* * *
Босой щипач Филимон Рогалик, или попросту Фима-Кныш, был самым невезучим вором в Бердичеве. Настолько невезучим, что с Рогаликом боялись связываться даже цыгане.
Но не этим Фима славился по округе.
Он был единственный в своём роде вор с душой подлинного романтика.
Милиция обожала Рогалика и почти не била при задержании. Фима был неглуп, находчив и весел, редко отпирался в содеянном и попадался почти всегда. Его ловили за руку даже ночью!
Ну кому ещё могло прийти в голову – замереть на бегу и взглянуть, не сбилась ли с дороги погоня...
Он крайне сочувствовал своим жертвам, но труд патологически ненавидел. Зато любил сочинять истории про знаменитых бердичевцев. Обретая вдохновение с заходом солнца, рассказывал Фима поначалу довольно витиевато. Однако ближе к полуночи он забывал о красотах слога, устремляясь навстречу изумлённым глазам и разинутым ртам своих слушателей.
Вот один из таких вечеров.
Поздняя осень сопит и фыркает дождевыми каплями, словно заболевшая лошадь.
В марле облаков гаснет сизая подкова заката. Козий выпас на опушке леса пропитан запахом мокрых листьев. Вытянув ноги к костру, Фима, маленький и невзрачный, с непомерно длинными руками и большой головой в рыжеватых кудрях, сладострастными, медленными движениями чистит от кожуры только что испечённую картофелину. Посолил-понюхал её, сделал пару крупных глотков самогона из мятой солдатской фляги. Выдохнув, крякнул. Занюхал краешком рукава, укусил картошки – и тут же, прямо в пасть, сунул буланому коньку, неотступно следующему за хозяином, круто посоленную краюшку хлеба: на-ка заешь, Баська! Буланый благодарно чавкает, тряся нечёсаной гривой.
Время приступать к рассказу...

– Никто не слышал, чтобы щипачи слагали фуги? Вот и я не слыхал.
Но Катерина Кторова, это такая фуга – куда там Баху и даже этому... Мольцарту!
Папаша ейный писаный был красавец, ну просто вылитый кавалергард! Быть-то он был, да быстро сплыл – никто его в Бердичеве толком и не запомнил. Сманила, сказывают, в кучера какая-то проезжая купчиха. Рессоры ей давненько никто не смазывал... А мама Катюши, тоже ничего себе бабёночка, которую я почти не застал, всюду таскала дочку за собой, словно узел с нестираным бельём.
Таскала-таскала и не заметила, как стриженая да курносая Катька выдалась в роскошную Катерину.
С русыми косами, грудью дыньками и парой глаз, ну таких огромных и синих,. словно две китайских тарелки в золоте и кобальте, которые так и не случилось мне одолжить их с витрины Лёвушки Розенгольда... Весь Бердичев боготворил эту Катю. Но ровно до той поры, как она вышла замуж за гулевого комиссара, присланного из ростовского губчека – Арсентия Чугуева.
Жили молодожёны дружно, как водка с пивом, хоть вечерами и случалось ссориться.
Разные же напитки! Одно с хмельком, другое с пузырями...

Тут, на беду да на гастроли в Бердичев, занесло каким-то ветром из Одессы форточника Лёвку Врубеля...
Похожи они оказались лицами с комиссаром, точно родные братья.
Вот комиссар-то и поприжал Лёвчика на задворках – ось туточки, как раз возле ювелирного Розенгольда.
Кинули чекисты крепко битого Врубеля в этот наш клоповник местного допра, не к ночи он будь помянут. Клопы там – как гиены, дело своё добре знают!
Зашла за комиссаром Катя и застыла, увидев Лёвчика за решёткой.
А Лёвчик, бродяга, улыбнулся ей, как ни в чём ни бывало, и крикнул на весь двор: ай, ай – какая киса!
За душой моей только сердце, красавица, и всё оно ваше...

Остановилась Катя.
Крутанула головой, точно лошадь, отгонявшая мух, и двинула себе к комиссару.
Она в чека была не кто-нибудь: сама, случалось, постреливала да на обыски ездила.
Может, и страдала мужняя жена в тот вечер по Лёвке Врубелю... Я не знаю.
Но недолго горевал по ней Лёвчик. Выдрал решётку и к полуночи неслышно ушёл, словно почтовый ключ в замочную скважину. Чугуев, как на пожар, рванул за Врубелем аллюр-три креста.
Катя, обычное дело, тоже на-конь. Лёвчик, пробираясь задами, выхватил где-нибудь из пролётки жеребчика – и пошла скачка, куда твои ипподромы...
Чугуев стрелял метко и положил Лёвчика, едва лишь разглядел в ночи тень беглеца. Лёвчик тоже чем-то стрельнул в ответ, но погубил лишь Катиного коника. Кувырнулась Катя в траву-полынь, только и наблюдали. Искал-искал Чугуев жену почти до рассвета, да так и не нашёл.
А отыскал её под утро Лёвчик, всё-таки не дострелённый комиссаром!
Принёс беспомощной девице воды. Перевязал разбитую голову. Вправил вывихнутую при падении челюсть, отчего Катя могла сколько угодно позвать на помощь... Да видно, что-то не захотела.
Полдня они с Лёвчиком о чём-то потаённо беседовали.
А в самую жару вернула Катя раненого Врубеля обратно в Бердичев.
Прискакали они, как греческие спартанцы, сами-вдвох на угнанном жеребчике.
Покормила Катя Лёвчика, спрятала в дровяном сарайчике и занялась себе домашним хозяйством.
Но соседи Нечипоруки, как нечего делать, донесли: жена, мол, гадюка – спрятала полюбовника!
Известное дело, каждый старается насолить губернскому комиссару...

Чугуев влетает в сад сизарём на лошади – и поскакал по грядкам к дровянику, как чёртик из шкатулки.
Ни привета, ни здрасьте! Извёл на Лёвчика всю обойму, а потом уж опознал беглеца.
Вот она, сказал Чугуев, высшая революционная справедливость! Затем подъехал к Катерине и говорит с ухмылочкой: со счастливым возвращеньицем вас, Катерина Якливна...
И – рукояткой маузера: шарах! Прямо в разбитую голову.
Набить бы комиссару чавку, да некому.
Упала Катюша, дважды контуженная поклонниками, прямо в тыквенную грядку и пролежала там до позднего вечера. С Лёвчика ездовые сняли хромовые сапожки и оттащили его, словно падаль, в мертвецкую. Но недолго горевала Лёвкина душа в одиночестве.
Той же ночью, как уснули Чугуев и весь Бердичев, нашла Катерина у мужа в вещмешке сапожное шило, с которым тот, бывший сапожник, по привычке не расставался.
Посидела над спящим Арсентием, покивала-подумала...
Меток был глаз у Чугуева – в этот-то глаз и ткнула она шило по самую рукоятку.
Охнул Арсентий, а потом взял и умер. А Катя собрала узелок и ушла с Бердичева.
Что с ней дальше было, толком не ведаю. То ли сошла с ума, то ли подалась в цирковые наездницы...
В общем, как-то устроилась. Родила сыночка, а через три года подбросила его в приют с записочкой, что звать мальчонку Филимон,  от матери Катерины Кторовой, отец же его – неведомый.
Сторож приютский сразу признал Катюшу, хоть и не похорошела красавица за эти годы.
Тяжело ото всех скрываться. Никого это не украсит.
Мальчик получился круглый да улыбчивый, кто-то и прозвал его – Филимон Рогалик.
Ну, и чего уставились? Что выросло, то выросло...