Со времен столкновения на КВЖД в 1929-м году распевали по стране песенку:
"Стальною грудью врагов сметая,
Стоит – на страже двадцать седьмая!"
Начальником артиллерии этой 27-й стрелковой дивизии, сформированной еще в гражданскую войну, был царский офицер Николай Е. (я вспомнил эту фамилию, я видел ее среди авторов нашего артиллерийского учебника). В вагоне-теплушке с неразлучной женой пересекал он Волгу и Урал то на восток, то на запад. В этой теплушке провел свои первые годы и сын Юрий, рожденный в 1917 году, ровесник революции.
С той далекой поры отец его осел в Ленинграде, в Академии, жил благостно и знатно, и сын кончил училище комсостава. В финскую войну, когда Юрий рвался воевать за Родину, друзья отца поднаправили сына на адъютанта в штаб армии. Юрию не пришлось ползать на финские ДОТы, ни попадать в окружение в разведке, ни замерзать в снегу под пулями снайперов – но орден Красного Знамени, не какой-нибудь! – аккуратно прилег к его гимнастерке. Так он окончил финскую войну с сознанием ее справедливости и своей пользы в ней.
Но в следующей войне ему не пришлось так гладко. Батарея, которой он командовал, узнала себя окруженной под Лугой. Разбредшихся, их ловили, гнали в плен. Юрий попал в концентрационный офицерский лагерь под Вильнюсом.
В каждой жизни есть какое-то событие, решающее всего человека – и судьбу его, и убеждения, и страсти. Два года в этом лагере перетряхнули Юрия. То, что был этот лагерь, нельзя было ни оплести словечками, ни оползти на силлогизмах – в этом лагере надо было умереть, а кто не умер – сделать вывод.
Выжить могли орднеры – внутренние лагерные полицаи, из своих.
Разумеется Юрий не стал орднером. Еще выживали повара. Еще мог выжить переводчик – таких искали. Великолепно владея разговорным немецким, Юрий это скрыл. Он понимал, что переводчику придется предавать своих. Еще можно было оттянуть смерть копкой могил, но там были крепче его и проворней. Юрий заявил, что он – художник. Действительно, в его разнообразном домашнем воспитании были уроки живописи, Юра недурно писал маслом, и только желание следовать отцу, которым он гордился, помешало ему поступить в художественное училище.
Вместе с другим художником-стариком (жалею, что не помню его фамилии) им отвели отдельную кабину в бараке, и там Юрий писал комендантским немцам бесплатные картинишки – пир Нерона, хоровод эльфов, и за это ему приносили поесть. Та бурда, за которой военнопленные офицеры с шести утра занимали с котелками очередь, и орднеры били их палками, а повара черпаками, – та бурда не могла поддержать человеческую жизнь. Вечерами из окна их кабины Юрий видел теперь ту единственную картину, для которой дано ему было искусство кисти: вечерний туманец над приболотным лугом, луг обнесен колючей проволокой, и множество горит на нем костров, а вокруг костров – когда-то русские офицеры, а сейчас звероподобные существа, грызущие кости павших
лошадей, выпекающие лепешки из картофельной кожуры, курящие навоз и все шевелящиеся от вшей. Еще не все эти двуногие издохли. Еще не все они утеряли членораздельную речь, и видно в багряных отсветах костра, как позднее понимание прорезает лица их, опускающиеся к неандертальцам.
Полынь во рту! Жизнь, которую Юрий сохраняет, уже не мила ему сама по себе. Он не из тех, кто легко соглашается забыть. Нет, ему достается выжить – он должен сделать выводы.
Им уже известно, что дело – не в немцах, или не в одних немцах, что из пленных многих национальностей только советские так живут, так умирают, – никто хуже советских. Даже поляки, даже югославы содержатся гораздо сносней, а уж англичане, а норвежцы – они завалены посылками международного Красного Креста, посылками из дому, они просто не ходят получать немецкого пайка. Там, где лагеря рядом, союзники из доброты бросают нашим через проволоку подачки, и наши бросаются как свора собак на кость.
Русские вытягивают всю войну – и русским такой жребий. Почему так?
Оттуда, отсюда постепенно приходят объяснения: СССР не признает русской подписи под гаагской конвенцией о пленных, значит не берет никаких обязательств по обращению с пленными и не претендует на защиту своих, попавших в плен. СССР не признает международного Красного Креста. СССР не признает своих вчерашних солдат: нет ему расчета поддерживать их в плену.
И холодеет сердце восторженного ровесника Октября. Там, в кабинке барака, они сшибаются и спорят с художником-стариком (до Юрия трудно доходит, Юрий сопротивляется, а старик вскрывает за слоем слой). Что это? – Сталин? Но не много ли списывать все на Сталина, на его коротенькие ручки?
Тот, кто делает вывод до половины – не делает его вовсе. А – остальные? Там, около Сталина и ниже, и повсюду по Родине – в общем те, которым Родина разрешила говорить от себя?
И как правильно быть, если мать продала нас цыганам, нет, хуже – бросила собакам? – Разве она остается нам матерью? Если жена пошла по притонам – разве мы связаны с ней верностью? Родина, изменившая своим солдатам – разве это Родина? ... Как обернулось все для Юрия! Он восхищался отцом – и вот проклял его! Он впервые задумался, что ведь отец его, по сути, изменил присяге той армии, в которой вырос, – изменил, чтоб устанавливать вот этот порядок, теперь предавший своих солдат. И почему же с этим предательским порядком связан присягою Юрий?
Когда весной 1943 года в лагерь приехали вербовщики от первых белорусских "легионов" – кто-то шел, чтобы спастись от голода, Е. пошел с твердостью, с ясностью. Но в легионе он не задержался: кожу сняли – так не по шерсти тужить. Юрий перестал теперь скрывать хорошее знание немецкого, и вскоре некий ШЕФ, немец из-под Касселя, получивший назначение создать шпионскую школу с ускоренным военным выпуском, взял Юрия к себе правой рукой. Так началось сползание, которого Юрий не предвидел, началась подмена. Юрий пылал освобождать родину, его засовывали готовить шпионов – у немцев планы свои. А где была грань?.. С какого момента нельзя было переступать? Юрий стал лейтенантом немецкой армии. В немецкой форме он ездил теперь по Германии, бывал в Берлине, посещал русских эмигрантов, читал недоступных прежде Бунина, Набокова, Алданова, Амфитеатрова... Юрий ждал, что у всех у них, что у Бунина – каждая страница истекает живыми ранами России. Но что с ними? На что растратили они неоценимую свободу? Опять о женском теле, о взрыве страсти, о закатах, о красоте дворянских головок, об анекдотах запыленных лет. Они писали так, будто никакой революции в России не бывало или слишком уж недоступно им ее объяснить. Они оставляли русским юношам искать азимут жизни. Так метался Юрий, спешил видеть, спешил знать, а между тем по исконной русской манере все чаще и все глубже окунал свое смятение в водку.
Что такое была их шпионская школа? Совсем не настоящая, конечно. За шесть месяцев их могли научить только владеть парашютом, взрывным делом да рацией. В них и не очень-то верили. Их забрасывали для инфляции доверия. А для умирающих, безнадежно брошенных русских военнопленных эти школки, по мнению Юрия, были хороший выход: ребята здесь отъедались, одевались в теплое, новое, да еще все карманы набивали им советскими деньгами. Ученики (как и учителя) делали вид, что так все и будет, что в советском тылу они будут шпионить, подрывать назначенные объекты, связываться радио-кодом, возвращаться назад. А они через эту школу просто улетали от смерти и плена, они хотели остаться жить, но не ценой того, чтобы стрелять в своих на фронте. Их перепускали через фронт, а дальше их свободный выбор зависел от их нрава и сознания. Тринитротолуол и рацию они все бросали сразу. Разница была только: сдаваться ли властям тут же (как мой курносый "шпиен" в армейской контрразведке) или сперва покутить, погулять на даровые деньги. И только никто никогда не возвращался через фронт назад, опять к немцам.
Вдруг под новый 1945 год один бойкий парень вернулся и доложил, что задание выполнил (пойди его проверь!) Это было необычайно. Шеф не сомневался, что он прислан от смерша и решил его расстрелять (судьба добросовестного шпиона!) Но Юрий настоял, что, напротив, надо наградить его и поднять перед курсантами. А вернувшийся шпионяга предложил Юрию распить литр и, багровый, наклонясь через стол, открыл: "Юрий Николаевич! Советское командование обещает вам прощение, если вы сейчас перейдете сами к нам".
Юрий задрожал. Уже ожесточившееся, уже ото всего отрешившееся сердце розняло теплом. Родина?.. Заклятая, несправедливая и такая же все дорогая! Прощение?.. И можно вернуться к семье? И пройтись по Каменноостровскому? Ну что, в самом деле, мы же русские! Простите нас, мы вернемся, и какие еще будем хорошие!.. Эти полтора года, с тех пор, как он вышел из лагеря не принесли Юрию счастья. Он не раскаивался, но не видел и будущего. Встречаясь за водкой с другими такими же бесприкаянными русскими, они ясно чувствовали: опоры – нет, все равно жизнь не настоящая. Немцы крутят ими по-своему. Теперь, когда война уже явно проигрывалась немцами, у Юрия как раз появился выход: шеф любил его и открыл, что в Испании у него есть запасное имение, куда они при прогаре империи и умотаются вместе. Но вот сидел пьяный соотечественник через стол и, сам рискуя жизнью, заманивал: "Юрий Николаевич! Советское командование ценит ваш опыт и знания, их хотят у вас перенять – организацию немецкой разведки..."
Две недели разбирали Е. колебания. Но во время зависленского советского наступления, когда он школу свою отводил вглуубь, он приказал свернуть на тихий польский фольварк, там выстроил школу и объявил: "Я перехожу на советскую сторону! Каждому – свободный выбор!" И эти горе-шпионы с молоком на губах, еще час назад делавшие вид, что преданы германскому райху, теперь восторженно закричали: "Ура-а! И мы-ы!" (Они кричали "ура" своим будущим каторжным работам...)
Тогда их шпионская школа в полном составе дотаилась до подхода советских танков, а потом и СМЕРШа. Больше Юрий не видел своих ребят. Его отделили, десять дней заставили описывать всю историю школы, программы, диверсионные задания, и он действительно думал, что "его опыт и знания..."
Даже уже обсуждался вопрос о поездке домой, к родным.
И понял он только на Лубянке, что даже в Саламанке был бы ближе к своей Неве... Можно было ждать ему расстрела или никак не меньше двадцати.
Так неисправимо поддается человек дымку с родной стороны... Как зуб не перестает отзываться, пока не убьют его нерв, так и мы, наверно, не перестанем отзываться на родину, пока не глотнем мышьяка. Лотофаги из "Одиссеи" знали для этого какой-то лотос...
Всего недели три пробыл Юрий в нашей камере. Все эти три недели мы с ним спорили. Я говорил, что революция наша была великолепна и справедлива, ужасно лишь ее искажение в 1929-м. Он с сожалением смотрел на меня и пожимал нервные губы: прежде чем браться за революцию, надо было вывести в стране клопов. (Где-то тут они странно смыкались с Фастенко, придя из таких разных концов.) Я говорил, что долгое время только люди высоких намерений и вполне самоотверженные вели всякое большое дело в нашей стране. Он говорил – одного поля со Сталиным, с самого начала. (В том, что Сталин – бандит, мы с ним не расходились.) Я превозносил Горького: какой умник! какая верная точка зрения! какой великий художник! Он парировал: ничтожная скучнейшая личность! придумал сам себя и придумал себе героев, и книги все выдуманные насквозь. Лев Толстой – вот царь нашей литературы!
Из-за этих ежедневных споров, запальчивых по нашей молодости, мы с ним не сумели сойтись ближе и разглядеть друг в друге больше, чем отрицали.
Его взяли из камеры и тихо увели. Как мне позже стало известно, Юрию Е. дали расстрел.

– Прочел? – Спросил Андрей, когда я оторвал взгляд от книги.
– Прочел. – Подтвердил я. – Я думал, что война была значительно проще.
– Проще! Поэтому у тебя по истории три бала с пятой пересдачи было. Не учил ты историю, поэтому и стал физиком, – друг пожевал губами, – собственно, как и я. Но это ведь знать надо, друг мой.
– Теперь знаю.
– Вот и не забывай, что знаешь. И племяннику расскажи. Пускай грамотным растет.
– Андрей, ему два года только исполнилось…
– Все равно расскажи. К Великому нужно приучать с детства.
– Иногда мне кажется, что ты ненормальный, – ответил я. – Не только мне, кстати – особенно в свете открывшихся возможностей.
– Я ненормальный? Это ты Ненормальный! – слабый подзатыльник упал на мою голову. – Ты хоть понимаешь, на Что Это можно потратить?
– Понимаю. Но не стану.
– Ты идиот. – Андрей отвернулся и уставился куда-то вдаль. – Законченный идиот. – Добавил он, не поворачивая головы.
Вечер был теплым, небо чистым, а пиво холодным – «суперпозиция приятных величин», так любил называть эту тройку Андрей. И ничего лишнего до самого горизонта – лишь звенящая тишина вокруг, особо резко проявляющаяся от изредка проносящихся внизу автомобилей.
Мы сидели на университетской крыше – конечно, место не самое подходящее для пива с чипсами, но лучшего душным июльским вечером все равно не найти. В любом случае – ключи от крыши зачем-то хранят на вахте, а стянуть их оттуда аспиранту ничего не стоит. Охраны сейчас все равно нет – каким-то непостижимым образом, все охранники оказались в отпуске. Вроде бы и не должны были, а оказались.
– А что бы ты сделал? – спросил я, заранее зная ответ.
– Давай не будем об этом, - Андрей покосился на меня. – Ты ведь прекрасно знаешь сам. Не понимаю, зачем переспрашивать?
– И все-таки, что?
– Что-что… вложил бы деньги в компанию какую-нибудь. Эпл или Майкрософт. Хотя нет, все-таки в Эпл – туда было бы выгоднее.
– Хорошо, допустим, ты вложил деньги – ты хоть о последствиях задумывался?
– А что тут задумываться? Мне плевать, как бы оно и что изменилось – главное, что у меня были бы деньги. А там… там уже и не важно что было бы. Деньги есть – ума не надо, – сам прекрасно знаешь.
– А если бы ты не смог вложить? Ну, то есть у тебя не было возможности, - ты бы только и мог, что оказаться где-то здесь, совсем рядом.
– Ты сужаешь круг моего выбора – и ты знаешь, что я не люблю, когда это делают. Так что, прости, друг, но дальше разговаривать на это тему я смысла не вижу. – Андрей снова повернулся ко мне. – Ты чипсы доедать будешь? – Спросил он.
– Бери, чего уж, - я пожал плечами. – Там одни крошки остались.
Андрей взял пакет, аккуратно его разгладил, после чего вытряхнул все остатки себе на ладонь.
– Облизывать ладони в интеллигентном обществе неприлично, – заметил я.
– Слово интеллигент произошло от слова телега, - ответил друг. – Так что раз ты телега, то и мне ладонь можно облизать. – С этими словами Андрей бросил крошки себе в рот, после чего с удовольствием облизал внутреннюю сторону ладони. – Ну, так как, мы идем работать или нет?
– Погоди, еще вопрос. – Я взглянул Андрею в глаза, – зачем ты мне принес этот отрывок?
– Решил заняться ликбезом.
– Ты ее всю читал, – зачем-то спросил я.
– Нет, три листа этих. – Огрызнулся друг.
– Понравилось хоть?
– Тяжелая книга… нельзя сказать, что бы понравилась. Жалко было героев, тяжело было читать. А вот понравилась ли мне книга – этого, увы, не скажу. Слишком все это… – Друг искоса посмотрел на меня, – И вообще, что за вопросы странные? Тебе что, работы мало?
– Работы хватает, – зачем-то начал оправдываться я. – Просто сейчас решил прочитать – понял, что зря все ее откладывал. Она ведь тяжело идет?
– Да, не без этого. Ты почитай, почитай, телега. Может, и до кареты дорастешь.
– Андрей, какой же ты все-таки…
– Какой есть. – Друг улыбнулся, после чего начал подниматься. Встав и хорошенько потянувшись, Андрей слегка дернул меня за шиворот - Пошли работать, время назад само по себе крутиться не станет.

***
Мы стояли возле здания университета и курили. Курили какую-то гадость, которую Андрей в конце августа накрутил из своего табака у себя на даче – причем накрутил не в чистую бумагу, а в какую-то газету, при этом, судя по цвету последней – она была 60-х годов, если не старше. При этом друг уверял, что в двадцать первом веке я таких сигарет нигде не найду: «вокруг одна химия, сам понимаешь – сейчас не делают нормальных сигарет». В одном Андрей оказался прав, – Таких сигарет я не курил никогда – после первой затяжки во рту собралась очень густая жижа – я тут же сплюнул, – то, что вылетело у меня изо рта в качестве слюны, было темно-коричневого, чуть ли не черного цвета.
– Почему тебя постоянно тянет пробовать всякую гадость? – спросил я.
– Что ты имеешь в виду?
– Сигареты твои, что же еще?
– Сигареты, как сигареты. Получше магазинных будут… или тебе что, не нравится? – Андрей удивленно уставился на меня.
– Как мне может нравиться сигарета, с привкусом горелой типографской краски?
– Ты привередлив, – друг вздохнул, – а это очень плохое качество. Проще нужно относиться ко всему.
– Андрей это не я привереда, а ты ненормальный. Вечно у тебя какие-то идеи сумасшедшие.
– Вспомни, что ты говорил о моей теории течения пространства, когда я ее только придумал. – Андрей усмехнулся. – Не твои ли слова были: «это дрянная чушь не может быть правдой».
– Ну ладно, ладно, – я отмахнулся. – Там я был не прав, но ведь твои сигареты на самом деле редкая гадость.
– Это ты еще не понимаешь – не дорос. – Друг вновь усмехнулся.
– Ладно, хорошо, – лишь отмахнулся я. – Ты мне лучше скажи, что будем дальше делать? Надо ведь как-то проверить теорию, ведь большой прорыв назревает, сам прекрасно понимаешь…
– Да, понимаю. Надо сегодня запустить Машину. Что бы на холостых хотя бы поработала – лезть на рожон пока не вижу смысла.
– А если рванет?
– Ну, тогда нас с тобой здесь не будет, – Андрей сплюнул, – Здесь вообще никого не останется – должно выжечь весь квартал.
– Плохо осознавать, что ты не ошибаешься, – заметил я. – Лучше бы ты расчеты проводил. Было бы на кого спихнуть.
– На кого ты спихнешь поле чистого пепла в радиусе километра от эпицентра взрыва? Причем ты-то ведь будешь находиться как раз таки в этом самом эпицентре… так что не бойся, никто нам ничего не сделает. Это мы им можем сделать.
– Слушай, заканчивай усугублять. И так тошно, – ответил я.
То, что Машина могла взорваться – никого не беспокоило. Никто вообще не знал, что происходит у нас в лаборатории. Как написал Андрей в отчет, мы были вполне мирными физиками, исследующими магнитные поля для сверхвысоких частот.
Конечно, можно было бы доложить, что создается Машина. Нам бы выделили отдельный центр, вокруг поставили бы охрану и выделили пару десятков лаборантов. Но это все возможно в кино, но не у нас – у нас бы, заявку рассматривали бы не один год, потом требовали бы доказать, что мы на самом деле сможем создать нечто подобное. Уже потом, даже если бы доказательства были получены, ничего бы не произошло – в лучшем случае, проект был бы заморожен на неопределенный срок, а нас бы отправили читать лекции, и ничего более.
А так… никто не в курсе, что собирается у всех под боком, никто не думает лишних мыслей, никто нам не мешает. Главное в этом деле то, что для сборки Машины не понадобилось совсем уж сложных деталей – при желании и наличии достаточно высоких потолков, ее можно было бы сделать и у себя в квартире.
– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – предложил я, пока мы возвращались в лабораторию.
– Ну, давай. О чем Ваша трусость желает погов…
– Заканчивай. – Оборвал я друга.

***
– Ты понимаешь, судя по тому, что мы сделали – вся физика двадцатого века идет прахом?
– Оно вообще-то не запустилось еще. Так что с физикой двадцатого века пока все в порядке, – ответил Андрей.
– Но ведь запустится! – Взорвался я. – Ведь не может не запуститься.
– Что оно может, а что нет – мы не знаем. Но вот университет сжечь – это да, это оно может запросто.
Мы стояли в лаборатории и оба смотрели на собранную нами за несколько лет Машину времени – менее пафосного названия нам придумать не удалось. В теории, Машина должна была выводить путешественника лет на сто, сто двадцать назад. Какой по продолжительности срок Машина могла держать человека «вне времени» мы не знали, – мы пока вообще ничего о ней толком не знали. Тестировать ее еще не успели, – честно говоря, мы ее даже запускать боимся – черт его знает, может эта штуковина рванет вместе с университетом.
Вроде бы наши расчеты не врут и машина должна запуститься, – жаль только, что теория всегда расходится с практикой – не было на моей памяти такого, что бы все запустилось сразу, стабильно, и без погрешностей. Особой веры в машину ни у меня, ни у Андрея не было еще и потому, что она по форме своей напоминала будку. Но не обычную будку сторожа или сотрудника ГАИ. Наша машина по размерам, по форме и по вмещаемому объему была обычной собачьей конурой, с круглой прорезью для входа. В этот самый круг хорошо пролазила даже крупная собака – в общем, отличная конура для сторожевого пса.
– Запустим сейчас? – спросил Андрей, покосившись на меня.
– Запустим сейчас! – подтвердил я. – Только кто внутрь полезет?
– А давай без испытателя. Просто попробуем включить, может она еще и рванет… – Андрей вымученно улыбнулся – два дня без сна давали о себе знать.
– Подключи питание, я координаты и дату пока установлю, – предложил я, направляясь к ноутбуку с управляющей программой.
– Сейчас.
Пока Андрей щелкал рубильниками, я установил дату на тридцать минут от текущего момента и координаты нашей лаборатории. Сейчас хотя бы просто проверить, сможет ли Машина создать поле, – а там уже можно пытаться выйти куда-то дальше, возможно, даже и человека послать.
– Давай, заводи, питание подключено, – сказал Андрей. – Хотя нет, погоди, я рядом с тобой сяду. – Друг подошел ко мне, уселся рядом.
Я посмотрел на Андрея, будто бы спрашивая разрешения на запуск.
– Что ты уставился на меня? Я во времени перемещать людей не умею, и кнопок на мне нет. Давай, запускай Машину.
Я нажал кнопку старта, внутренне попрощавшись с миром, со всеми знакомыми, друзьями и родственниками. Со всеми, кроме соседа сверху, который уже восемь лет делает ремонт. Надо было ему поручить запуск Машины…
– Что зажмурился, – толкнул меня в бок Андрей, – смотри, какая сфера – точь-в-точь, как я себе ее представлял.
Я открыл глаза – вроде бы и не зажмуривался, а они почему-то оказались закрытыми. Мистика. Сфера была полностью белой – чуть прозрачной, слегка подрагивающей по краям, но вроде бы стабильной.
– Так, координаты ты ввел нашей лаборатории, – сказал Андрей, взглянув в монитор. – Давай-ка я проверю все-таки – с этими словами друг поднялся и направился к мерцающей сфере.
– Стой, куда! – крикнул я, хватая его за рукав, – ты с ума сошел?
– Нет, я тронулся, – ответил Андрей, вырываясь из моих рук, – пусти, надо все проверить. – С этими словами друг ловко вывернулся, и шагнул в сферу.
– Ой дур… – я еще не успел закончить фразу, – а Андрей уже выходил обратно из сферы. Вместе с ним, оттуда повеяло крепким запахом вокзальных туалетов.
– Мы идиоты! – выкрикнул друг, не давая раскрыть мне рта. – У нас расчеты неправильно произведены!
– Ты почему мокрый? – только и смог спросить я.
– Я же тебе говорю, а ты перебиваешь… – огрызнулся Андрей. – У нас расчеты неверны. Формула высоты относительно уровня моря неправильно выведена. – Андрей начал стаскивать с себя брюки. – Меня вместо нашей лаборатории в канализацию окунуло. Хорошо еще, что не с головой, а так, по пояс. Вот смотри, – Андрей протянул мне свои штаны.
Не знаю, были ли они грязные или просто промокли, потому как в следующий момент лампы под потолком лопнули, а вместе с ними выключилась и сама Машина.
– Ну вот, теперь света нет, – жалобно сказал Андрей, – а ты даже на мои брюки из прошлого не взглянул.
– А мне и не хочется, – ответил я. – Они и темноте замечательно чувствуются.
– В смысле? – Не понял Андрей. – А ты про запах… извини. Я привык, пока несколько часов брел по пояс в этой «радости». Ты, кстати, если тебе противно, можешь идти. Мне все равно еще нужно брюки сполоснуть – не в таком же виде домой идти.
– Да нет, ты что, – начал возражать я, – давай я помогу. Мне не к спеху.
– Тебе еще собаку кормить и гулять. Иди, я здесь надолго застрял.
– Но я…
– Давай, иди уже.

***
На следующий день, рано утром, я направился к лаборатории – когда я вошел внутрь, Андрей уже был там, и что-то считал у себя на компьютере.
– О, привет! – Друг поднялся, пожимая мне руку, – садись, ждал тебя – не хотел запускать один.
– Ты хоть дома ночевал? – Спросил я, глядя на небритую, слегка помятую физиономию друга.
– Не помню. Вроде дома, – отмахнулся Андрей. – Ты давай, иди сюда и запускай машину – я нашел ошибку в формуле расчета высоты. Сейчас будет совершенно великое открытие!
– Великое открытие было совершенно вчера, – заметил я.
– Нет, вчера ничего не было совершенно. – Возразил друг.
– Это еще почему?
– Ну, во-первых, мы ничего не документировали. Во-вторых, и камеры, и диктофоны были выключены. В-третьих, я попал не туда, куда должен был. И в четвертых, в конце эксперимента я, а значит и ты, оказались по поясь в сам знаешь какой «радости». Как по мне, – подвел итог Андрей, – эксперимент оказался проваленным. А теперь давай, хватит рассуждать – запускай Машину. Я хочу в прошлое!
Андрей подвинул ко мне ко мне кресло, приглашая сесть, а сам направился к Машине. Усевшись, я понял, что перед запуском нужно что-нибудь сказать, что-нибудь хорошее и важное. Что бы потом это помнили потомки, и восхвалили в веках. От такого наплыва чувств, в голову ничего не приходило.
– Ну же, – поторопил меня Андрей, – у меня уже руки чешутся.
– Как сказал Гагарин, поехали! – только и смог сказать я, нажимая на кнопку пуска – в следующий момент ничего не произошло, лишь потухли мониторы.
– Как сказал я, – заметил Андрей, – приехали…
– Думаешь, это из-за Машины? – Спросил я.
– Нет, это наверняка, в подстанцию попала молния.
– Но ведь сейчас нет дождя.
– Вот именно, – подтвердил друг. – Звони электрикам, пускай меняют пробки или что там у них на подстанции…

***
С момента первого «второго» запуска прошло уже два месяца, а мы так и не продвинулись вперед. Машина не хочет работать – что-то не совпадает в теории с новой формулой расчета высоты – машина не принимает новую формулу. Казалось бы, мелочь. Жаль только, что всегда прокалываешься на мелочах, мелочах, без которых весь твой громадный труд не стоит ничего.
И не столь жалко проделанной работы, сколько жалко Андрея – за последние месяцы он сильно сдал, стал похож скорее на глубокого старика, нежели на мужчину. Он почти перестал разговаривать, стал больше курить и все больше времени проводит в обнимку с «горькой». Андрей перестал делать работу, перестал здраво мыслить – даже простейшие уравнения вызывает у него недоумение, а порой и смятение. Жалко его – ведь если мы не сможем решить это проблему, то ведь потеряется еще один светлый ум. Несколько раз я пытался с ним говорить, приезжал к нему домой, даже брал водку, пытаясь разговорить друга, но тому было все равно – он был полностью замкнут в себе.
В дверь позвонили.
Я, нашарив на полу ногами тапки, пошел к двери. Открыл сразу, не глядя в глазок – как-то перестал я верить, что могут ограбить посреди дня квартиру, в которой ничего толком нет.
На пороге стоял сияющий Андрей.
– Ну, принимай гостей, чего встал, – сказал друг, протискиваясь в прихожую, – А где Барс? – Андрей вопросительно посмотрел на меня.
– На даче, – брату отвез, – ответил я, – пускай порадуется.
Сегодня Андрей был через чур веселым и бодрым. Неужели у него все-таки все получилось, неужели Машина заработала? Так ведь если бы и заработала, не стал бы он у меня торчать. Вызвал бы в институт – будь даже на часах три ночи – все равно бы вызвал. А тут он у меня дома, веселый, и от него не тянет перегаром.
– Пошли, пошли к тебе в кабинет, что ты гостя в прихожей держишь? – Спросил друг, и тут же направился ко мне.
– Что случилось? – Встревожено спросил я, когда мы сели.
– Все случилось! Даже нет, не так… Правильнее будет: все получилось! – Андрей улыбнулся.
– Машина работает? – радостно спросил я.
– Машина? К черту Машину! Она и не ломалась.
– Как это не ломалась!? – удивленно спросил я. – Мы же ее не можем уже два месяца запустить. – Я взглянул другу в глаза. – Там ведь формула высоты все портит.
– Формула? Да я исправил ее еще ночью – нет там ничего сложного, да и с законом все в порядке.
– Как в порядке? Так почему же Машина не работала?
– Ну как тебе сказать… – Андрей усмехнулся, – Машина не работала только потому, что я хотел, что бы ты думал, что она сломана.
– Зачем!? – взорвался я. – От меня-то зачем это было скрывать?
– Посуди сам, если бы ты знал, что Машина в порядке, наверняка бы кому-нибудь рассказал. Поднялась бы шумиха, проект бы забрали, и вряд ли у меня был бы к нему доступ. А он мне был нужен.
– Зачем? – недоуменно спросил я.
– Я расскажу. – Андрей взглянул на меня. – Только ты сейчас абстрагируйся от всего, что было раньше. Представь, будто ты про Машину ты ничего и не знал. Представил?
Я кивнул.
– Хорошо, так вот: наверняка ты помнишь тот отрывок из книги, который ты читал летом, сидя на крыше.
Я вновь утвердительно кивнул.
– Отлично, – Андрей вновь улыбнулся, – когда я прочитал этот, казалось бы, совсем маленький рассказ, мне ни до него, ни после него, никого не было так жалко в той книге. Мне тогда казалось, что этот самый Юрий Е. и есть олицетворение того, через что прошли миллионы наших соотечественников. Мне было его по-человечески, просто-напросто жалко. Никого никогда так жалел, а тут на тебе: парень, которого застрелили почти сто лет назад – и жалко. – Андрей вздохнул. – Так я к чему говорю – мне удалось его спасти. Не сразу конечно, вначале пришлось хорошенько покопаться, где сидел Солженицын, когда сидел, и в какой день того парня повели на расстрел. Потом пришлось много раз прыгать во времени, наблюдать за охранной, и за тем, как происходит расстрел, – хочу заметить, при неприятнейшая вещь. Потом пришлось корректировать Машину, что бы она могла забирать меня обратно через определенные промежутки времени. В общем, если не вдаваться в очень уж детальные подробности, скажу просто – вытянул я того Юрия. Вытянул, оказался в нашем времени – пришлось хорошенько его по голове приложить, что бы он ничего не соображал. Потом перекинул его обратно, в тот же год, – только теперь не в Москву, а дальше, вглубь России – прямиком в Красноярск. Когда уходил, оставил ему записку, мол: «Ты в Красноярске, веди себя тихо, иначе снова заберут».
– Ты серьезно, или ты с горя накурился? – Если накурился, то больше так не делай, – починим мы еще Машину.
– Я знал, что ты это скажешь. – Андрей вновь улыбнулся. – Вот смотри, – друг полез в свой портфель и достал оттуда две одинаковые книги. – Открывай обе книги и читай, там на нужных страницах есть закладки.
Я открыл книги на месте закладок – на каждой их страниц был подчеркнут последний абзац.
В первой книге было написано: «Его взяли из камеры и тихо увели. Как мне позже стало известно, Юрию Е. дали расстрел».
– Прочел? – спросил Андрей.
– Да.
– Давай, тогда вторую вслух читай, я тоже хочу послушать.
Я начал читать:
– Его взяли из камеры, и с тех пор, сколько я ни расспрашивал, никто не сидел с ним в Бутырках, никто не встречался на пересылках. Даже рядовые власовцы все ушли куда-то бесследно, вернее что в землю, а иные и сейчас не имеют документов выехать из северной глуши. Судьба же Юрия Е. и среди них была не рядовая.
Первая книга – это наша с тобой бывшая реальность, вторая книга – это реальность настоящая. Предупреждая твой следующий вопрос, скажу: первую книгу я всегда таскал с собой во всех путешествиях, что бы, не дай бог, не потерять доказательства. А теперь, – Андрей откинулся в кресле, – можешь смело рассказывать всем про Машину – она мне больше не нужна.

***
Вот как бывает… казалось бы, знаешь человека всю жизнь, казалось бы знаешь, что человек циник и в принципе не способен на сентиментальные вещи. Мне много чего могло показаться про Андрея. Теперь я вообще не уверен, знаю ли я его хотя бы чуть-чуть или я знаю только то, что он хочет показать.
После того, как Андрей рассказал мне эту историю впервые, мы еще долго сидели у меня, и до ночи, по сотне раз, словно ребенок, я переспрашивал у него детали произошедшего – он отвечал на все. В конце, когда уже хорошенько перевалило за полночь, я спросил у него то, что постеснялся спросить в самом начале:
– Зачем ты так поступил? Почему ты не спас тысячи? Ты ведь запросто мог это сделать.
– Человек не способен жалеть десятки, не то что тысячи – если бы было иначе, существование самого нашего вида не имело бы смысла. Если кто-то жалеет миллионы пострадавших людей – он делает это на показ. Человек такое существо, которое может пожалеть только одного, да то не факт, что тот, кого он будет жалеть – не окажется им самим. Проявление жалости ко всем – это совсем не в интересах общества. Жалость должна быть избранной. И пока будет так – наш вид будет жить.