Я открыл глаза и высунулся из под одеяла наружу. Потянулся за сигаретами, свесившись с кровати, не удержался и грохнулся на пол. Рукой нащупал спички. Чирк! Втянул поглубже утреннюю дозу никотина и заулыбался. Часы показывали половину первого и я никуда не спешил. Заварив покрепче кофе, прошел на балкон и выглянул на пустынную улицу.
- Работаете, суки?
Я поднял с пола монету и посмотрел на нее. Все равно, что выпадет – орел или решка, если ты не играешь.
- Орел – яичница, решка – сосиски с помидорами в майонезе. Хотя… ну все к черту, сегодня съем все.
Телевизор решил не включать, все равно ничего хорошего там не покажут, а пляшущие на MTV негры только вгоняют в тоску и уныние, и, управившись с завтраком, стал натягивать потрепанные джинсы. Погода обещала быть несправедливой и разродиться очередным дождем четвертый день подряд. Натянув капюшон на самые глаза и включив плеер, я смело шагнул из подъезда навстречу неприветливому городу.
Проезжающие автомобили норовили окатить грязной водой из луж с ног до головы, а из ларьков ехидно улыбались черти. Я помотал головой и потер глаза руками, отгоняя недавний сон. Черти не пропали.
После двух часов бесцельных скитаний по переулкам, в моем кармане появились два мятых полтинника и доисторический мобильник, величиной с кирпич. Телефон я тут же безразлично сдал в ближайший ломбард, оказавшийся через квартал и на вырученные деньги твердым шагом отправился хлебнуть пивка в бар, оказавшийся тут же, через дорогу.
Я стекал на пол плохой погодой и наслаждался янтарным напитком богов, внешне спокоен и надменен, но внутри явно радуясь тому, что не пришлось его клянчить. Рядом лежала только что купленная пачка сигарет и половина недоеденной пиццы. Неплохой улов для первого же дня безделья и полной отдачи во власть высшим силам случайности и стечения обстоятельств. Легкий двухчасовой променад – и я сыт, пьян и доволен собой. Можно отправляться домой и до конца дня предаваться лени. Земля кормила нас пару тысяч лет назад, почему же она не может кормить нас и сейчас? Давным-давно земледельцы вспахивали то место, по которому я сейчас шлепаю в промокших кедах, сеяли и собирали урожай, и буйные ростки товарно-денежных отношений и поныне дают свои всходы. Разница в том, что сейчас, по сути, необходимо гораздо меньше усилий приложить к тому, что бы собрать урожай больший, чем мои предки. Вот он, прогресс и результат стремления человека к халяве. Лень – двигатель прогресса, и такое положение вещей меня вполне устраивает. Я выгреб из потайного кармана мелочь, которую прятал на черный день, и бросил ее безногому нищему в его картонную кормушку. Что посеешь – то и пожнешь. Ловись рыбка, большая и маленькая.
Каждое утро я выхожу на улицу и смотрю. Созерцаю. Проносятся унылые люди, гремят обглоданные трамваи и клацают обшарпанными пастями безликие подъезды. И все это упорядоченно до такой степени, что выводит меня из себя, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зайти за угол и не разбить лицо первому встречному гражданину. Ненавижу, когда все разложено по полкам. В порядке и систематизации я чувствую себя мертвым. Мертвые немощны и тупы. Я же – напротив: всегда молод и пьян. Я пьян своей молодостью и свободой. Безумная страсть и кровоточащие излишества, пиршество духа на похоронах рассудка, торжество разбитого носа и дверей, сорванных с петель! Вот что движет мной. Неопределенность. Непредсказуемость. Пляска трупов и теней! Но я не вижу шрамов пространства и не слышу в ушах свиста и завывания ветра времени. В мои ноги пытается вцепиться краснозубая ехидная собачья голова и кости сдохшей рыбы застревают в моем горле, вставая поперек комком сновидений и смотрящим оттуда желтыми глазами с ногтями вместо ресниц. Дети раскачиваются и по-вороньи каркают на развешанных по столбам и деревьям самоубийцах с отголоскам войны в карманах, и всматриваются в счастливую даль черными пропастями пустых глазниц. Из распятого тела на холме, распятого на борту старого истребителя, вгрызшегося двигателем в чернозем, вываливаются черви, личинки и кладки яиц мух, а обезумевшие гости и музыканты, разломав и побросав инструменты под ноги, превратившись в одну большую и скользкую кучу-малу, упиваются выменем низших потребностей на пиршестве влагалища денег и доедают то, что не доел при жизни рак. Я озирался по сторонам и записывал на наждачной бумаге ощущения от происходящего пальцами со стертой до мяса кожей на кончиках. Вдребезги. И с пронзительным гудком мимо меня пронесся автомобиль с тонированными стеклами, выбив зеркалом заднего вида на несколько секунд из колеи меня, а вместе с этим и банку пива из руки.
Я остановился в самом центре небольшого перекрестка и оглянулся по сторонам. Дождь монотонно выливал на город густыми потоками тонны презрения, оставляя на лужах громадные пузыри долговременности своих намерений. И люди струятся и перетекают по бульварам бурлящим желтым зловонным потоком пролетариата, а я стою в середине этого безобразного великолепия и курю сигарету.
— Кишите! Кишите! — Кричу я им.
И они кишат.
Под крышей автобусной остановки я заметил скрюченную фигуру моей подруги, оплот давней, и, вероятно, первой моей серьезной до безрассудства любви. За тот отрезок времени, что я приближался к ней, перед моими глазами пронеслись воспоминания тех юных лет, когда во дворе каждого дома стояли песочницы, с песком и детьми, которые еще не успели облюбовать стаи алкоголиков и дохлых собак. Не думал, что увижу ее когда-нибудь снова. Прежние чувства несколько всколыхнули мое сознание, затмив обиды и неприятности со дня нашей последней встречи, и, прежде чем я успел собраться с мыслями, она повернулась ко мне.
- Привет!
- Привет. Ты чего тут делаешь?
- Такси ловлю и прячусь от дождя. А ты?
- А я ищу, кого бы пригласить на чашку кофе, ну, или чего покрепче.
Она улыбнулась, и я, сцапав ее за руку, потащил через подземный переход на другую сторону перекрестка, в полуподвальное помещение без окон с замызганной вывеской, из которой следовало, что до закрытия у нас есть еще целых два часа. Внутри мне понравилось, потому что можно было курить, а в баре продавался приличный алкоголь. Судя по ценам, сей кабак, с невыветрившимся советским прошлым, претендовал на ресторан. Официантка об этом явно не догадывалась.
- Что заказывать будете?
- Два «Гинесса», пожалуйста.
- Это все?
- Это все.
- А к «Гинессу» что-нибудь брать будете?
- Ничего.
Хмыкнув, официантка отправилась прочь, а я пытался по памяти определить, сколько купюр у меня осталось в кармане.
- Почему такая хмурая? Неприятности?
- Заебал, блять, институт. Я уже 6 лет учусь, и никак не выучусь. Да и ты тоже, я смотрю, счастье не излучаешь…
- Я уже 25 лет учусь на своих ошибках, и, наверное, уже никогда не выучусь.
- Все учатся на своих ошибках. Всю жизнь.
- Несчастные. А я несчастнее всех, и от этого счастлив.
Официантка принесла пива и мы чокнулись.
- За встречу. Отлично, кстати, выглядишь, хотя и хмурая.
- Ты тоже неплохо. И совсем не изменился.
- Правда? Совсем-совсем?
- Нууу… - Она деланно задумалась – Наверное, да. Тот же отсутствующий взгляд и те же потертые майки с идиотскими рисунками. Ты никогда не поменяешься, так и останешься неопределенностью между наивным шестнадцатилетним мальчишкой и психопатом. Или одуревшим маньяком.
- А что не так с моей майкой? Чем тебе не нравится эта надпись?
- «Все для всех и навсегда»? Ты полная противоположность тому, что здесь написано, все, что ты можешь сделать – это только опровергнуть эту надпись. Причем для всех и навсегда. Ты же олицетворение эгоизма! Ты живешь исключительно для себя, причем, прямо тебе скажу, у тебя и это не особо получается. Знаешь, такие парни, вроде тебя, смотрят каждое утро на себя в зеркало, и думают: «Ни на что я не гожусь, так что пусть все катится к такой-то матери». Но это не самое страшное, самое страшное то, что тебе это все равно, твое безразличие абсолютно ко всему о многом говорит. Этим ты убил и все то, что у меня было к тебе.
- Перестань. У тебя ко мне было только то, что я не желал тебе давать, а именно - каждый день новые тряпки. Такое болезненное отношение к шмоткам я всегда называл и буду называть «вещизмом», и до сих пор не понимаю возможность столь трепетного отношения к этому барахлу. Самое поразительное, что ты, не задумываясь, выкидывала всю эту кучу платьев, чулок и трусов в мусоропровод через неделю после покупки, так ни разу и не одев, только потому, что они морально устарели.
- Мы сейчас не обо мне говорим, и тем более не о моей одежде.
- Да какая разница! Все равно наш разговор рано или поздно перетек бы на эту тему. Я просто немного опередил события.
- И тебе не стоило этого делать. Я же вижу по твоим бесстыжим глазам, что тебе хочется лишь одного – поскорее задрать мне юбку в ближайшей подворотне. И лучше бы тебе думать, что говоришь, если в голове вертятся такие мысли.
- Постоянные мысли о сексе – это еще один твой конек. К тому же, сама говорила, что женщины любят ушами, а мужчины любят членом.
- В твоем случае это звучит как «мужчины любят выпить».
- Может быть. А ты никогда не задумывалась, почему именно так выходит? Кстати, хочешь поцеловаться с моей любимой?
Я поводил кружкой у нее перед лицом.
- Дурак! Так с чего мы начали? Кажется с того, что ты просто эгоистичная самовлюбленная скотина. Причем с мрачными перспективами на будущее и антисоциальными выходками. Самое парадоксальное, что именно такие, подобные тебе мудаки, всегда нравятся женщинам и умирают последними, с блаженной улыбкой на губах. Безусловно, и я была по уши влюблена в твое маниакально-депрессивное состояние, неспешные и надменные движения и речь. Было что-то в этом демоническое, и оттого столь притягательное. Но твое, как ты это сам называл, вялотекущее разочарование в личностной шизофрении, да и каждодневные марафоны, верхом на паранойе, сводили на нет все мои попытки разыскать хоть каплю здравого смысла в твоем существовании.
- Ты действительно так думаешь?
- Я действительно видела твой взгляд на вечеринках, когда ты сидел в углу и мрачно озирал окрестность.
Я вспомнил строчку из песни:
- Такое право мне дает моя известность.
- Хуесность! Ты был на пороге успеха кучу раз, и если хотя бы что-то ради этого предпринял, оторвал бы задницу от дивана, тогда была бы тебе и известность, и мировое признание с поклонением. Но ты же даже палец о палец не ударишь, что бы что-то было по твоему, плыло по твоему руслу…
- Мне вполне достаточно того, что я сам плыву по своему руслу.
- Хуюслу! Ты же меня сейчас не слышишь даже, витаешь где-то в своих мирах… Твое присутствие выражается только в твоем отсутствии в этом присутствии. Я знаю тебя достаточно времени, и все это время ты бродишь по каким-то одному тебе известным дебрям, в джунглях своих грез, пока не ударишься лбом о кирпичную стену. Тогда ты начинаешь шевелиться и предпринимать вялые попытки что-либо изменить.  Какие у тебя цели в жизни? Сидеть в углу, наглотавшись всякой дряни?
- Пытаться изменить мир в лучшую сторону мне надоело. Я потерял к этому всякий интерес.
- Тогда застрелись или иди жить в пещеру, на Тибет.
- Мне и тут хорошо.
- Конечно! Разумеется, гораздо продуктивнее сидеть на жопе ровно и мрачно рассуждать на тему собственных болячек и прочих жизненных передряг и невзгод.
- Ну вот так получилось, что воспитали меня склонным к пьянству и философии, правда, могу согласиться, ни то, и ни другое обычно до добра меня не доводит.
- Ты сдохнешь под забором. У тебя нет цели в жизни. А без цели нет и будущего, ты обречен.
- Что ты мне все про цели в жизни? О моих целях в жизни известно лишь то, что я сам хотел, что бы было известно.
- Ты либо с похмелья, либо спятишь скоро. Это просто бесперспективно жить по принципу «день прошел, и слава Богу».
- Как гласит народная мудрость, никогда не откладывай на черный день, ибо откладывая на черный день, ты превращаешь каждый твой день в серый.
- Ты как слепой котенок, - Она смотрела сквозь меня и будто не понимала, насколько мне глубоко плевать на ее мнение. - Тыкаешься носом в углы, разворачиваешься, и ползешь в противоположном направлении.
- Зато я не тыкаюсь в жопу.
- Да затыкаешься еще, подожди. Ты привык, что тебе все сходит с рук, и все приносят на блюдце с голубой каемочкой…
- Так может быть, значит, я все же чего-то добился? Хотя бы в этом преуспел?
- Так это ведь паразитизм! Я молча проглатывала обиды и оскорбления в течении нескольких лет, я попрала свое чувство достоинства и чести ради того, чтобы иметь сейчас то, что имею. А что сделал ты, что бы в твоей жизни произошло хоть что-то по твоей воле? Только не надо говорить про божественное провидение или что-либо другое в этом роде. Только не говори, что ты хорошо питаешься, я вижу, что это не так по твоей манере одеваться. У тебя же, скорее всего, ни копейки за душой. Я уже и не говорю о самовыражении или какой-либо нише, которую ты занял. Да и если бы ты только стремился ее занять! Что ты пытался сделать для своей собственной души? В чем ты мог бы проявить себя?
- Например, в литературе. Я хотел бы написать книгу.
- Так напиши!
- Я не вижу в этом смысла.
- Я не сомневалась. Я бы тебе простила все, если ты хотя бы попытался. Каждому человеку необходимо обязательно что-то сделать на этой земле, обязательно. Посадить дерево там, или убить еврея, я не знаю, но что-то обязательно нужно.
- Не могу сказать, что обязательно напишу книгу. Как это у Маркеса, — только смерть приходит обязательно.
- Знаешь что, мне было бы не важно, как тебя зовут, кто твои родители и сколько сантиметров у тебя в штанах. Мне было бы наплевать на твои доходы и на состояние платить за ипотечный кредит, на твои социальные страховки и даже на то, какой породы твоя собака, если бы ты пришел домой и написал хотя бы абзац – я бы простила тебе все. Ты ведь далеко не дурак, и я вижу в тебе потенциал и проблеск интеллектуальных умозаключений, да и за словом ты в карман не лезешь.
- Зачем писать что–то самому, если все уже и так давно написано и переписано за меня до такой крайней степени, что все книги приходилось какое–то количество раз сжигать до тла несколько раз за историю человечества (оказывается, геноцид даже литературы может быть вполне оправдан), а все слова уже не только сказаны, но и повторены до полного забвения их первоисточника. За последнюю пару тысяч лет в мире не произошло ничего нового и не сделано ничего для того, что бы хоть как–то изменить сложившуюся ситуацию существующего положения вещей и вялотекущих событий в мире. Через еще тысячу лет я произнесу то же самое, но от этого снова так ничего не изменится и не останется, как не останется ничего от меня сегодняшнего. Я ложусь и просыпаюсь с мыслью, что все уже предрешено. Что каждый доживет до своего критического изменения на клеточном уровне. Так что не парься. Все суета.
- Ты роскошно безнадежен.
- Я знаю. Может быть, возьмем еще по одной порции? Что-то в горле совсем пересохло от грузопотока информации, не мешало бы его промочить основательнее.
Я вытянул вверх руку и помахал официантке, не глядя в ее сторону. Она подошла коровьей походкой, шмякнула папку с меню на стол и попыталась улыбнуться. До конца ее рабочего дня оставалось всего лишь час, и мы были единственными оставшимися пассажирами. Скорее всего, дома ее поджидали верещащие дети, недостаточно пьяный, и оттого более озлобленный на весь белый свет, чем обычно, муж и, может даже, престарелая умалишенная мамаша. Плита, таз с грязным бельем, склоки с соседями и подгузники – весь набор ценностей большинства представителей этой профессии в подобных заведениях. И весь этот сопливо-орущий комок с нетерпением дожидался ее возвращения для высказывания претензий, разогревания супа, просмотра дешевых телесериалов и исполнения невнятного супружеского долга. А она стояла перед нами, даже не надеясь хоть на какие-то чаевые.
- Что-нибудь еще?
- Будьте любезны, повторить.
Я прикинул, во сколько могут обойтись мне эти посиделки, и от этого на душе стало грустно. С сомнениями, что я смогу заплатить уже хотя бы за этот час, я пришел к выводу, что терять-то, в таком случае, и нечего.
- Что–нибудь еще? – Я повернулся к Полине – именно так звали вальяжно развалившуюся в кресле напротив меня блондинку.
- Да, я не отказалась бы перекусить. Наверное, картошку-фри с чесночным соусом и жареную кету я съела бы с удовольствием.
- Две картошки с чесночным соусом,  - Я легонько ткнул официантке в живот в несвежем переднике папкой с меню, - жареную кету и шашлык из курицы. И что-нибудь из вашего фирменного.
Рыба с курицей тут же начали водить хороводы в моей голове, стукаясь кружками и разливая вокруг себя пенящееся пиво, горланя нестройными голосами похабные песни. Денег в кармане не было, и нужно было срочным образом выходить из этого затейливого положения. Тут же на сцену этого сюрреалистического представления из-за кулис вывалился я, в тельняшке и довоенной шапке-ушанке, с трехдневной щетиной и воспаленными краснющими глазами, и стал медленно и нервно танцевать в присядку, будто при замедленной съемке, при каждом выпаде звонко хлопая голой пяткой по деревянному полу, и хриплым голосом петь народную песню про коня, явно давая понять, что помощи ждать неоткуда. Признаваться, что у меня уже закончились деньги в мои планы не входило, а упускать из виду пляшущую рыбеху в сарафане и кокошнике просто не представлялось возможным.
- И «Мальборо». Легкие.
Баба в переднике зевнула.
- «Мальборо» нет. Ни легких, ни тяжелых. – И противно оскалилась. – Только «Парламент» и «Кент». Что-нибудь еще?
- Тогда больше ничего.
Официантка скрылась за занавеской, а я уставился на Полинину грудь под легким шелковым платьем, расцветкой напоминающим героиновый приход, ключицы и шею, некогда заставших меня врасплох и затянувших под власть своей молодости и сочности. Она сняла туфли и, вытянув ноги в черных чулках, положила мне на колени.
Невольно я вспомнил наш последний вечер, проведенный вместе, когда я ждал ее в декабре рядом с автобусной остановкой, передвигаясь вокруг  то широченными шагами, то прыгая на одной ноге, что бы убить время, ловил ртом медленно падающие громадные снежинки и приставал к прохожим с нелепыми вопросами: «А вы пробовали когда-нибудь кошачий наполнитель?», «А вы хотели бы, что бы у вас был клюв?». Хотелось разбежаться и размозжиться о лобовое стекло проезжающих автомобилей, радостно разбрызгавшись ошметками по округе, поделится со всем миром неделимым и обнять его переломанными эйфорией руками. Как в лиловой сказке про звериное общежитие, исказилось восприятие пространства, радужная оболочка глаз поменяла свой цвет с карего на зеленоватый оттенок с желтым отливом, и все вокруг расплескалось цветными красками, как обычно при этом и происходит. Бежать! Бежать, и с разбегу врезаться в дерево, да так сильно, чтобы идиотская улыбка навсегда впечаталась в посыпанный песком и солью лед.  Горожане улыбались и, отворачиваясь и пряча лица в шарфах и воротниках, огибали меня по дуге и крутили пальцем около виска, а один из них, дядька громадных размеров, спешащий с завода в пивную, не разглядел моего влюбленного умопомрачения и вместо ответа двинул что есть силы в ухо. Я упал, и так и пролежал в сугробе до самого ее прихода, раскинув руки, со съехавшей набок шапкой, разглядывая тусклые лампы фонарей и кружащийся под ними, словно стая мотыльков, снег. Я лежал и ждал, что она придет и ляжет рядом со мной. Но она не легла рядом. Я зашелся в тяжелом приступе кашля – я все же изрядно замерз за час ожидания и только тупое «привет» в ответ. Она пришла и просто сказала, что я прекратил для нее свое существование. Просто так. Развернулась и пошла прочь, а я остался лежать один под этим ебаным фонарем. Потом я долго и монотонно бежал по ночному городу без единой мысли в голове. Я всегда думал, что в этот момент, а в глубине души я никогда не сомневался, что он наступит, и просто всячески засовывал его поглубже в самые отдаленные закоулки сознания, что первым делом сосредоточусь и спокойно обдумаю – как? Почему? Но мыслей никаких не было, как не было ни обид, ни сожаления, ни обыкновенных в то время поиска виноватых. Я бежал и бежал, пока не очутился глубоко в лесу на старом заброшенном кладбище. Споткнувшись, то ли о занесенную снегом ограду, то ли о покосившийся крест, я повалился на могилу. И в этот момент ощутил, что стал на несколько десятков килограмм легче, а жизнь стала на половину короче. Я корчился на земле, и из меня как будто выковыривали гвоздодером что-то настолько большое, что я не понимал, как это могло уместиться во мне, внутри, и выворачивался наизнанку, словно с корнем выдирая из утробы восьмимесячное красное и перепачканное слизью и кровяными тельцами существо, визжащее, слабое, противное и родное. Это фантасмагорическое состояние, в котором я бился и извергал изо рта полчища огромных черных тараканов, расплевывая и развешивая нити соплей и внутренностей по торчащим из сугробов крестам, казалось, продлится целую вечность, как наказание за мой самый страшный грех. Меня бесконечно тошнило сухими желудями и прошлогодними листьями отчаяния, и я извергал изо рта в пространство тучи сажи и копоти, размазывая всю эту грязь по лицу, пока это подыхающее, вырванное из нутра и брошенное в выгребную яму, под нечеловеческими муками и смрадом, существо не оказалось раздавленным кованым сапогом действительности. А потом долго еще клевали и растаскивали по полянам мои кости и тухлое мясо стервятники, а я, опустошенный, купил бутылку водки и залпом выпил ее за смердящим мочой газетным киоском, и, за попытку вытянуть у постового из кобуры пистолет, был отправлен в вытрезвитель, с разбитой в кровавую жижу мордой.
А через несколько недель я сидел на скамейке в сквере, напротив той остановки, и с ухмылкой потягивал минералку, подставив организм радиоактивным лучам Солнца, и знал, что я бесконечно прав во всём, что я делаю.

Я вспоминал это и понимал, насколько я был молод, наивен и глуп. Сколько времени уходило на работу, хотя заработанного едва хватало, на ей на траву и разноцветные трусы, зато без труда и с удовольствием мог выпустить пар в раскаленную, и от этого особенно инфантильную сущность обожравшейся шоколада подруге, в чьей утробе к концу сеанса миллиарды частиц моего гения превращались в дохлых улиток. Сейчас, с высоты прожитых лет мне-то видно, что подобные дела стоят не дороже пустой пачки из-под сигарет. Но какие пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы не сойти в тот день с ума. Я провел рукой по ее ноге, от колена до ступни, и подумал, какая же она, в сущности, сука. А пальцы на ее ноге, тем временем, проворно возились в области моей ширинки. Я смял лежавшую на столе пустую пачку и, не глядя, бросил в сторону мусорного ведра. А она все долго и самозабвенно рассказывала о новейших трендах на рекламном рынке, маркетинговых тренингах и о возможности выгодно продать просроченный товар. Телеканал «Fashion», модная выставка достижений в современном искусстве и среднего пошиба олигарх, которому пришлось отсосать, что бы он покатал ее на своей запредельно-дорогой машине по ночной Москве... Я делал вид, что слушал, и ее речь проходила через меня, не встречая в моем сознании никаких преград.