Начало тут: http://udaff.com/read/creo/113118/

Появившись на следующее  утро в своей палате,  обнаруживаю, что  на месте эвенка Феди,  лежит уже другой страдалец, со сломанной ногой. А Феде,  оказывается, из его сросшейся руки вытащили штыри и отпустили домой. 
Новичка зовут Григорий. Охотно рассказывает, что с ним случилось.  Он возвращался в поселок на недавно  приобретенной иномарке из аэропорта – отвозил кого-то из знакомых к самолету, улетающему в Красноярск. Его  машина буквально летела над трассой, единственной на весь гигантский таежный район федеральной шестнадцатикилометровой дороге с твердым покрытием, связывающей наш поселок и аэропорт, и потому мало кто из эвенкийских водителей удерживается, чтобы при случае не прокатиться на ней с ветерком. Естественно, не удержался от того, чтобы не  проверить скоростные возможности своей японки и наш герой. 
Гриша  был уже на въезде в поселок, как  вдруг  переднее колесо машины на полной скорости пошло «на выстрел». Иномарка кувыркнулась, Гриша пробил головой лобовое стекло,  вылетел  с рулем в руках  на дорогу и от удара потерял сознание. Машина всмятку, сам не лучше: нога сломана в нескольких местах, одна рука не работает, ребра полопались, ухо на «ниточке»...
И вот Гриша, почти весь перебинтованный,  лежит на спине, не пошевелиться, ни в полную силу вздохнуть.
- Какая машина была! – стонет он не то от не оставляющей его боли, не то от жалости к загубленной технике. За Гришей ухаживает его жена,  невысокая, неспешная в разговоре и походке.
Она не отходит от мужа ни на шаг с того дня, как он попал в больницу. Ей разрешили быть рядом, и вот она теперь вроде нянечки при нем, но  только куда заботливее и терпеливее.
- Не пе-ре-живай, - врастяжку, слегка заикаясь,  говорит она.  – «Оку» тебе купим. На «Акаи»-то де-де-нег у нас теперь не… не хватит.
- Да на хуй «Оку», коробчонку эту, - одновременно стонет и смеется Гриша. – Я видел - когда в нее сядешь, уши наружу. Нет, тока японку!
Тут он вспоминает про свое пришитое ухо.
-Ты  скажи им, пусть чего-нибудь сделают с ухом, мокрит все время.
Жена поднимается со стула, отставляет в сторону какое-рукоделие и идет за медсестрой.
В это время начинается обход. В палату торжественно проходит группа медиков во главе с заведующим хирургическим отделением.  Из нас четверых в особом внимании на сегодня нуждается автопострадавший. Врач расспрашивает его об ощущениях.
- Все время болит, - жалуется  Гриша. – Когда меня в Красноярск-то отправят?
- Вот когда рана затянется, тогда и отправим, - терпеливо втолковывает ему врач (перелом у Гриши открытый).
- Так у меня же корка уже была там, сорвали зачем-то, - раздраженно говорит он. – Как специально.
- Это не та корка, это был струп. Надо немного подождать.
Медики идут в следующую палату.
Гриша, посмотрев немного телевизор, начинает стонать и материться.
-Сходи, пусть поставят укол, - требует он у жены.
Та молча идет к старшей медсестре. Возвращается, потом на какое-то время уходит домой – они живут рядышком с больницей. Уколотый каким-то сильным обезболивающим, Гриша в это время ненадолго засыпает. Просыпается, а жена уже тут как тут  и  кормит его свеженьким куриным бульончиком, распространяющим по палате дразнящий аромат. 
Поев, Гриша начинает размышлять, правильно его лечат здесь или неправильно. И уж конечно, он давно бы пошел на поправку, если бы его отправили, как он сразу просил, в краевую больницу. 
Удивительная особенность наших больных: они всегда знают о  своих болезнях больше, чем врачи, как и о методах и способах их лечения. Остается только удивляться, для чего они тогда все же периодически укладываются в больницы? Вполне могли бы обойтись и собственными знаниями и методами. Я прокапываюсь и ухожу домой.
На следующее утро застаю своего соседа громко храпящим после наркоза: ему что-то сделали с ногой, и теперь она, распухшая и оголенная, покоится  на  небольшой подставке. Из стопы в районе пятки торчит стержень, на котором закреплен тросик, а на тросике этом за спинкой кровати подвешен солидный груз. Все понятно – Грише устроили вытяжку грузом.
Автострадалец спит недолго. Просыпается еще полупьяный от наркоза, жена – она как всегда рядом, смачивает его губы минералкой. Неожиданно он перехватывает эту натруженную руку и покрывает ее поцелуями. Мы, сопалатники, не веря своим ушам,  слышим следующий страстный монолог, видимо, для связки  перемежаемый ругательствами:
- Моя ты хорошая, бля, что бы я без тебя делал! – ворочая непослушным языком, бормочет Гриша. – Вот только выздоровею, бля, все  сделаю, чтобы ты у меня ни в чем не нуждалась, чтобы никогда не страдала.
Жена потрясенно молчит.
- Пяточки твои буду целовать! – продолжает мычать Гриша. – Никому никогда тебя не уступлю, бля! Никого мне не надо, ты у меня, бля, одна.
- Да? А в Зе-лено-горске? – наконец приходит его жена в себя и смахивает с щеки выкатившуюся слезинку.
- Да кто тебе  сказал, бля? – страстно булькотит он, как голубь на чердаке. – Никогда, никого и нигде. Клянусь, бля!
Мы все старательно  делаем вид, что ничего не слышим, хотя прекрасно понимаем, что стали невольными свидетелями самого настоящего признания в любви. Пусть выраженного таким вот способом. Но – от чистого сердца. Хотелось плакать.
А Гриша окончательно проснулся. И заканючил:
-Иди, пусть уколют. Болит, бля!
И она, любящая и любимая пошла из палаты, высоко подняв голову, хотя и стараясь при этом ни с кем из нас не встречаться глазами – ей все же неловко. Хотя чего тут стесняться? Любит же ее Гриша – плохо ли!
Но Гриша ладно, с ним все понятно.  А вот с полгода до него  в этой палате лежал персонаж, о котором до сих пор ходят легенды. Как известно, после любой операции с применением наркоза больному какое-то время ничего нельзя есть, и лишь спустя несколько часов можно употребить для начала немного бульона, и так постепенно переходить к более серьезной пище. Не вдаваясь в медицинскую подоплеку этих требований, скажем лишь, что несоблюдение их может привести к серьезным проблемам. Например, к невозможности освободить организм от продуктов жизнедеятельности — уж простите за физиологические подробности.
Так вот этот больной - здоровенный, кило на сто пятьдесят, мужик после операции нарушил вышеназванное условие. И у него все его естественные выходы «перемкнуло», живот начало раздувать. С каждым часом все больше и больше, что причиняло ему страдания. Мужик начал стонать, а потом и просто орать на всю палату:
— Ой, сейчас лопну! Сделайте же что-нибудь, сволочи!
«Сволочи» в белых халатах и так уже целой бригадой суетились около страдальца, из-за огромного раздутого живота ставшего похожим на дирижабль. Они ему уже и клизму не одну поставили,  однако содержимое резиновых емкостей, влившись в мужика, обратно выходить не хотело, и его живот еще больше приподнимался над кроватью; и пичкали его какими-то сильно действующими слабительными. Да все бесполезно. Мужик лежал на клеенке без штанов, с подогнутыми коленями, и бережно оглаживая свое чудовищно раздувшееся чрево с натянутой до глянцевого блеска кожей, продолжал выть:
- Умираю, ни за что ни про что гибну! Ну, попадется мне кто-нибудь из вас на том свете, пожалеет, что помер!
Было и смешно, и страшно: а ну как, в самом деле, мужик даст дуба, и только потому, что не смог прокакаться? Но по большому счету, он ведь сам был виноват в этой своей беде – ну вот на хер  было обжираться сразу после операции: и колбасы поел, и сала, и картошки с селедкой.
Впору было везти этот хрипло стонущий дирижабль обратно на операционный стол. И тут в палату на шум заглянул заведующий отделением, опытный врач.
-  Ого! — только и сказал он при виде этой картины. С минуту поразмышляв, врач надел на руку резиновую перчатку и, сунув указательный палец в место, противоположное орущему рту, энергично «пошуровал» в нем. И только он извлек палец обратно, как мужик буквально взорвался — из него вырвался грандиозный фонтан жидкого и страшно вонючего субстрата. Он окатил с ног до головы не высоконького и только что бывшего очень чистеньким и опрятным врача, стоящую рядом с ним медсестру, а также и еще одного больного, лежащего у стены на кровати, расположенной перпендикулярно к постели пузатого страдальца, и даже саму стену.
Все, кто мог ходить, пулей повыскакивали из палаты из-за распространившейся по ней невозможной вони.
- Уф, хорошо-то как! — радостно засмеялся «дирижабль».
Как выглядел в эту минуту врач, лучше не говорить. Скажем лишь, что глаза у него были плотно прикрыты. Не открывая их, он взял сестру за руку и приказал:
-  Варенька, ведите меня в душевую. Думаю, и вам не помешает помыться.
- С вами? — с надеждой спросила медсестра, выводя врача из палаты.
-  Доктор, спасибо! — запоздало крикнул им вслед спасенный и блаженно улыбающийся  «дирижабль».
Палату после него, говорят, не могли проветрить дня три. И все эти три дня никого в нее могли  положить. Хотя, может, и приврали – я сам этой конфузии не видел, а пересказываю ее так, как услышал
Ну, вот, капельница моя, десятая по счету,  кончилась. Пока с меня хватит. Все, пошел я на выписку.