Классический борец, мастер спорта, чемпион Российской Федерации и обладатель кучи запыленных кубков и медалей Равиль Даев приходился Викторычу соседом по дому. Викторыч знал в округе все злачные места и притоны, где всегда помятые алкаши и еще более помятые и потрепанные бляди, правда, неприхотливые и веселые. Когда Викторыч уходил в очередной запой, его легко можно было отыскать в одной из этих блат – хат, в объятиях алкашек неухоженных. Однако случалось и так, что, попадая в квартиры, которые  балансировали на грани, вроде еще и не притон, но уже и не добропорядочное жилье, Викторыч быстро и бесцеремонно подстраивал их под свой безалаберный образ жизни, превращая квартиру в вертеп, полный блядей, а хозяина в собутыльника и шныря, чтобы бегал за выпивкой и сигаретами. Так случилось и с Равилем.

    Равиль  был тот еще кадр. Успехи на спортивном поприще сыграли с ним злую шутку. То ли травмы подействовали, то ли еще что, но он, мягко говоря, тронулся, а уж если сказать грубо и как есть, то пизданулся на всю голову. Даже было странно как-то поначалу: чемпион, гремучая смесь мышц и протеина в недалеком прошлом, а ныне – небритый, одетый в петушок неизменный, в которых в середине восьмидесятых форсили школьники начальных классов и крутые деревенские парни. Синяя полоса снизу, на макушке, на месте гребня, красная, как полагается,  и на белой по центру там, где лоб, надпись «Спорт». Вот такой петушок неизменно был у Равиля на башке, а ноги обувал во что придется, мог на одну ногу тапок надеть, на другую сапог резиновый и в таком виде похуячить за сигаретами или куда там его Викторыч отправит. Жил Равиль один, мать приезжала из деревни пару раз в месяц, чтобы покушать приготовить и петушок постирать. Понятно, что Викторыч зачастил к Равилю, а тот, понятное дело, рад, что и друг объявился, и бухло халявное на тебе, и шмары полуголые на кухонном столе танцуют.

    Освоившись, Викторыч притащил к Равилю меня. У него уже и ключ был от входной двери. Первый приход запомнился.
    Викторыч, значит, деловито открывает входную дверь, ключ у него прицеплен к колечку со своими ключами, а потом, не разуваясь, мы проходим в комнату и видим Равиля. Картина, блять, настолько смешная, что Викторыч сразу прыскает и выходит из комнаты. Я остаюсь. Равиль лежит на кровати под одеялом, торчит только башка в петушке, во рту сигарета зажженная, пепел на одеяле и где попало, а на тумбочке прикроватной – огромный троллейбусный руль. 
    Я здороваюсь с Равилем, а про руль ничего не спрашиваю, поскольку дурачки – очень обидчивый контингент. Иду потом в туалет, а там какашка Равилева лежит несмытая. Викторыч на кухне ржет, но так, чтобы молча.
    - Нахуя ему руль? – спрашиваю у Викторыча.
    - Рулить, - отвечает тот. – У него еще проигрыватель есть с пластинками. Он и тебе поставит. Записи писдец. Толкунова, Магомаев. Из свежака Антонов и группа «Ялла», это которые про Учкудуг поют.
    - Хорошая песня, - говорю. – Хуй с ним ставит.
    Тут и Равиль притащился в петушке своем, притащил тетради в клетку со своими рисунками, что-то подобие коллажей, где надписи «СССР», православные кресты, мусульманские полумесяцы, свастика и толстожопые длинноволосые уродины.  Да, еще «летающих тарелок» до хрена было на этих рисунках. Все рисунки выполнены авторучкой, паста черного траурного цвета.

    Равиль показывает рисунки мне, потому как Викторычу, судя по всему, настопиздил своим творчеством, да и не интересует того, пока бухает, ничего кроме двух творений – Всевышнего и Менделеева - баб и водки. На листочки Равилевы ему тем более плевать, но мне интересно. Разглядываю с умным видом, хвалю, и видно, что Равилю приятно.
    - Нравится? – спрашивает он. – Тебе подарю, только не эти, потом нарисую…
    Говорит Равиль через нос, с акцентом татарским, растягивающим слова на гласных, и петушок вдобавок на голове, словно для эпатажа, как у людей или творческих, или пизданутых на всю голову, что, впрочем, часто неотделимо.
    - Равиль, - говорит Викторыч, приобняв Равиля, - друган…
    И  таким сердечным тоном это произносится, что становится ясно: Равиль, что Викторыч ни попросит, расшибется, но сделает. А нам до хуя не надо. Вечером подружек привести. Равиль не против. Но на всякий случай интересуется, сколько подружек будет штук?
    - Две, сколько же еще? – отвечает Викторыч.
    Вечером приводим подружек, которые школу в прошлом году закончили, а нам с Викторычем за тридцатник. Он женат, я – холостой. У него Маринка, у меня Манька, то есть Маша, но я зову ее Манькой.
    Мы их предупредили, что идем к парню немного не в себе, и сначала они ведут себя настороженно, поглядывают на Равиля, как на Доктора Лектора, а он и правда ведет себя галантно и любезно, как большинство маньячил. Притаскивает тетрадки с рисунками.
    - Вау! Круто! – комментируют рисунки наши подружки.
    А потом Равиль говорит:
    - Я инопланетян видел. «Тарелка» приземлилась за школой, и люк открылся. Там – свет. Я вошел. А они вышли погулять. В «тарелке» гроб стоял хрустальный. Там – она… Мертвая…
    И показывает на Маньку с серьезной небритой мордой в петушке своем. Мы, конечно, посмеялись над рассказом Равиля, и над какашкой его поприкалывались, потому как она так и лежала в унитазе, одинокая, несмытая, и рулем потом порулили все по очереди, изображая, кто, как и на чем раскатывает, и музыку Равиль нам свою ставил. И Толкунову, и Магомаева, и более современных Антонова с «Яллой». Набухались, конечно, навеселились, и про эти Равилевы слова совсем забыли.     
            А в конце лета вспомнить пришлось, когда Манька погибла в автокатастрофе. Гроб был, правда, не хрустальный, а обычный, обит красным бархатом, и это я видел самолично, когда ходил проститься со своей бывшей подружкой.
    И еще подумал: блять, Равиль…  Вот те и дурачок…