Ногу Виктор Михайлович Бельский, а попросту – Михалыч, надо признать,  потерял глупо – когда еще  лет пятнадцать назад вдруг  начал хромать,  хирург в районной больнице  сказал ему, что это болезнь сосудов, эндартериит.  Она практически неизлечима, но если бросить курить, то ее можно хотя бы остановить.
Михалыч  регулярно, раз в год  ложился в больницу под капельницу, дисциплинированно принимал прописанные ему лекарства, но с куревом так и не смог расстаться и потому хромота его все усиливалась. Ходил он уже с большим трудом, а вскоре и вовсе не смог наступать на правую ногу: ступня распухла и страшно болела. Началась гангрена, и ногу ему, в конце концов,  оттяпали, причем выше колена. Вот только тогда Михалыч все же бросил курить. Потому как если бы не бросил, вполне мог расстаться и со второй конечностью, которая тоже болела.  Хотя и  поменьше, чем бедная правая, где-то теперь уже похороненная или сожженная в печи больничной котельной, царствие ей небесное. О  судьбе отрезанной ноги Михалычу в больнице не сказали, да он как-то и не заморачивался на эту тему, и вспоминал о ней  лишь в придуманной им «шутке черного юмора», когда мог для красного словца ляпнуть, что одной ногой он уже «там». 
Отказ от курева Михалычу дался нелегко. Беда еще была в том, что почти год он сиднем просидел дома, ожидая, пока чудовищный шрам на ноющей  культе окончательно заживет, чтобы затем  можно было ехать в областной город на протезирование. Жена  Тамара  с утра уходила на работу в детский сад, которым она заведовала,  и возвращалась лишь после шести часов вечера. Предоставленный сам себе,  Михалыч угрюмо сидел дома один, мучаясь от желания закурить. Одиночество ему скрашивали книги, телевизор да толстый и ленивый,  но очень ласковый кот Митяй. Предполагалось, что он принадлежит к серой русской породе, хотя никаких документов по этому поводу на него  не имелось. А произвела его на свет полусиамка, полу-неизвестно-кто  Мотя, когда Михалыч был еще на своих двоих и добросовестно трудился бульдозеристом в мехколонне на строительстве автозимников.  Эту диковатую голубоглазую  кошку, «если что» без раздумья пускающую в ход когти и зубы,  Тамара принесла с работы, чтобы  навести укорот на разгулявшихся в их квартире мышей. Двухэтажный дом на восемь хозяев, среди которых значились и Бельские,  был выстроен из деревянного бруса, как и практически все жилье в этом северном поселке, и с годами огромное число пустот в его перекрытиях, в стенах за  листами сухой штукатурки дружно заселили мыши и даже крысы,  и без конца что-то там грызли, точили, шуршали, а ночами смело объявлялись на кухне с целью чем-нибудь поживиться.
                *            *            * 
Мотя оказалась свирепой и азартной охотницей и быстро навела порядок в квартире своих новых хозяев, всего лишь за неделю изловив с пяток штук мышей. Остальные  насмерть перепуганные обитатели застенков  и подполья  надолго притихли в своих пустотах и передвигались там только на цыпочках, потому что Мотя, заслышав шорох, тут же бросалась к подозрительному участку квартиры и надолго замирала там в засаде. В такие минуты она почти не дышала и не двигалась, вперив горящий и неподвижный взгляд в одну точку. Уносить Мотьку обратно в садик, где кошек и так  было хоть отбавляй – какие сами прибивались, на запах кухни, каких втихомолку кто-то подбрасывал еще несмышлеными котятами, - было жалко, настолько привыкли  к ней. Так и прижилась она у Бельских. А вскоре выяснилось, что Мотька, оказывается,  беременна! 
В положенное  время она сама забралась в специально оборудованную Тамарой картонную коробку и без собой натуги  произвела на свет четверых слабо пищащих слепых котят самой разной расцветки, впрочем, совершенно не похожих на Мотьку.
Один из них, головастый и в серую полоску, оказался самым крупным, это и был будущий Митяй. Вот его, после ряда совещаний,  Бельские  все же решили оставить, а оставшихся  троих, когда они немного подросли,  с большим трудом растолкали по знакомым. Митяй  менее чем за год вымахал в крупного вальяжного котяру. Еще бы: он один за четверых сосал мамкины, то есть Мотькины,  титьки. Даже когда прошел положенный срок «грудничкового» возраста, Митяй бесцеремонно заваливал  мамку набок и, обхватив ее толстыми лапами, припадал к одному из сосков – причем уже явно пустых! – и с наслаждением чмокал. Мотька сначала злилась, а потом смирилась и принимала эту процедуру покорно. Как массаж. Дальше – больше. Дойдя до половой зрелости, этот греховодник в кошачьем обличии избрал объектом для своих сексуальных утех ее же. То есть мать свою, Мотьку.
                *            *            *
Бельские сначала не поверили. Думали, это у них игра такая. Но когда Митяй и раз «слазил» на Мотьку, и два, а та, как и полагается кошке, каждый раз в конце сих подозрительных упражнений удовлетворенно мурчала и начинала кататься по полу, Бельские возмутились и решительно пресекли этот кошачий инцест. Тамара отдала Мотьку одной из своих сотрудниц, давно высказывавшей желание заиметь сиамку, пусть и полукровку. И вот Митяй остался в их доме один и жил долго и счастливо много лет,  пользуясь особым покровительством хозяина.  Михалыч был, что называется, кошатником. Может быть, потому, что по зодиаку сам был  Котом. И Митяй тоже выделял Михалыча: всегда лез под руку хозяина, чтобы тот его погладил, «почухал» мягкое толстое брюшко. А стоило Михалычу прилечь  на диван, как Митяй, довольно урча,  тут же по-хозяйски располагался на его груди – подремать часок-другой. И всем было хорошо, и все были довольны.  Но с годами Митяй состарился, у него начали  болеть  зубы, это было понятно по тому, как он  во время еды все чаще взрыкивал и отскакивал от своей плошки с мясом, а изо рта  у него начало неприятно пахнуть. Митяя  несколько раз пришлось относить к ветеринару. Тот нашел у кота  пародонтоз и под наркозом несколько раз удалял ему  зубные камни  и  наиболее расшатавшиеся зубы. Но все равно Митяй к пятнадцати годам своей долгой кошачьей жизни утратил возможность кусать  мясо, а ничего другого он признавать не хотел, в том числе и появившиеся в последнее время кошачьи консервы,  и Михалыч специально для него вертел фарш из дикой оленины. Благо, что ее здесь было хоть завались – не так далеко от поселка пролегал вековой миграционный путь огромного стада «дикаря»,  которого местные промысловики  добывали для продажи населению. Совсем незадорого, по сравнению с привозными свининой, говядиной и птицей.        
Сосед Михалыча, безобидный пьянчужка Сеня Шатунов, который, как ни зайдет, все заставал Михалыча  у мясорубки, не раз советовал ему отнести Митяя к ветеринарам и усыпить «к чертовой матери».
- Сеня, иди ты сам к чертовой матери, - сипел потный  Михалыч, с трудом прокручивая едва отошедшие после морозилки куски оленины. – А если тебя усыпить?
- А меня-то за что? – искренне удивлялся Сеня. – Я – человек!.. Михалыч, я чё зашел-то. Стольника не будет, до получки? Лучше бы, конечно, двести. Но если дашь хотя бы сто пятьдесят, я не обижусь…
Щупленький Сеня со своей  дородной женой Варварой жили напротив Бельских. Варвара устала бороться с Сениным алкоголизмом,  а потом и  сама стала с ним попивать. Но на опохмелку денег ему никогда не давала. А,  встав с утра пораньше, пока Сенька, дергаясь и скрипя зубами, еще  досматривал свои утренние похмельные кошмары, быстренько убегала  на работу, в местную пекарню, где отпивалась чаем с ванильными булочками. От Варвары  всегда вкусно пахло свежеиспеченным хлебом и ванилью. И сама она была как булочка – румяная, пухленькая. Но Сеньке давно уже было на нее наплевать.
- Не стоит у меня, Михалыч, - как-то признался он в минуты откровенности. – Ни на нее, ни на кого еще.
            *            *            *
На кого еще, Сенька не уточнял. Он слесарил на дизельной электростанции, там женщин не было. С работы домой Сенька частенько возвращался уже пьяным, с белыми глазами и никого вокруг  не видел. Так что вот это вот -  «ни на кого еще», -  Сенькой было сказано явно  для красного словца. Впрочем, и так было ясно: после стольких лет пьянки – а из своих сорока пяти лет Сенька пил уже никак не меньше сорока, - подложи ему хоть эту темненькую из «Виагры», хоть последнюю «Мисс мира», эффект был бы одинаков. То есть, никакого эффекта. Одна отрада осталась у Сеньки в жизни, после тесного общения с которой он шел к Михалычу – в их доме только Михалыч еще не отказывался давать ему в долг. А у  Михалыча деньги водились потому, что  кроме «инвалидской»  пенсии, он получал еще зарплату как сторож детского сада, куда его устроила жена. Садик был буквально через дорогу, и Михалычу не составляло особого труда, нацепив неудобный протез и опираясь на трость, доковылять туда  один раз в трое суток, и провести там ночь. А так как у Михалыча руки росли, откуда надо, он время своей сторожевой вахты коротал  за починкой детских стульчиков, шкафчиков  и прочей поломанной мебели. За что заботливая и справедливая заведующая садиком  в лице жены Тамары приплачивала ему уже отдельно. Конечно, все заработанное Михалычем шло в семейный бюджет, которым, как и полагается, ведала рачительная супруга. Но пару-тройку сотен рублей – на газеты там, банку-другую пива раз в неделю, - ему с получки или пенсии милостиво разрешали оставлять при себе. Так что Михалыч  мог себе позволить дать взаймы Сене Шатунову из своих карманных денег. Тем более что Сеня никогда не забывал вернуть их. Правда, не «завтра», как он божился, приплясывая на пороге кухни от нетерпения, а чаще всего через месяц-другой. Но ведь возвращал! 
                *            *            *   
Однако вернемся к Митяю. К проблемам с зубами  у дряхлеющего кота добавились еще  трудности с почками и памятью. Митяй стал помногу мочиться, причем упорно – не в туалетный лоток, а рядом. Когда был здоровым и молодым, в туалет ходил, можно сказать, показательно,  демонстративно громко шурша выстланными газетами – дескать, смотрите, хозяева, какой я хороший. А  впав в старческий маразм,  старался выбрать момент, когда рядом никого нет, и прудил рядом с лотком на пол. Кот был крупный, и лужа после него образовывалась большущая, невозможно вонючая и с длинными, на всю прихожую, красноватыми потеками. В ветлечебнице, куда хозяйка снесла  Митяя в очередной раз, ему сделали «узи» и сообщили, что это все, увы,  старческие хвори, которые уже и лечить-то  бесполезно, и  которые уйдут только вместе с недалекой кончиной  кота. И предложили эту кончину ускорить прямо тут, за небольшую плату, чтобы и сам кот больше не мучился, и хозяев освободил от мучений. Но Митяй все еще был дорог не только Михалычу, но и самой Тамаре, которого она вырастила, можно сказать, с младенческих когтей. И потому она гневно отвергла милосердное предложение ветеринаров, и настояла на том, чтобы ему  все  же  выписали  какие-нибудь лекарства. Уколы Тамара делала Митяю дома сама – наловчилась на Михалыче, когда тот на перемену погоды начинал корчиться от фантомных болей в отсутствующей ноге,  и экзекуцию эту кот переносил довольно мужественно. А вот заставить его глотать лекарства  было практически невозможно: кот ошалело пучил глаза,  шипел и плевался не хуже верблюда. Впрочем, лечение никак не сказалось на его периодичности опорожнения мочевого пузыря. В тех же количествах и на том же месте. То есть на пол. 
                *            *            *
Михалыч, совестясь за своего любимца и жалея жену, первое время сам пытался протирать полы. Но пару раз поскользнулся и навернулся с костылей так, что чуть не сломал последнюю ногу. Потому все мочевые потоки, шипя сквозь зубы матерные слова, собирала половой тряпкой  Тамара и затем долго намывала пол с хлоркой и разными там ароматизаторами. А на другой день все повторялось -  подлый Митяй улучал момент и снова тихой сапой  шел на мокрое дело.  Из-за всего этого в квартире, как ее ни проветривали,  воцарился устойчивый специфический запах, и Бельские перестали приглашать к себе гостей, а незваных просто не пускали дальше порога. Кроме Сеньки  - тот был свой человек.
А тут жена Михалыча улетела на недельку «на материк» - в город, вроде как по делам, но на самом деле проведать сына-студента. Михалыч остался дома один с Митяем.  На второй день заявился Сенька – опять перехватить «до завтра» стольник-другой.  Михалыч посмотрел-посмотрел,  на небритого, но веселого соседа – с похмелья тот, как ни странно, почему-то всегда был весел, -  махнул рукой и дал ему пятьсот рублей.
Сенька не поверил своим глазам:
- Михалыч,  завтра я тебе столько не верну. Послезавтра, ладно?
- Не надо ничего возвращать. Купи пару бутылок нормальной водки, да дуй ко мне, - распорядился Михалыч. Посидели они в тот день хорошо, поговорили по душам, если это можно было только назвать разговором: от постоянного соседства с громыхающими дизелями Сенька был глуховат, и поэтому и сам всегда орал при разговоре, и ему приходилось кричать,  чтобы он что-то расслышал. Их содержательную беседу прервала пришедшая с работы Сенькина жена Варвара. По несусветному ору, доносящемуся даже из-за двойных дверей  квартиры Михалыча, ей не составило труда найти местопребывание  непутевого муженька и утащить его за шкирку домой. Михалыч  запер дверь за  удалившимся супругами Шатуновыми и отправился спать. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как  костыли его, попав в очередную митяевскую лужу,  разъехались,  и Михалыч с грохотом свалился на пол.  Причем получилось так, что сел он на шпагат в центре самой мочевой лужи. Такого вопля их дом, пожалуй, не слышал уже давно. 
- Митька, сволочь, я убью тебя! – ревел Михалыч, ворочаясь в  луже и пытаясь встать. – Только попадись мне, придушу, сукин кот!
                *            *            *
Но Митяй, не будь дураком, уже  прятался где-то в глубине квартиры. Вот ведь скотина: явно понимал, что делает что-то не так, так как хозяева, обнаружив  очередную его «роспись» на полу, всегда громко ругались и, изловив, тыкали его мордой в свежую лужу, приговаривая: «Сюда ссать нельзя! Нельзя!! Нельзя, Моть-твою мать!!!» Митяй, несомненно, признавал  свою вину, но из-за какого-то сдвига, произошедшего на старости лет в его кошачьей башке, ничего с собой поделать не мог и продолжал дуть на пол. И  в том, что он сделал это и сегодня, ничего особенного не было. Так, может быть, думал  спрятавшийся  под кроватью  и угрюмо дремавший Митяй. Но Михалыч, с трудом вставший с пола и чувствуя по сильной боли в месте приземления, что он не только ушиб копчик, но и растянул какое-то сухожилие, уже принял для себя конкретное решение, воплощение которого отложил до утра. Охая на каждом шагу, он доковылял до ванной, тщательно помылся  под душем и замочил на ночь в растворе стирального порошка  перепачканную в кошачьей моче одежду. Потом, сидя на стуле и на нем же рывками передвигаясь, все же протер пол в прихожей и только тогда отправился спать на диван у работающего телевизора. Уже засыпая, почувствовал, как выбравшийся из своего укрытия Митяй запрыгнул на диван.  Он вначале постоял пару минут в ногах хозяина, дожидаясь его реакции,  и лишь  потом уверенно взобрался на его укрытую пледом грудь, уютно свернулся клубком и громко замурлыкал.
-Сволочь ты, Митяй! – пробормотал  Михалыч, но кота на груди оставил и провалился в глубокий сон.

(окончание следует)