-Гнидыч - определил толстяк и ссыпался вниз. Хлопнула дверь гальюна и снизу донесся приглушенный голос.
- Алик! – слабое позвякивание пряжки ремня – Я умер, бля, захворал… педикулезом… Понял?
Я,  понимая волнение капитана, что - то согласно мычу. И вместе с тем понимаю, что гальюн у нас – не работает. Среди судов установленных на стапеля, шурхается фигура в зеленой лыжной шапочке. В руках, одетый в тулуп и валенки, нач мат склада  несет замусоленную,  распухшую бюрократией белую папочку. Под четыреста пятым, как паук из засады, Гнидыча  надолго парализует Пашка, имеющий гордую погремуху  «Девять пятьдесят». Они  стоят, размахивая руками под мощное крещендо ремонтников и  химические всполохи сварки. Со стороны кажется, что это два дирижера, вдохновенно исполняющих Бетховена. Иллюзия была бы полной, если бы не рты беседующих, выдающие, что беседа идет вовсе не о музыке и что стороны говорят друг  другу – нехорошие слова. Паша показывает жалкий жест, приложив ладонь одной руки  к локтевому сгибу другой, жалкий тем, что нач. складом уже целенаправленно движется к нашему судну. Его спина полна презрения,  посрамленный оппонент сник и исчезает. Мне нет дела до проблем нашего капитана и я, продолжаю спокойно рассматривать сваленные на палубе железки. Петрович перемазанный смазкой появившись из машины с целью беззаботно покурить, заметив зеленую шапочку  молча, по- крабьи, линяет обратно. Стук люка и наш механик, счастливый, замирает под палубой.

Гнидыч неспешно чистит нос на бетонные плиты и художественно размазывает  произведенное грязной калошей. Ему нравится, и он пару секунд рассматривает пятно,  затем, задрав голову,  утыкается в наш буксир. Нач. склад напоминает хамелеона, один глаз его смотрит на меня, второй сканирует кораблик в поисках другого, нечто важного. Я для него – не стоящая внимания добыча, а упитанный Брониславыч внимательно читает ,заботливо нарезанную на четвертушки, районную газету вне досягаемости. 

- Кхм – папочка колышется и недовольно шуршит желтым содержимым- Здорово!
- Здраствуйте ,Семен Васильевич- я раздумываю, снимать ли шапку или нет. Но наверху холодно.
- Анатолий, где?-
- В управление пошел, бумаги какие то подписать…-
- А механик? – лицо начсклада замерзает, он понял, что я вру, но лезть по приставушке наверх ему не улыбается ни разу. Я пытаюсь выдумать причину для Петровича, в голову лезет всякая экзотика- лейшманиоз и шистосомоз. Мне представляется наш напряженный механ, внимательно прислушивающийся к моему диагнозу. Наличие двух пар безмолвных  ушей делает мои фантазии зыбкими.

- Тоже ушел куда то? – Гнидыч,  помог мне сам.- Короче, Баскаков, ты им передай… Когда появятся – он делает акцент на последних словах – Акт на пускач я им не подпишу, пока старый не увижу… И еще, главному служебку напишу…
- Обязательно передам –  оба глаза кладовщика, описав немыслимые дуги, цепляются за мою телогрейку, я изображаю пофигизм.     
- Ну –ну- тулуп являет клеймо «ЖДВ -84» на спине. Под четыреста пятым, на Гнидыча опять наскакивает неугомонный «Девять пятьдесят».

- Ну блин..- капитан грустно материализуется  палубе-  что называется  -бигуди, как они есть..
Он рассматривает Пашку , в очередной раз жестами высказывающем свое отношение  спине тулупа.
- Где мы ему пускач возьмем? – вопрос обращен в пространство и носит характер –« есть ли жизнь на Марсе?».  Добытый сложными многоходовыми  комбинациями толстяка и механика двигатель, еще с лета, ударно трудится в деревне у «брата Коли», в адрес которого, кстати, регулярно поставляется гуманитарная помощь, в виде соляры. Вследствие этой, весьма туманной аферы, Петрович, все лето ходил постоянно подогретый, вызывая тоску и непонимание своей жены, регулярно до копейки получавшей всю получку.

Я ворошу железяки и глубокомысленно делаю вид, что протираю их от смазки. Брониславыч посопев, направился в сторону кормы, выковыривать механика. Они бормочут там, как голодные бурундуки. Механик, вроде бы даже возражает, его голос выше и  доходит до фальцета.

- Подсудное дело, Толя! -
- А я тебе говорю….- толстяк баюкает его басом. До меня доносятся обрывки их замыслов.  Маккиавели заболел бы золотухой,  а иезуиты, всем орденом, приняли буддизм, обнаружив в один из дней, что они не одни на планете.   

-Гнидыч… Полтора ящика…А ты ему… Четвертной уже стоит…  Насрать..  репу ему начистить… в комок….

Я продолжаю развлекаться со стылым железом. Мажусь в черный тавот и размышляю о тепле и Оксане. У нее серые, большие глаза под пушистыми ресницами, длинные ноги и мягкая грудь. И два брата. Про них я стараюсь не думать.

- Это.. Алик – Петрович выводит меня из ступора, он серьезен, и воинственно теребит свою неизменную матерчатую сумочку - Мы пойдем…Дела у нас..кхм… ты тут заканчивай, все в машину спустишь, я завтра разберу…  Там консерва у меня на полочке.. Так ты перекуси че нибудь…

Консерва – это хорошо. Еще и тепловатый чай из термоса. Есть с холода одно удовольствие. Я стряхиваю насыпавшиеся крошки, умножая накопленные  залежи мусора.  У Петровича в машине, ютится стульчик, экспроприированный у внуков, по дереву спинки краснеет россыпь каких то ягод. На нем я и восседаю. Двигатели мертвы и вскрыты, как в морге. Один из них накрыт чистой тряпочкой. Выпотрошенные внутренности аккуратно сложены мною в единственном незанятом углу. Все, на сегодня хватит, пора домой. Я вытекаю на палубу.


  Каморка Гнидыча, прилепившись к огромному складу, как самец рыбы удильщика тлеет желтоватым светом. Сквозь уделанные мутные стекла проступает фиеста. Капитан, одной рукой приобняв кладовщика, другой, снабженной пятью впечатляющими пальцами, исполняет месмеровские гипнотические пассы. Гнидыч внимательно рассматривает толстяка одним глазом, второй направлен на початую бутылку, в развалах газет и останков пищи. Пьяненький Петрович трясет головой. Я движусь мимо в окрестной темени и прячусь  в воротник от набегающего, цепляющегося за лицо мелкими коготками ветра. В спину мне бьет  нестройный, но мощный хорал:

Я прошел Сибирь, в лаптях обутый
Слушал песни старых рыбаков.
Эх, заморили гады, заморили
Заморили душеньку мою.. 

Звуки прорывают завесу грязных окон, выплескиваются из тепла на холод вечера. И гаснут, замерзая в стылом воздухе. 


Утро ослепительно холодно. Солнце, тщетно пытаясь согреть, лупит из всех калибров, залезает в полуприкрытые веки, поддергивая ресницы. Орет светом. Я слоняюсь у обморочного буксира, разглядывая шершавые борта. Вокруг снуют люди. Капитан с Петровичем опаздывают. Их грустные фигуры телепортируются на бетон только через час. Толстяк напоминает помятого, больного малярией бегемота. Он тяжело дышит, отягощая чистый вымороженный воздух совершенно невероятными химическими соединениями. Механик, на его фоне, двигается на удивление живо, являя собой картину, не совсем освоившего деревянное тело Буратино.

- Гутен морген- выдыхает капитан, образуя облако пара и отличное настроение.
Петрович здоровается,  несколькими неожиданными движениями. Со стороны  кажется, что шарнирчики его соединений сейчас сломаются и механ рассыплется на составные части.

- Доброе утро –
- Че. .Готов к труду и обороне, студэнт?
- Яволь – подыгрываю ему, он по - совьи гугукает.
- На – Брониславыч тянет мне, пятнистую бумажку -  Тащи Лидке, в бухгалтерию.
- Не потеряй…Смотри у меня… - вверх возносится монументальный палец.

  Листок носит следы душевных терзаний – в графе «Причина списания», где поначалу значилось – «спиз», потом  зачеркнуто и исправлено на более литературное – «украли». Эта надпись в свою очередь была забракована, о чем свидетельствовал жирный отпечаток  пальца. Ниже было проставлено жизнеутверждающее – «с/м».  Сбоку ютились неразборчивые каракули Гнидыча. Вся эта желтая бюрократия являет собой - торжество победы духа над обстоятельствами.


Сейчас, по прошествии многих лет, я до сих пор не имею понятия, что значило таинственное «с/м» в той бумажке. Капитан и Петрович на этот счет хранили многозначительное молчание. Впрочем, Лидочка, бойкая бабенка за сорок с фантазийным пергидролем  на голове, питавшая какие то невероятные замыслы на мой счет, просто  сунула его в стопку близнецов  и, улыбнувшись, предложила чаю.  Я согласился, о чем сейчас  немного сожалею.