С тяжелым чувством я вновь обратился к своим запискам.  На фоне мрачных туч величественных и трагических событий яркой кометой мелькнуло короткое счастье моей любви, чтобы кануть навеки во тьму времён.  Душа моя обивается слезами, но мнится мне, что горькую эту чашу я не испил до дна. 


С первых дней Севастопольской обороны мы в Петербурге ждали часа свято исполнить свой долг. Наконец я был выпущен из Дворянского корпуса и в компании четырех таких же охотников прибыл в осажденный Севастополь.  После некоторых проволочек я был назначен на батареи третьего бастиона.  Первоначально и город и бастион произвели на меня самое удручающее впечатление. Самодовольные паруса неприятельского флота на горизонте, разбитые вдребезги дома, зияющие дыры на куполах Михайловского собора ввергли меня в совершенное уныние. Однако, расселившись в каземате у флотских (надобно заметить, что артиллерией в осажденном городе командовали в основном флотские офицеры) я нашел их общество вполне сносным, а флотская манера величать сослуживцев по имени-отчеству вполне соответствовала принятым в артиллерии порядкам. Случайным образом узнав о моём дальнем родстве с Горчаковым начальник бастиона взял за правило посылать меня с донесениями в штаб.  При штабе командующего с великой радостью я  обнаружил своего старого знакомца графа N.  Известный любитель и знаток всяческих новшеств граф занимался недавно выстроенным телеграфом. Кроме того он был в большом фаворе у штабных за свою манеру понтировать по крупному и немедленно расплачиваться.


В очередной раз прибыв в штаб с донесением я получил приказ ждать ответа и с возвращением на бастион повременить. Так я угодил на ужин к графу, который держал приличный стол для офицеров. Игра же у графа (несмотря на ужасающее бомбардирование) шла ежевечернее.  Вот и тем вечером граф, заткнув за пояс букет из ассигнаций, метал банк.
- Нынче же граф крепко вздует этого штабс-капитана, - сказал мне знакомый адъютант.
- Отчего вы так думаете? – удивился я.
- Граф большой охотник до аглицкого оружия, а капитану пластуны дивной работы трехствольный пистолет доставили, - отвечал мой собеседник.
И точно, капитан куши увеличивал и увеличивал, играли же  на чистые, мелок у графа был не в ходу.  Вскорости капитан оказался в совершенном проигрыше, а вожделенный пистолет перешел к графу.
- A la guerre comme a la guerre, мой друг, - сказал багровому от досады капитану граф и повернулся ко мне, - Алексей Константинович, рад видеть вас невредимым! И даже с «клюквой»,  поздравляю, Анна в петлице уже есть,  теперь надобно Анну на шею!
-  Дождемся сначала Станислава, Николай Петрович, - ответил я, поправляя привлекшую внимание графа саблю.
- А вот и ваш пакет! – с этими словами вошедший в комнату штабной подал мне письмо к бастионному командиру.
Граф и адъютант вышли из комнат проводить меня. 
- Что говорит Горчаков? – вздохнув, обратился к штабному граф.
- Его сиятельство считает, что Пелисье непременно желает штурма, - ответил адъютант,  нервно поведя плечами.
- Прощай, Алексей, бог милостив, может быть  еще свидимся! – махнул мне рукой Николай Петрович.
Граф вернулся в комнаты, где кто-то  бренчал на фортепьянах и напевал надтреснутым голосом незнакомый мне романс. Стояла теплая южная ночь, воды рейда отражали пламя догорающего транспорта «Дунай».  Конгревовские ракеты исчерчивали небо яркими хвостами, а бомбы рисовали на нем свои смертельные послания.  Вдруг я услыхал в стороне невнятное бормотание.  Ступив в сторону два шага я увидал адъютанта.  Горячо и коленопреклоненно он молился Господу нашему.
-  ..да не речет враг града нашего: укрепихся на него, яко ты, Господи, со мною еси. Важно по сему не то, что происходит теперь, а то, с кем теперь ты, Господь: с нами, или со врагами нашими,  в эти грозные минуты, когда смерть и пагуба носятся над собственными главами нашими…
С тяжелыми предчувствиями я воротился на бастион.


В то утро канонада против обыкновения вдруг неслыханно усилилась.  Потери наши были ужасны, убитые лежали в блиндаже уже третьим слоем.  Наш бастионный командир, капитан первого ранга Перелешин, вновь отправил меня в штаб.
- И передай на словах, Алексей Константинович,  эти рыжие энглизы больно шевелятся, снаряды проси к бомбическим орудиям, и пусть нас прикроют резервом! Возьми с собой орудийного фейерверкера, все орудия разбиты, ему дела нет. Ну, ступай, бог с тобой!
Дорога простреливалась и мы пробирался прижимаясь к полуразрушенным заборам.  Навстречу нам спешил к бастиону пороховой полуфурок.
- К нам на баксион едут! – успел сказать фейерверкер, но в тот самый момент бомба рванула прямо под копытами и чудовищный взрыв превратил в дым и  полуфурок, и лошадей и лихих  фурштатов, а вырванное взрывом колесо размозжило мне ногу.  Спутник мой, однако, не растерялся, быстро перевязал мне рану,  и мы двинулись дальше.  Между тем грохот канонады  достиг немыслимой силы. Мы почти добрались до Николаевского форта, где нынче размещался перевязочный пункт, как взвизгнувшее  по камням ядро снесло голову фейерверкеру. Судьба словно хранила меня, я вскочил на коня убитого тем же ядром казака и поскакал в штаб.  Прибыв к свите и позабыв о ране, я лихо спрыгнул с коня перед командующим и тут же упал на землю от неслыханной боли. Однако нашел в себе сил привстать и подать забрызганное чужой кровью письмо.
- Каков храбрец!    - услыхал я слова князя.  Тот самый момент раздались голоса в свите,
- Штурм, штурм господа!
-  Однако телеграф передает сигнал «Неприятельский флот идет на Корабельную».
- Кой черт! В случае штурма он должен передать «Сильные колоны идут на Корабельную»!
- Послать немедленно на телеграф… 
В глазах моих стояли алые круги, в голове шумело,  я  потерял сознание.


Очнулся я в гошпитале на Северной.  В голове по-прежнему шумело, но мерзкий вид огромного медного таза с чьей-то отрезанной ногой и ужасный гошпитальный запах привел меня в чувство. Я приподнялся и к счастью увидел свою ногу перебинтованной и совершенно целой.  Стоявшая спиной  сестра повернулась на мой стон, и я с изумлением узнал в ней Карину.
- Это вы? – лишь смог вымолвить я в растерянности.
- Я забираю тебя из этой живодерни,  Алеша,  склеим тебя, будешь как новенький, - ответила она в уже слышанной мной манере.
К вечеру я оказался в чистенькой комнатке крохотного дома корабельного комендора.  Наутро его жена сказала Карине:
¬- Как затопили нашего Егудила, мужа моего с командой на Черну речку отправили.  Люди говорят – ранило его,  сейчас он в гошпитале, в Симферополе. Пойду я туда, та заберу его домой. А вам,  панночка, спасибо за все,  хозяйнуйте тут пока сами.
С этими словами добрая хозяйка отправилась в путь.
Небывалое врачевание Карины быстро ставило меня на ноги. Первоначально я ужасался стеклянных трубочек с острыми иглами и зловещих бутылок с гибкими трубками, так же увенчанными иглой, которую Карина втыкала мне прямо в вену. На мои ужасы Карина решительно отвечала:
-Не сцы, Маруся!
Однако после укола стеклянной трубкой  толчки боли в ноге сменялись теплой и ласковой волной блаженного забытья и однажды я попросил Карину сделать мне ещё один укол. На что она со смехом ответила:
- Подсел ты на промедол, мон шер!  Пора завязывать!
С той поры иглы исчезли.
Я уже легко вставал сам, но старался сделать это с помощью Карины, поскольку невыразимо приятны были мне её прикосновения, тепло нежных рук,  и легкий поцелуй, который она походя дарила мне.  Когда же случилось то, чего я так долго и страстно желал, я был поражен её страстью, изобретательностью, но также немыслимым и невиданным бельём Карины. Впрочем, что я знал о женщинах?!  Мимолетные утехи с девками из дворни, да походы к весёлым девицам в Санкт-Петербурге, ради чего мы давали сторожу на водку и исчезали из корпуса на два-три часа. 
В гошпиталь Карина более не ходила, уделяя всё время мне.  Однако днем она исчезала на несколько часов и возвращалась удивительно бодрая и  похорошевшая. Кроме того она приносила невиданную мною ранее еду, хотя нам регулярно носили обеды из ресторации.  Вечером же татарин крендельщик доставлял фунт сушек или свежих пряников. Мы с Кариной пили чай  из позеленевшего хозяйского самовара, я рассказывал о жарком деле на бастионе, об учебе в корпусе, но ни разу задал Карине ни единого вопроса. Она же говорила о каких-то страхах,  хотя каким опасностям можно подвергаться на Северной??  А ночью в нашем обиходе были другие слова, но однажды я вновь услыхал её странный, обращенный к невидимому собеседнику,  монолог:
- Прости, Мариша,  гружу тебя своими проблемами, только ОН здесь, стрёмно… Ты говоришь ОН лыдтыбр какой-то ищет?? …  Напрягает меня прикид  отстойный и бомжатник этот … Ты с базара не съезжай! Ну какой камбек?


Утром Карина вдруг спросила меня о дневниках. Услыхав, что они существуют и находятся где-то в обозе у моего Федора,  она  заволновалась, весь вечер была рассеяна, а ночью страсть перемежалась у неё со слезами. На другой день за мной прислали из штаба повозку, а когда я воротился Карины не было,  не вернулась она и к вечеру и следующим днём. Карина снова исчезла.
Князь Горчаков отбыл к новому месту службы и по старой памяти отозвал меня к себе.  Иногда старик призывал меня вечером, рассказывал, словно оправдываясь, о штурме, о несчастном бое у Черной речки и завершал беседу всегда чтением письма Е.И.В. Александра II : «Не унывайте и  уповайте на бога. Севастополь не Москва, а Крым не Россия».  Он считал это письмо признанием правоты своих действий.
Я же  в те тягостные минуты думал только о Карине.

___*___

У стен Кремля нетерпеливо сигналила, перемигивалась фарами, и ковырялась в носу огромная автомобильная пробка. Впрочем, городской шум не проникал через зеркальные окна кабинета и тишину нарушало только мерное тиканье респектабельных напольных часов и едва слышный шелест вентилятора системного  блока. В кабинете находилось три человека, но лишь один рубашкой без галстука, твидовым пиджаком, брюками в тон, но не в цвет пиджаку, респектабельными сединами и жестким взглядом соответствовал выдержанной в стиле барокко мебели кабинета,  деревянным панелям стен и нескольким картинам в строгих рамах. Второй человек был чуть моложе, костюм его имел все элитарные признаки, однако блестящие туфли страусовой кожи и свежий  шрам на лице  пробудили бы некоторые сомнения у постороннего человека.  Когда же человек улыбался среди его зубов  вспыхивала золотая фикса, отчего рот сразу становился похожим на бубнового туза. Тут уже никаких сомнений относительно его происхождения и воспитания не оставалось.  Третий же обитатель кабинета был в возрасте не старше 35 лет,  одет в джинсы и белую рубашку, лицо имел волевое и собранное. Даже мельком взглянув на обитателей кабинета самый неопытный психолог уловил бы их полное равноправие.


Часы зашипели и наполнили кабинет Вестминстерским боем.
- Ну что ж, очень хорошо, Николай Петрович, - сказал Седой, обращаясь к человеку в джинсах, -  Дневник, слава богу, у нас и теперь можно не беспокоиться о возможной утечке, - с этими словами седой бросил на стол древнюю тетрадь с выцветшей обложкой.
- Между прочим, Граф, этот дневник обошелся нам превышением лимита электроэнергии и  пришлось зарядить мою сауну  инспектору из энергонадзора и списать всё на электропечи в нашем заводе!  Я не знаю, что тебя больше колыхало – художества твоей Карины или алиби!  – раздраженно бросил фиксатый.
- Дела моей жены и этого ребенка к делу не относятся! – резко ответил Граф.
- Ну всё, всё! – похлопал жесткой ладонью по столу Седой, - Все имеют равную долю и все делают своё дело!
- А может мне завидно! – успокаиваясь сказал Фиксатый, - Граф в каждом году по бабе имеет,  дачи там у него, никакого СПИДа, никаких ментов, денег навалом – не успеваем в принтер краску заливать! А мне только 1918 год отдали, мол, делай там что угодно, все одно никто не поймет.  Хапнуть сразу оружейный склад, или заказать Айвазяну десяток картин, перекинуть  это дело сюда и сиди, поплевывай, продавай потихоньку. Айвазовского я по братве раскидаю -  и все без обмана!
- Володя, я уже говорил вам,  любой эксперт скажет, что картина  написана в стиле Айвазовского практически подлинными красками и на хорошем холсте. Но всего лишь полгода назад. И ваша братва выставит вам конкретную предъяву!  А ворохом оружия мы просто обвалим рынок. Нужно терпение, организация временнЫх отстоев…
- Да это я понимаю,  тачками занимался… Бывало по году гоняешь эту Бэху по гаражам… - ответил Фиксатый. 
- Ну а чего ж ты в Севастополь полез? – с любопытством спросил Седой.
- Так эти суки черножопые,  меня всегда доставали, еще когда за рынок с ними бодался! Я залег на горочке с «Вепрем», десятерых зуавов успел снять! Пока я с обоймой возился один добежал. Пырнул меня штыком, а я ж в броннике! Ну, я ему джебом сопли вынул,  а он, сука, успел мне штыком морду поцарапать, пока я Макарыча доставал… Ты тоже Граф, хорош! Ты чего в мой, 1918 год полез???
- Удалось проследить Алексей Константиновича до этого года.  У меня кожанка, маузер, мандат Петросовета,  – всё как полагается. Только старик дневник сам отдал, как будто знал или догадывался… Напрасно ты его, Володя пришил, - спокойно  ответил Граф.
- Ему ж уже за девяносто было, хули там осталось, да и не хуй жену моего подельника драть! И потом не я его шлепнул. Я не знал, что ты уже был там, пришел с двумя, типа понятыми, парнишки там у меня есть,  местные, анархисты с Центробалта. Он попер на нас буром – Как стоите перед генералом! Ну те сгоряча и облегчили старика.
- И ты тоже хорош, Николай Петрович, сказал Седой, - Что это за деза с телеграфом? Пошалили, тоже мне, патриоты!
Наступила неловкая пауза.
- Но я в общем то собрал вас не за этим, коллеги, - после паузы сказал седовласый, - У нас есть уже определённый опыт,  наши антикварные дела дают стабильный доход, но я очень опасаюсь утечки и выхода конкурентных организаций  в эту нишу. Потому предлагаю весьма крупное и баснословно прибыльное дело. На нас по моим каналам вышли люди из Ватикана. Короче, Николай Петрович, что вы знаете о Туринской плащанице?