догадках я не ошибся, он действительно является бывшим работником советского научно-исследовательского института, где велась разработка оружия будущего. Но после распада СССР деятельность института, как и многих других профильных учреждений, заглохла, и естественно для решения насущных житейских проблем ему пришлось переквалифицироваться из асса военпрома в жреца автопрома с припиской к данному предприятию «Голиаф».



Согласно народной мудрости: друг познаётся в беде, и, думаю, человек как профессионал познаётся также. Трудноразрешимые технические проблемы у нас случались довольно-таки редко. А если и случались, то практического опыта коллег с редким привлечением Сергея Петровича вполне хватало. Но, как это часто бывает, и на старуху бывает проруха. И в один из дней к нам в ремзону, как снежный ком проблем, закатился минивэн Nissan Serena с турбодизельным «движком».



Прикатили его на эвакуаторе, и никаких признаков жизни он не проявлял. После предварительной диагностики был вынесен вердикт о полукапитальном ремонте с настройкой топливного насоса высокого давления. И в результате проведённой калькуляции, хозяину минивэна было предложено внести сумму не менее ста пятидесяти тысяч рублей. Тот в свою очередь, даже не торгуясь, сходу выложил необходимую сумму, и стал ждать необходимого чуда. Двигатель без промедления был снят, основательно вычищен и, с последующими мероприятиями, включая настройку ТНВД, был установлен обратно на автомобиль. Безусловно, он завёлся, но работать должным образом всячески отказывался.



С этого-то момента и началась каторга: двигатель снимался, разбирался, настраивался, собирался, устанавливался вновь, но толку от этого не прибавлялось. Проблемы мотора, которые на языке профессионалов называются «авторемонтные изменения», возникли, как константа, и как с ними быть, было непостижимо.



По этой причине каторга сменилась мытарством: начались консультирования с транспортировкой двигателя в профильные дизельные мастерские, но всё это было безрезультатно. Особая  «проклятость» этого «движка» заключались в том, ремонт был сделан верно и фундаментально, что подтверждали даже привлечённые специалисты из МАДИ и НИИ автомобильной промышленности. Они твёрдо заявляли, что всё сделано правильно, и никаких ошибок и претензий к настройке и сборке не наблюдалось. Получалось, «движок» должен был тянуть, как табун лошадей, но он лишь тарахтел на холостых оборотах, как трактор «Беларус», и никоим образом не реагировал на педаль газа.



История с этим «ниссаном» была растянута не на один месяц, поэтому, устав от разъяснений, что делается всё мыслимое и немыслимое, хозяин принялся подстёгивать исполнителей ремонта написанием жалоб. Решив, что это ускорит ход работы, он строчил жалобы, как пулемётчик в различные организации, включая префектуру, потребнадзор и прочие. Ни дня без строчки он прожить не мог.



К этому времени заманчивая сумма, взятая у хозяина «серены» подошла к финалу без каких-либо признаков хэппи-энда. Финансы были исправно потрачены на приобретение деталей, настройку, оплату труда, привлечение профильных специалистов, транспортировку и так далее. Отчего почти незаметно в ход пошли и деньги из казны предприятия.



Помимо всего перечисленного напасти стали приходить и со стороны контролирующих органов, которых автовладелец продолжал заваливать жалобами. От их наседания спасали в основном счета за проделанные работы и заключения независимых экспертов, подтверждавших, что проблем с двигателем в результате проведённого ремонта быть не должно. Все лишь разводили руками, и таким образом, сей агрегат за это время просто-таки вырос из камня в целую гору преткновения. Хозяин продолжал жаловаться, контролёры продолжали инспектировать, а исполнители продолжали делать всё возможное по второму кругу. И во всей этой ситуация стало уже явно наблюдаться что-то «круглое»: то ли  порочный круг, то ли круг ада, то ли труд белки в колесе.



Обсуждение этой «круговой поруки» в «Голиафе» висело у всех на ушах, и в какой-то момент дошла и до Фёдора Пантелеевича. Хотя, следует заметить, что умышленно об этом ему никто не говорил. Просто поскольку он не являлся сугубо дизельных дел мастером, то и беспокоить его по этому поводу не хотели.



Но тем не менее, на то он и коллектив, чтобы коллективно щёлкать особенно «крепкие орешки». Фёдор Пантелеевич в какой-то момент сам завёл разговор о том, что неплохо бы этому «ёпонскому мотору» перебрать все косточки и понять, где могут скрываться ошибки. Естественно, что при этом вставал вопрос об очередном демонтаже двигателя. А уж эту процедуре я к тому времени изучил досконально, ибо уже не раз был её исполнителем. Казалось даже, что разбуди меня ночью я без проблем смогу её выполнить.



Понимая, что очередного дубля высвобождения двигателя из-под капота всё равно не избежать, я постарался сделать это как можно более оперативно. И буквально менее, чем за три часа (вместо нормативных шести) у меня получилось  уложить жертвенный движок на алтарь. «Жрецы» обступили его и принялись за обряд отправления культа. Поколдовав с ним около трёх часов, мне дали знать, что можно ставить его обратно. С установкой я справился ещё быстрее, потому как близился вечер, и мне не хотелось, чтобы Пантелеевич с Ташкентским торчали тут до полуночи.



-- Шустрый ты парень однако, с движком, как с мячом обращаешься, - сказал Пантелеевич, когда я сообщил им  о готовности,  - Давно я такой прыти не видывал.



-- Да уж, немудрено - сказал я, - за это время можно и с «боинга» научиться снимать так же быстро.



Тут он спросил моё имя, и я сообщил.

-- Ну, будем знакомы, Бакыт, - молвил он, сев за баранку, и попробовал завести двигатель. Тот встрепенулся, закудахтал, и вроде как даже стали заметны положительные изменения, но, увы, далеко не кардинальные – обороты он так и не набирал. Фёдор Пантелеевич ещё пару раз глушил и заводил, но сдвига не наблюдалось.

-- Ну ничего, - сказал он, - Понятно, что разовым дублем тут дело не обойдётся, но постараюсь, чтобы больше пяти их не было, - закончил он, усмехаясь. 



Перспектива ещё не раз и не два заниматься демонтажом «движка» меня, конечно не прельщала. Но, по крайней мере, появилась перспектива, что в результате уж этих попыток вопрос будет снят, как проклятье.



-- Ладно, - сказал Ташкентский, сверля взглядом хоррор-мотор, - с проблемой нужно переспать – утро вечера мудренее, - На этих словах он закрыл капот, как пианист крышку деки, - На сегодня концерт окончен.



Был уже конец рабочего дня, и повторную попытку, естественно, перенесли на начало следующего. Часть работы по снятию двигателя я сделал ещё вечером, а уже утром, встав пораньше, завершил процедуру таким образом, что к приходу инженера с Фёдором Пантелеевичем, «пациент» уже был готов к очередной операции. Жрецы что-то измеряли, проводили расчёты, но в этом всём я не понимал ни бельмеса и лишь уповал, что в результате этих процессов мы наконец избавимся от «ада на колёсах».



Однако «чистилище» растянулось в общей сложности ещё на парочку дней. За этот период ещё три попытки пробудить «движок» к жизни были в главном моменте  безрезультатны. Но, видя пробудившийся в «жрецах» задор, можно было полагать, что они нащупали верный путь выхода из лабиринта. До сути проблемы они докапывались измерениями штангенциркулями и микрометрами вкупе с постоянными расчётами и туманным для моего понимания теоретизированием. В итоге, была произведена замена нескольких шайб, общей стоимостью в триста целковых, и это была уже пятая из пяти заявленных Пантелеевичем попыток оживления.



-- Ну если и в этот раз не заведётся, - сказал он то ли в шутку, то ли нет, - тогда я как старший по званию и возрасту выкуплю этот пылесос, да будет проклят тот день, когда первый владелец сел за его баранку.



После этого Пантелеевич с Ташкентским удалились по своим делам, зная, что приближаться к машине стоит не раньше, чем через три часа, пока идёт очередной монтаж «движка». Вообще же за минувшие разы этой процедуры времени на неё у меня стало уходить куда меньше обычного. И когда в этот дубль я установил его чуть менее чем за два часа, то «жрецы», как раз вернувшиеся с обеда, даже вынесли мне шутливый выговор: мол, я не оставил им времени покемарить минут пятнадцать после сытного обеда.



-- С корабля на бал, блин, - резюмировал Фёдор Пантелеевич, но, пожав мне руку.

-- Да уж, - отреагировал Сергей Петрович, - Видать, пятый раз поверх прошлых штук восьми съёма-установки не проходит даром, - засмеялся Ташкентский.



-- Так ты, Бакыт, уже тринадцатый раз снимаешь этот агрегат. Уже и надоело, небось? – спросил наш старшой.

-- А что делать, - сказал я, - когда речь идёт таком «упыре», сосущем кровь из предприятия, тут уж не до того, чтобы тянуть резину и гундеть о беспросветном тупике.



-- Понятно, - сказал, Пантелеевич, - Ну так с чёртовой дюжиной тебя, коль тринадцатый раз, и будем надеяться, что в силу этого числа я не стану автовладельцем сего дрындулета.



Из подготовительных работ оставалось лишь прицепить кое-какой навесной ассортимент под капотом, да заводить. Пантелеевич, шутя погладил рукой капот, затем сел за руль, не спеша вставил ключ в скважину зажигания и, перекрестившись с ребячливой улыбкой  на лице, повернул его до упора.



Когда машина завелась, это уже было неплохо, но вполне привычно, только что тарахтела куда мягче. А вот когда обороты двигателя на слух поползли вверх, то и глаза присутствующих при этом событии также поползли вверх на лоб от неожиданно свалившегося и столь заслуженного счастья. Ну а когда, с включённой передачей, машина поползла по ремзоне в сторону открывающихся ворот, то провожали мы её всеобщим ликованием и улюлюканьем, как провожают обычно в море корабли. Красавчик даже в шутку предложил разбить о неё бутылку шампанского, а то и две, но стоящий рядом кузовщик дал знать, что не стоит.



Это была победа, одна на всех. Дизельный «берлин» пал, и это тем более было знаменательно, что дело происходило в начале мая. А уже в канун Дня Победы «серена» безоговорочно капитулировала с территории «Голиафа» вместе с её владельцем, который наконец прекратил «бобмардировку» автосервиса своими жалобами. Таким образом, и волки остались сыты, и овцы целы. Правда, «шерсть» на предприятии местами поосыпалась ввиду того, что ещё тысяч пятьдесят оно потеряло на этом горе-моторе, но могло быть и горше.   



После этого падения горы с плеч, уже в беседке во дворе предприятия, залитого майским солнцем, Фёдор Пантелеевич сказал нам, подставляя лицо ультрафиолету:

-- Ну что ж, Серёга, Бакыт, поздравляю, мы это сделали.

-- Спасибо, - сказали мы в унисон с Ташкентским.

-- Только я-то тут при чём? – заметил я.



-- Да я уж говорил Сергею Петровичу, что так аккуратно и быстро снимать и ставить двигатель столько раз, при этом не пыхтеть злобой, пуская дым из носу, может не каждый. Тут и терпение, и умение, и выдержка. – В этот момент он протянул мне руку, которая без промедления встретилась с моей, - Словом, приятно было с тобой поработать, Бакыт.



Я ответил ему что-то невпопад и наполовину по-армейски, типа того что «рад стараться» или «служу советскому союзу», точно не помню. Меня просто с головой накрыло позитивной волной уверенности в себе и своих силах. И пусть это была не морская волна заграничного курорта, зато действие было куда полезней. Работать бок о бок с такими жрецами техно-культа было поистине в кайф, и действие этого «наркотика» было для меня без преувеличения наградой, за которой последовала, спустя несколько дней, и другая.



В конце следующей недели мне передали, чтобы я вечером зашёл за зарплатой. В течение нескольких часов я волей не волей тешил себя надеждой о настоящих деньгах, но побаивался и разочароваться, конечно. Я был подобен пустынному страннику, у которого на горизонте то и дело возникал островок оазиса, который на поверку мог оказаться миражом. Красавчик и Канистра, с которыми я в тот день плотно работал, заметили эту перемену во мне, поэтому не упускали момента, чтобы не подшутить надо мной.



В тот день Сергей Анатольевич Баринов уехал раньше обычного, поэтому запечатанный конверт с деньгами мне вручила секретарь Диана, сообщив, что оплата труда впредь будет проходить через бухгалтерию. Не понимая, о чём это может свидетельствовать, я расписался у неё в таблице учёта, подтвердив тем самым получение конверта с моим именем, и вышел в коридор.



Внешний вид стандартного конверта сразу поселил в моей душе неприятные подозрения. Толщина канцелярского прямоугольника была такой, словно в нем нет ничего кроме поздравительной открытки. Спустившись по лестнице, я решил занести деньги к себе в комнатку, сколько бы их там ни было. Смирившись с худшим и надеясь на лучшее – я не угадал ни в том, ни в другом случае, потому как в конверте  было столько, о чём я и помыслить даже не мог – полторы тысячи евро.



Сначала я решил, что мне мерещатся и от удивления ядаже присел на свою раскладушку, держа банкноты двумя руками, будто они весили полторы тысячи килограммов. Эту цветастую европейскую валюту я ведь и ни разу в руках-то не держал, а тут на тебе, да ещё и крупными пятисотенными купюрами малинового цвета. «Вот так малина», - ещё подумал я.



Откуда и за что мне такие деньжищи, я понять не мог. Промелькнула мысль – может Баринов перепутал и дал мне не тот конверт? Но там значилось моё имя, да и Баринов не тот человек, чтобы так перепутать. «Вот я и получил свою московскую зарплату», - промелькнуло у меня в голове на фоне какого-то шума в ней.  Нервный смешок выпрыгнул из моей груди, как тушканчик из своей норы, и, в общем-то, это было единственным, что я мог озвучить минут пять-десять.



Тут дверь в мою коморку слегка скрипнула и ко мне в комнату влезла нагло любящаяся голова Канистры. Увидев меня в обморочном удивлении и с деньгами в руках, он заржал по-лошадиному, предварительно ввернув фразу:

-- Мы уж было решили, что ты тут вешаешься, а ты, значит, наоборот летаешь тут наяву по околоземной орбите.



Его хохот поддержал и Красавчик, явивший свою личину повыше головы Канистры. Сбоку от них из-за дверного проема показался глаз Ташкентского, он хитро и лукаво щурился, но не смеялся.  Наржавшись до одурения, Красавчик посмотрел на меня голодным взглядом волка и сказал:

-- Ну что, Гагарин, поехали?

Тему «езды» поддержал и Канистра:

-- «Поехали, красивая, кататься!» - вставил он строчку из песни, - Выход в космос надо бы отметить!



Канистра на пару Красавчиком хохотали, словно козлоногие сатиры. В голове моей затуманилось, мысли смешались и превратились в бешбармак.  Головы товарищей, торчащие в дверном проёме, показались мне вдруг уродливыми, а взгляды их грязными и преступными. Комната как будто наполнилась густым и удушливым серым дымом. Казалось, их крюкастые пальцы тянутся к моим деньгам, Канистра при этом похрюкивал, а довершал всю эту картину красный глаз Ташкентского, что прожигал меня из-за дверного проёма. 



В голове моей произошло затмение света, отчего во тьме сознания мне стало мерещиться, что все они вот-вот готовы уже отобрать мои кровно заработанные деньги. И словно эхо из прошлого до меня долетели отголоски слов моего отца: «Не так страшны испытания, как искушения, и внезапная радость подкашивает похлеще неудач».