Бывая у себя в деревне  – в последнее время  раз в два-три года, поскольку слишком далеко забрался от родного Иртыша, - обязательно посещаю кладбище.  Здесь нашли упокоение  многие поколения моих земляков, и «население» погоста  за трехсотлетнюю историю существования  Пятиярска  уже многократно превысило число живых жителей. 
Иные могилы давно потеряли свою «адресность», и на едва заметных холмиках торчат покосившиеся кованые железные или вовсе упавшие и догнивающие черные деревянные кресты.
Батяня мой упокоился здесь два десятка лет назад. За его могилкой присматривает моя двоюродная сестренка, спасибо ей за это. Сначала она выпалывала бурьян, подкрашивала оградку только у него. Но потом рядом с моим батяней улегся и его зять, Нелькин отец. Обоим им было едва за шестьдесят, и обоих сразил инфаркт.  Так что теперь сестренка приглядывает уже за двумя могилками.
Навестив отца и дядю Колю, решаюсь пройтись по «улицам» ушедшего Пятиярска -  навестить тех, с кем когда-то знался, дружил, ссорился,  сидел за одной партой, потом, после армии,  делил партнерш на танцах в сельском клубе,  выпивал, а то и дрался – не без этого.  А таких знакомых  на кладбище много – все же прожил я в Пятиярске без малого сорок лет, пока судьба не закинула меня за многие  версты отсюда…
Вот могила Генки Шалимова. С поблекшей фотографии на меня смотрит молодой еще, тридцатилетний парень.  С Генкой мы учились в одном классе. Не сказать, чтобы дружили. Но относились друг к другу с симпатией. Как-то, когда учились в классе четвертом или пятом, вместе поехали на велосипедах на  рыбалку в Лобаново (место такое рыбное  на старице Иртыша, километрах в семи от нашего села). Там народ обычно копал живущих в норках на глинистом дней «бормышей» - личинок бабочек-однодневок  для ловли на них стерлядей. Так во время копки сильное течение стаскивало этих самых бормышей и других донных жучков и личинок с совковой лопаты и разносило по воде, а их тут же подхватывали вьющиеся вокруг стайки шустрых ельцов.  И  ельцы эти дежурили здесь всегда, тыкались зашедшим в воду рыбакам в ноги, щипали за волоски – конечно,  тех, у кого они уже были.  Вот почему мы и решили в тот день порыбачить именно в Лобанове. И  рассчитывали натаскать ельцов не менее чем по трехлитровому алюминиевому бидончику – стандартной пацанской рыболовной емкости. А то и стерлядку на закидушки. 
Когда мы с Генкой ранним июльским  утром, безбожно гремя подвешенными на рули велосипедов этими самыми пустыми бидончиками и вихляясь  на педалях всем телом, подъехали  к Лобаново, то оказались там не одни. На песчаном берегу стояла брезентовая палатка, рядом притулился синий  «москвичок» и  дымился незатушенный костерок. Трое явно не сельских мужиков, в добротной одежде и новеньких, блестящих на солнце  резиновых сапогах- броднях,  проверяли улов на своих закидушках. Оказалось, что это были омичи, они приезжали порыбачить на выходные. У самого берега на их куканах в серо-зеленой воде медленно шевелили хвостами остроносые темноспинные, бугрящиеся  костяными шипами стерлядки – штук по шесть-восемь на каждого.
- Ого! – с завистью сказали мы с Генкой почти хором.  И тут же полезли в воду копать бормышей – лопату мы взяли из дому. Пока  возились с добычей наживки, омичи свернули свою палатку, сели в машину и уехали.  В почти прогоревшем костре продолжали тлеть головни, а рядом на песке лежал не до конца использованный хворост. Продрогнув, я решил погреться и,  вылезши из воды, подкинул в костер сухого тальника. Он немедленно занялся почти бесцветным огнем, весело затрещал. Повеселел и я, поворачиваясь к костру то одним, то другим мокрым боком.  И тут моя босая подошва наткнулась в песке на что-то твердое и гладкое. Я посмотрел под ноги и не поверил своим глазам: из песка торчала рукоятка ножа в черных ножнах. Поднял свою находку, потащил за рукоятку и обомлел: в широком, не уже спичечного коробка, зеркальном лезвии отражалась моя изумленная, всклокоченная физиономия с большим пятном сажи под носом.
Такой красоты я еще в жизни не видел! Это был настоящий охотничий и, по-видимому,  дорогой нож. С очень острым лезвием (я даже не заметил, как порезал один из пальцев), с толстым обушком, канальцем для стока крови, длинным хищным острием. Но как он блестел! Даже Генка с реки заметил блики ножа, который я вертел в руке и, бросив лопату на берег, пришлепал в мокрых трусах ко мне.
- Дай посмотрю, - дрожа не то от холода, не то от нетерпения, протянул он мне руку.
- На, - поколебавшись, неохотно протянул я ему свою  необычную находку.
Генка бережно принял нож и так же, как и я,  с открытым от восхищения ртом  стал вертеть нож в руках, размахивать им как мечом, колоть невидимых врагов.
- Давай меняться, - наконец сказал он. – Ты мне нож, я тебе велосипед…
- А ну отдай, - требовательно протянул я к нему руку. – А я, по-твоему, на чем сюда приехал?
- Ну, у тебя тогда будет два велосипеда, - безо всякой надежды сказал Генка, все еще сжимая рукоятку ножа. – Отдашь один брату своему. А?
- Нам одного хватает. Отдавай давай! – добавил я, как мне показалось,  металла в голос. Кто его знает, этого Генку? Он вообще-то здоровей меня, выше почти на полголовы. Но тут такое дело – за этот нож я ему точно нос расквашу, пусть он мне потом даже ответит вдвойне. Однако Генка только вздохнул с большим сожалением и вернул нож. Я бережно вложил его в ножны.
- Хорошая вещь, - вдруг кто-то сказал за моей спиной. Я даже подпрыгнул от неожиданности и оглянулся. Всецело захваченные созерцанием моей изумительной находки, мы с Генкой и не заметили, как к нам подошел какой-то светловолосый рослый парень с садком в одной руке, в котором еще трепыхались живые ельцы и даже пара подъязков, и с парой удочек-донок на плече. Видимо, возвращался с утренней зорьки в Ивантеевку, деревеньку всего в полукилометре от Лобаново.  Он сказал с доброжелательной улыбкой.
- Дай посмотреть.
Я недоверчиво посмотрел на него, потом на Генку. Генка пожал плечами: мол, как хочешь. Подумав с минуту, я все же осторожно вытащил нож и протянул его парню. Тот опустил садок на землю, принял нож и так же,  как и мы, с нескрываемым удовольствием стал рассматривать блестящий клинок. Сразу было видно, что рукоятка ножа ему как раз по руке: если я запросто мог держать его двумя руками, то широкая ладонь этого ивантеевского парня полностью накрыла рукоятку. Он поднес клинок ко рту, выдохнул на него – зеркальное лезвие затуманилось  быстро исчезающей испариной.
*        *        *
- А как он в ножнах сидит? Туго или болтается? – по-прежнему очень вежливо спросил незнакомец.
- Да вроде нет, - не чувствуя подвоха, ответил я.
- А ну дай примерю, - попросил  он.
Ну, я отдал ему и ножны. А этот козел аккуратно спрятал сверкающее лезвие  в ножны и, улыбчиво поглядывая на нас с Генкой, также не спеша затолкал мою находку себе за кожаный брючный ремень, поднял с земли садок, на дно которого налип песок, и неторопливо пошел в по утоптанной тропинке в сторону своей вонючей Ивантеевки. Кажется, он что-то даже насвистывал при ходьбе.
Мы оторопело смотрели ему вслед. Еще немного, и этот гад поднимется на берег и навсегда исчезнет за крутым склоном.
- А ну стой! – крикнул я  ему в широкую спину, покрытую серой клетчатой рубашкой. – Отдай мой нож.
Парень даже не прекратил свистеть и продолжал подниматься на берег. Я бросился за ним, догнал и вцепился в его руку с садком. Этот грабитель, даже не оборачиваясь,  широко и сильно махнул рукой,  и я  упал и покатился вниз,  под берег.

                    (будет продолжение. Или окончание)