Город спал. Темные дома с погашенными окнами стояли черными силуэтами. Автобусы уже спали в своих гаражах, люди спали у своих рюмок (пустых рюмок). И только редкие такси и боевые машины воров (БМВ) мучимых бессонницей, с шелестом проносились по пустынным улицам. Тускло светила луна. Тускло отражали ее облака. Тускло светились трамвайные рельсы. Ярко светился трамвай. В трамвае шла жизнь. Жизнь планеты под названьем Ночной Трамвай.

На ночных остановках открывались двери-влагалища-могилы, впуская в трамвай новорожденных и выпуская мертвецов. Одни входили внутрь, занимали свое место на планете и, принимая законы трамвайного существования (сидеть-стоять, глядя в черные зеркальные окна), заменяли собой усопших. Усопшие же, покидая планету, проваливались в двери-могилу и уже не возвращались на планету.

Все знали, что это трамвай, и что, входя в трамвай, люди просто входят в трамвай, а не рождаются. И что, выходя из трамвая, не умирают, а просто выходят на той остановке, дальше которой им ехать не нужно. Все всё знали и спешили: одни зайти в трамвай, чтобы доехать до своей цели, другие – выйти из трамвая, чтобы дойти до свой цели.

Никто не считал трамвай планетой и, тем самым, своим домом. Все знали всё. Все знали всё. Все знали всё.

Никто не заметил, как что-то случилось. Что? Потеря памяти. Все потеряли память. Все потеряли память. Все потеряли память.

Я тоже.

Я сидел на своем месте. Раньше я стоял, а теперь сидел. Раньше я был молодым, то есть, недавно родился. Теперь я был не молод. И я сидел на том месте, что до меня занимал тот, кто умер. Он умер – я сел. Я умру, сядет тот, кто ждет это место надо мной. Потом и он умрет, а сядет тот, кто сейчас еще не родился. И так будет до тех пор, пока не наступит конец света, когда умрут все. Потом Ночной Трамвай развернется и, управляемый Бессмертным Водителем, пойдет в обратный путь, обрастая новорожденными и теряя мертвецов. Но это будет потом. А сейчас еще не конец света и даже не моя остановка, поэтому я живой. И я живу так, как должен жить каждый достойный гордого звания «Человек»: я сижу на своем месте и занимаюсь важным делом – смотря в черное окно, наблюдаю за жизнью отражений моих спутников. Самих спутников я не вижу: это ересь – смотреть на людей. Нужно смотреть на отражения, потому что это и есть настоящие люди. Так нас учат законы предков. Я сижу и, соблюдая законы предков, смотрю на отражения моих спутников, а они глядят на мое отражение. Так мы общаемся. Так мы живем. Это есть настоящая жизнь со своими радостями и печалями, со своими проблемами и трудами.

Это же великая радость – глядеть на отражения покачивающихся над тобой. Это же труд – сидеть на жестком красном сидении. Это настоящая жизнь – за могилой-дверями не будет ничего. Мертвецы уходят в пустоту, новорожденные появляются из пустоты. За пределами Трамвая ничего нет. Есть только Трамвай. И ничего кроме него. Даже Бессмертный Водитель – миф, потому что его почти никто не видел, а голос объявляющий остановки (рождения и смерти), это еще нужно доказать – он есть или его нет, потому что его слышат обычно лишь умирающие – те, кого скоро поглотит ночь, кто уже ничего нашему трамвайному миру не сможет рассказать. Они рассасываются ночью, которая склеивает из них новорожденных. Наш мир незыблем, и мы в него верим. Верим в то, что прекрасней Ночного Трамвая нет ничего, ведь за его пределами вообще ничего нет.

- Посмотри на меня, - сказало одно отражение, глядя куда-то в сторону.

- Я смотрю, - ответил я, глядя на него.

- Да нет, ты посмотри на меня, а не на мое отражение.

- Как я еще могу посмотреть на тебя?

- Поверни голову и посмотри.

- Я не знаю, как повернуть голову.

- Я тебе помогу, - ответил он, и его руки протянулись куда-то в пустоту.

Я ощутил чьи-то руки у себя на голове.

- Расслабь шею, - сказало отражение.

Я расслабил шею, и тут же его руки повернули мою голову в сторону от черного стекла. Я увидел своего собеседника, но не таким, каким его отражало стекло, а много резче и ярче.

- А теперь посмотри на двери-могилу-влагалище, куда уходят и откуда приходят…

И белый снег закрыл метель, и ночь окутала капель, что истекала без дождя, и вождь упрямо видит рельсы, что звонко вьются в темноту, и видно зиму за версту. Бельмо растет, скрывая глаз. И сон ложится в тайный лаз. Последний лист кружит над снегом. И закрывает снег ручьи.

Лохмато пучится зима на дом без глаз как без окна. И окна смотрят в белый мир. Трамвай идет по пустырю. Вдали сияет новый город. В подсветке желтых фонарей. И воробей ночами спит. Не спят лишь: сторож, мент, таксист… Бандиты бодрствуют и шлюхи, банкир, поэты, потаскухи. И машинист ведет состав по изумрудным светофорам. Не спит солдат. И смотрит вдаль. Горячкой болен секретарь уже снесенного райкома. И бьет больного злая кома. А кто же спит? Все остальные: рабочие, бомжи, больные в больницах спят и видят сны.

Как хорошо стоять в запасе и видеть белый караван, сходящий по чужим горам, в ненашу родину идя, бредет как вся моя семья. И низко стелется туман (обман, карман, пенек, братан). Из-под тумана виден град. Белеют стены о ста врат. И знамя реется над башней. Склонился бедуин над пашней – наверно ищет червяка. И все дающая рука выходит в наш тяжелый мир из легких и невидных сфер. И мой пример про транспорт ночью, снабженный дверью-колыбелью или могилою бездонной, не так удачен, как хотелось б. И сколько б телки не сношались, не переполнить наш трамвай, не переполнить наш Трамвай, ну разве только что в час пик, когда старик меж рельс прилип: «Трамвая дальше не пойдет! Пусть всё сойдет! Трамвай поехает в депо и в Лимпопо!». Сказал и – сделал. И блеванул Ночной Трамвай ордой проснутых. Они проснулись, оторвались от отражений в черных стеклах, и, посмотрев на друг на друга, вдруг вспомнили, что не могила, а дом родной, кино, бассейн, иль много что их ждет за тем, что мнилось бездонною могилой их ждет. Они спешат, уже забыв про то, что им когда-то раньше показалось на самом делишнею жизнью. И заспешили в море слизни – увидеть водорослей пляс, увидеть рыбьи косяки и слиться с тем, что их влекло (на подсознании глубоком), но что они не в силах были бы разглядеть, взирая с брезгом на могилу, куда проваливались те, чье время, вроде, наступило. Ну где же сила? Что? Заставила? Их? Слезть?

Остановите Землю, я сойду!

Остановите время, я сойду!

Не гоже тосковать в Трамвае лишь о том, куда я через пару остановок возвращусь. Туда, где ждет меня не глупое смотрение в окно (в то черное окно, что мне дает лишь только то, что смог бы видеть я в Трамвае намного ярче и правдивей, если б вы не отвернули головы своими злобными традициями к черному стеклу).

А за окном я вижу огоньки. Что это? Да, мне показалось. Но нет! Я вижу смутные дома. Разбит фонарь, и снова мрак, и отражение таких же, как и я. Они стараются не показать и вида: конечно, показалось?! Конечно! Ведь любопытство в пустоту – за дверь могилы – это лишь прощают детям, пока они за это не в ответе. Потом же, подрастя, они остепенятся и бросят Чушь молоть о сумрачных домах, безлюдных улицах и прочий вздор, ведь каждому давно понятно: окромя Трамвая жизни нет. И баста с этим, ставлю точку.

Но, впрочем, нет, не весь изгажен лист. Загадю до конца, ну а потом уймусь. А гадить буду так: И все же вертится она – старушка-матушка Земля!!!

Но хватит ли меня на то, чтобы в Трамвай войдя все это крикнуть? Я не знаю. А потому я здесь сижу и лист бумаги извожу. Вожу. Хожу. Жужу. Моржу. Вхожу в Трамвай, потом сижу, а после, после – выхожу. Домой вхожу. Ужо на кухне расскажу. Здесь все свои, я не слежу за интонацией своей, и как такие словеса в квадратном сердце отзовутся.