Поворот, еще один, еще, теперь влево - послушная моя ласточка чутко реагирует на каждое касание. Эта машина управляется кончиками пальцев. Если бы людей можно было делать такими послушными и ответственными. Надежными. Надежными – именно так.
Еще один поворот, несколько десятков метров вдоль сетчатой ограды, ворота стоянки. Отдыхай, родная моя. Я не хочу брать тебя в мой родной район. Тамошним обитателям незачем знать о твоем существовании.

От чего я устал, так это от подстав. 

Маринка говорит, забей, ничего не выйдет. Делать карьеру в нашей конторе – бред. Единственный смысл во всех этих должностях – потом их можно вписать в портфолио.  Угробишь нервы, надорвешься – плюнь. Нервные клетки не восстанавливаются, а этот заказ вам не поднять. Тем более, Сережа в запое.

Три остановки на трамвае – и я уже в совсем другом городе. Можно подумать, здесь давно идет война. Налеты вражеской авиации наносят этой местности солидный урон, но это длится так долго, что всем насрать. Двенадцатиэтажную свечку на углу бомбой прошило сверху донизу: в подъездных окнах ни единого стекла, кое-где нет и рам, торчат закопченные зазубрины шлакоблоков. Однажды, когда я был еще местным жителем, барыги из этого дома  поднимали веревкой в окно седьмого этажа ведро эфедрина. Веревка лопнула, ведро ахнуло об асфальт, и тысячи, десятки тысяч таблеток разлетелись белыми ослепительными брызгами. 

Вот кстати: будь он наркоманом – никаких проблем бы не было. Но он то просто бухарь, и все два года моей работы в конторе едва не на каждой планерке Маринка или кто-то еще из менеджеров сообщает новость дня: опять проваливаем по срокам, клиенты рвут волосы на задницах, а Сережа пьет. Шеф психует и визжит, лично бежит в дизайнерскую конюшню орать матом, однажды даже вызывал санитаров из дурки – но изменить он ничего не может.   

- Ты не понимаешь: он не уволит его никогда.  Тебя уволит, меня, любого менеджера, всех кукушек этих, но только не Серегу.

Маринке плевать, конечно, всем известно, как самоотверженно и искренне печется она о благе компании, но мы с ней почти друзья, и я то знаю: это давно уже маскарад, по настоящему она работает сейчас только над имитацией работы. А когда по не изжитой еще окончательно привычке, на автомате, сама вдруг выполняет поручение шефа, то начисляет себе за это штрафные баллы, отрабатываемые потом в спортзале. 

- Чем он ему дорог-то? Они что, Белый дом вместе оборонялии?

- Во-первых да, Сергей тут с первого дня работает. Но главное – шеф его всерьез считает гением. У него ведь у самого с визуалкой проблемы, да и вообще с идеями. Ты видел его технические задания? Там не знаешь, ржать, рыдать или стреляться. А Серый из этих какушек потом конфетки лепит…

- Таких гениев сейчас на рынке миллион, весь интернет работами забит. Молодые пацаны за копейки готовы рисовать.

- Ну вот наберешь их за копейки, они тебе отрисуют, пока у Серенького запой не кончится.

- Было уже такое. Когда витаминщикам упаковку делали. Парень сделал все эскизы, заказчику понравилось. Потом этот пришел, обосрал все, стал переделывать. Один макет исправил – чума вообще, заказчик в экстазе, шеф кричит «выставочный образец». А он опять забухал, и комп еще запаролил. А бухает он сейчас постоянно. В столе флакон всегда.

- Сейчас до чертей допьется, Ленка его под капельницу сунет, под плазмоферез. Она у него в частной клинике врачом. Хорошая девка и красивая офигенно. Тоже мается с этим гением. Забей, все равно ничего не сделаешь. Тебе самому принять надо от стресса.

- У меня диета блин, две недели еще только сухое можно немного. Если б не это мудак – я б нашел людей, мы б этот заказ сделали уже.

С братом, конечно, придется пить, если предложит. Последний раз, когда мы виделись, он как раз гулял. Праздновали то ли чью-то откидку, то ли посадку. Строго водку с пивом жрали

Мой район начинается китайским рынком. За несколько лет, что я не был здесь, рынок еще больше расползся, захватив целый квартал вместе с домами, спортивной площадкой и петлей грязной речушки. В моем детстве на ее берегах росли деревья и кустарник, там мы строили шалаши и устраивали «штабы», курили, стреляли из рогаток проволочными пульками, а став постарше, приходили выпить самогонки или китайского спирта или сварить химки. На нашей поляне в тайнике всегда хранились стакан и закопченная миска. Сейчас деревьев почти нет, берега залиты бетоном, барыги с рынка ставят здесь свои фуры с товаром.

Трамвай выдавливает меня и грохочет дальше, объезжая мой район краем. Несколько шагов от остановки через дорогу – и я словно пересекаю невидимую границу. Все сразу меняется, даже атмосферное давление усиливается, и меня будто сжимает со всех сторон. Хватает и держит. Я знаю: отпустит только, когда я уеду отсюда, и то не сразу. «Ходи опасно» - так мой брат говорит.

Двор его дома пиратски скопирован из кино про уличные банды Америки. Стены в граффити, баскетбольная площадка с одним кольцом, фигачит рэп. Три подростка теряют интерес к оранжевому грязному мячу сразу, как только замечают меня. Если что, потом легко узнать, чьи это дети. Брезгливое любопытство сменяется любопытством уважительным, когда я спрашиваю о брате. Интересуюсь. «Он у Седого на третьем бараке», - хрипит старший из детишек. У многих моих одноклассников был вот такой же пискляво-хриплый, к одиннадцати годам уже сочащийся никотином голосок. 

Половина домов в моем районе – бараки. Из местных никто и никогда не говорит «в доме таком-то на такой-то улице». Говорят: на первом, втором, третьем бараке. Так удобно и привычно. Так в лагере. Я поднимаюсь в горку, ощущая на себе по пути несколько взглядов - хватких, внимательных, оценивающих. Меня еще сильнее сжимает. Нет, я-то могу пройти по району даже ночью, даже в самые жесткие сумеречные часы – стоит только назвать брата, и безопасность гарантирована. Если, конечно, я успею его назвать. Если вообще станут задавать вопросы. Каждый раз не могу ничего с собой поделать. С тех пор, как я навсегда отсюда уехал, с тех пор, как после школы я бежал отсюда без оглядки – каждый раз так.

По правую руку – беленый грязной известью общественный сортир. Я вспоминаю: в бараках нет удобств, только холодная вода. Захожу внутрь. Здесь все так, как было заведено изначально. Вонь, по стенам бурые и коричневые мазки. «Вам бы хуй мой сосать» - меланхоличная надпись углем под слепым окошком. Бетон возле очка - в ярких алых брызгах. Тому, чья эта кровь,  сильно не повезло.

- Закодировать его можно же. К бабке отвезти.
- Его кодировали дважды уже бестолку. Потом, прикол был, Сережа справку от врача принес – типа, кодироваться нельзя, можно мозг повредить. Бухать зато можно.
Маринке пофиг, но она мне сочувствует. А мне надо что-то сделать, даже не потому, что этот раз особенный, не из-за слов генерального, что этот заказ для него вопрос престижа и чести, а для меня шанс показать, на что я способен. Просто нельзя консервировать проблему.

Брат курит на крыльце. Он совсем не изменился, и это не удивительно. Нужны десятилетия, чтобы нанести урон его лицу. Когда  впервые сажают в клетку в четырнадцать, а потом еще и еще – часть детства остается с человеком навсегда. Неволя  консервирует процесс естественного старения.  Сорокалетние юноши, пожилые морщинистые подростки,  вечные пацаны – сколько я видел их, пока сам здесь рос и взрослел. Лагерь – вторая молодость, говорит мой брат. 

- Вяло бродишь, братуха, - улыбается он мне сейчас, протягивая ладонь, - пиздюки уже прошуршали, доложили.

Пиздюками в моем районе зовут детей. Наблюдать, шуршать и докладывать - их пиздючьи обязанности.

- Ты чо, в танк нырял, на детство передернуть? - Отсюда уборная смотрится ярко-белой, празднично-чистой. Я вспоминаю алые брызги внутри.
- Там убили кого?    
- Да не, только срака взорвалась, - у моего брата всегда хорошее настроение. И крепкое рукопожатие.

- Олень баранам под раздачу сунулся. Ипонцев помнишь же, Лешу-Витю. С утра синие плыли как обычно. А тут лицо левое пиздюка соседского Вовку в сортир заводит. А по телику прогон был как раз: педофил ходит, детей ебёт. Ну и все, они его черепом об очко, а Вовка стоит угарает. Я, базарит, дядю попросил меня посторожить, а то Кристинка с Юлькой забегают дразниться.

По правой брата, по пальцам, начиная с аккуратно подстриженных ногтей бегут бледно-голубые прерывистые нити. Змейки татуировки оплетают руку до бицепса, ныряют в рукав футболки, хвосты шевелятся на мускулистой шее, на ключице, расползаются по груди, впиваясь в соски. Он сам их и колол, своей собственной левой рукой.

- Такая тема, братка. Ипонцы, хули, на двоих полмозга. Один колпашит, другой обосновывает. Айда, с босотой посидим, зарики покидаем.

Мы идем по коридору третьего барака, и брат обнимает меня правой. Пальцы – прикасаются, нажимают легонько,  давят. Сережа этот гениальный сказал мне вчера: что-то там у него с его правой рукой, нерв какой-то клинит. Профессиональная болезнь всех дизайнеров, лечится только водкой и уважением. У брата, после того как он вскрылся в ШИЗО, правая стала сохнуть: задел сухожилие. Оставленные даже на несколько часов без работы пальцы стягивались в пучок, кисть подгибалась. С тех пор прошло семь лет, и все это время не было и минуты, чтобы покалеченная рука пребывала в покое, даже когда он спал. 

В комнате, под яркой голой лампой, на уложенной на бок тумбочке – фанера с выжженным нардовым полем, плексовые зарики, вывернутая наизнанку коробка от сигаретного блока, расписанная в пулю. Я пожимаю несколько протянутых рук, улыбаюсь навстречу неуловимо похожим друг на друга пацаньим личикам, принимаю «соточку» в залапанном стакане. На выдохе возвращая стакан, левой выгребаю все, что было в заднем кармане, все, что я отмерил еще на стоянке, толкаю брату.

- Опа-ёпа, тут нам и на дурмахорку хватит, - он считает купюры пальцами одной левой руки, будто пролистывает. – Пиздюки сгоняют, а мы пока с гостевой пяточку втарим. – Согнутой в крюк правой он притягивает меня за шею вплотную к себе. – Курнем, братка, в радость, - шепчет, - там и за свою делюгу раскидаешь. Или ты на так до инвалида заехал? 

Потом мы долго сидим во дворе. Меня уже почти не жмет, почти отпускает.
Брат - рядом, курит, пальцы правой руки играют спичечной коробкой. По двое, по трое, группами, проходит по своим делам босота – здороваются или кивают издалека, или подходят, коротко, вполголоса интересуются чем-то важным: у брата для каждого есть слово, совет, обещание.
  - Опа-ёпа, Герой, треху слов по сути…

Герой – это он,  мой брат. Так все здесь его зовут. А вот этот, что подходит половина половины мозга, Витя-ипонец.

- Герой, ау-еу, брат. Положение в опасности, Марек по району скачет. Юридически он виновный, полупидар. За него прогон ходил от светофора до светофора, надо суку давить, пока людей не поконтачил. За положухой только жест. Обоссать его хочу.

Брат отвечает тем же ровным голосом, почти шепчет, но я понимаю, что на самом  деле - он орет.

- Витя, вы если дальше терпил на районе калечить будете, я сам за вас прогон отправлю. У тебя рука детская изо рта торчит. Закатайся уже, всё, аллес. Если ты маньяк и тебе невтерпеж, я тебе сам заданье выпишу….

Витя учился вместе со мной до восьмого. Когда педагоги орали на него за тупость, он вот так же точно, как сейчас, пунцовел ушами, перебирал губы, обтирал блин лица ладонью.  Я сдерживаюсь, чтоб не расхохотаться. Брат улыбается, незаметно пихает меня в плечо.

- Сережу, Сережу, пацаны, поводите Сережу, ну я уже устал! – все вокруг смеются, всем весело. Полчаса мы уже наблюдаем, как возятся с Сережей. Охуительный Сережа пацан, сам бродяга, только щас перехватил лишку хмурого и втыкает теперь. С раннего утра заботливо водят его пацаны по району, передают друг другу как эстафетную палочку – чтоб не завис до смерти.

- Бля, ну парни, ну тренировка у меня, ну поводите Сережу!

- Пойдем, - брат поднимаемся. – Походим с Серым. Наша очередь. За твое потолкуем за одно.   

Сережа – добрый пацан – тянет вверх подбородок, расклеивает на секунду веки, силится вымолвить благодарность, лепит спекшимися губами пузыри, утирается, машет рукой облегченно вниз. Что ж вы такие, Сережи – думаю я ласково, подхватывая вялое тело. Его правая рука не фиксируется на моем плече – падает, как неживая.

Три трамвайных остановки обратно я иду пешком. Рассчитывать на хоть минимальное протрезвление в ближайшие часы нет смысла. Как только незримая граница моего района остается за спиной, я размягчаюсь окончательно. А вот и стоянка. Здравствуй, родная моя. Не бойся, мы никуда не поедем. Я заведу тебя, чтобы только немного согреться. Мы подремлем и подумаем. Выпьем. Если захотим, выпьем еще. Замрем, окуклимся, оцепенеем. Больше суток до начала рабочего утра, и мы с тобой свободны и от тех, и от этих. И от Вить, и от Марин. И от братьев, и от сестер. И от генеральных начальников и гениальных Сереж.       

Половина девятого. Суток как не было. Двенадцать пропущенных. Ничего важного до сих пор они мне сообщить не могли. Для важного все это время было слишком рано. Что скажешь сейчас ты, Маринка?
- Господи, Олег, с тобой-то все в порядке, надеюсь? Слава богу. Слушай короче, у нас тут аут полный. Сережу избили. В смысле вообще. Это шок полнейший, ты понимаешь, это звери какие-то. Ты спишь что ли еще? Где ты вообще?

Он как всегда набрался вечером, этот их гений. Но до своей квартиры в этот раз благополучно не дошел. Только до подъезда. А в подъезде его запинали, рассказывает Марина.

- Он нагрубил им вроде, я не знаю, там Ленка, жена, вся в соплях, я не поняла половины. Но, в общем, трепанацию делали, и там правая рука еще  вот просто вдребезги. И, в общем, ну жалко так его, ну что же это за суки, Олег, ну ты уже приезжай, мы деньги тут собираем и вообще.

Никогда раньше не слышал, как она плачет. Она и смеялась то всегда как понарошку.

- Слушай, Марин,  может мне сразу в больницу к Серому? Пока вы там собираете, я хоть разберусь, что ему нужно, с врачами поговорю.

- Ты дебил, Олежа. Ты мне здесь нужен прямо сейчас. Ты не врубился еще, как нам боженька помог? Сережа больше уже ничего не нарисует. Давай приезжай, будем заказ раскидывать. Своих зайчиков копеечных вызванивай по дороге. Сереже теперь, кроме нянек никто не нужен, мы с тобой теперь главные.

Если бы я мог, я бы отдал тебе свою правую, брат.