У нас, у русских людей, есть пяток нобелевских лауреатов по литературе. Наших соотечественников. Бунин, Пастернак, Шолохов, Бродский, Солженицын. Из этой пятёрки, врать не буду, читал лишь троих – Бунина, Шолохова и Солженицына. Из Пастернака наизусть знаю «Свечу», которая горела на столе. Бродский… Вроде бы в Америку эмигрировал как Довлатов? Про Бродского ничего не знаю.

Из Солженицына читал автобиографическую повесть про раковую болезнь, «Один день Ивана Денисовича» и, вероятно, ещё что-то. Шолохов для меня – это пронзительные Донские рассказы. Бунин – замечательный новеллист, мастер рассказа, у него, друзья, нужно учится целостности, густоте красок и глубине переживаний.

Вот такие мои познания творчества одних из лучших представителей отечественной Литературы. И теперь представьте, каково было моё удивление, когда я на днях решил основательнее познакомиться с наследием лауреатов. На поверку оказалось, что люди, которыми сейчас все восхищаются, которых боготворят как удивительных истинных художников слова, каково было моё удивление узнать, что почти все познали жесточайшую нищету. Жесточайшую.

Казалось, что небожителям чужды мирские проблемы. Чужда вонь мусорной корзины, пьяный смех блядей, влетающий в окно твоего автомобиля, сосание пальца за несколько дней до зарплаты, тупой «совок»… и так далее.

Оказалось - нет.

Друзья, ниже я приведу несколько писем, кои скромный и застенчивый Иван Бунин, наш первый нобелевский лауреат по литературе, отправил в годы второй мировой своему другу - обычному журналисту -  в Швецию, отправил, как вы уже догадались, с просьбой о помощи. Всю коллекцию писем, вы можете найти в поисковиках по ключевым словам:

Иван Бунин: «Не до любви теперь людям»
Публикация Жоржа Шерона; вступительная заметка Олега Коростелева; подготовка текста Александра Тюрина и Ричарда Дэвиса; комментарии Олега Коростелева и Магнуса Юнггрена.

Лично я некоторые письма читал со слезами на глазах… Я уже высказывал мысль, что человек, создавший в этой жизни Нечто изящное, великое, фундаментальное, должен быть, не знаю кем – природой, властями, обществом, освобожден от материальных хлопот. В знак благодарности. И когда происходит обратное, когда гении жрут нищету в две ложки, когда их жёны пухнут от голода, мне хочется плакать. Неужели мы, Россия, настолько черствая, слабая страна, что не можем защитить наших лучших представителей?.. Вопрос, разумеется, уже не по Бунину, но разве мало современных буниных? Разве не в нищете умер Георгий Вицин?.. да что я… только начни перечислять – не остановишься…

История писем вкратце такова. Сразу оговорюсь, что я не библиограф Бунина, и пишу всё по памяти - по тому, что отложилось за последние дни, прошедшие с Иваном Алексеевичем.

Нобелевскую премию по литературе Бунин получил в 1933 году. К тому времени он уже эмигрировал в Европу и жил в Париже. Уж не знаю каково было материальное вознаграждение, но сейчас за «нобелевку» дают 1 300 000 долларов. Полагаю, тогда давали не меньше.

Вот так он и жил до войны. Издавал в Европе, Америке свои книги, публиковался в журналах, видимо, зарабатывал неплохо – опять же: деньги за Нобелевскую премию. В Союзе, к слову, по нормальному его стали печатать только после смерти Сталина, и от советских властей Бунин не получил ни копейки гонорара за свои книги..

Но наступила война, пришлось спешно покинуть Париж, и все деньги, которые были на счетах в парижских банках были арестованы и экспроприированы фашистами. Бунин поселился в заброшенной вилле во французском  городке Граасе. На ней он и просуществовал лет восемь, наверное, пока война не закончилась. Любопытно, что когда отгремели последние выстрелы, англичанка приехала в Граас и выставила Бунину счет на 60 000 франков, мол, плати давай – кто тебе сказал, что ты бесплатно здесь жил? Для него это были чудовищные деньги.
С 1940 по 1947 год Бунина поддерживали деньгами и продовольственными продуктами ряд шведских организаций и частных лиц. А координировал помощь политический журналист Цион, переписку с которым вы сейчас и будете читать. Сергей Анатольевич был старше Бунина на шесть лет. Бунину в сороковом исполнилось ровно 70 лет, Циону, соответственно, 76. Два старика, правда? Но как же они цеплялись за жизнь-то…
Да, забыл… Цион был секретарем Шведско-русского общества друзей русской культуры имени Бунина.

ПЕРЕПИСКА БУНИНА С ЦИОНОМ

17 ноября 1940 г., Грасс
Дорогой мой соотечественник, у меня к Вам просьба. Как Вы знаете, я получил Нобелевскую премию уже давно, которая полностью развеялась на чужбине. При обстоятельствах настоящей жизни у меня нет никакого дохода. Короче говоря, я очень, очень беден — почти голодаю.
Помогите мне — будьте добры, попросите Ваших хороших и богатых друзей прислать мне какие-то суммы.
Я очень сердечно жму Вашу руку.
Иван Бунин

31 января 1941 г., Грасс
Я получил из Стокг<ольма> (не знаю откуда) 889 фр<анков>. Это, конечно, благодаря Вашим добрым заботам, и я благодарю Вас от всей души. Положение наше ухудшается с каждым днем (холод, голод и страшная дороговизна) — тем более тронут я Вами. Крепко жму Вашу руку.
Преданный Вам
Ив. Бунин
P.S. Я написал целую книгу новых рассказов. Но они все о любви, т.е. совсем несовременны - не до любви теперь людям. Я обещал Вам послать что-нибудь из них для перевода, но, подумав, решил не беспокоить Вас напрасно - никому не интересно это теперь, повторяю.

22 апреля 1941 г., Грасс
Воистину Воскресе, дорогой Сергей Анатольевич! <…>. Удивлен чрезвычайно — даже «Степа» не подходит к шведской скромности! Ужели шведы никогда не читают, напр<имер>, Мопассана?
От Кюнтцеля (шведский издатель – прим. Эстонца) я не получил еще ни копейки - думаю, что он и не посылал ничего. Не получено ничего и за Ваши переводы. Рукописи не годившихся рассказов оставьте у себя. Что до нашего материального положения, то оно, конечно, еще ухудшилось — такая нищета и голод, что, когда думаешь, что дальше будет, хочется повеситься. И все и всюду форменно сошли с ума в смысле скупости. Сердечно обнимаю Вас.
Ваш Ив. Бунин
P.S. А в России меня издают в сотнях тысяч экз<емпляров> — и все бесплатно.


31 мая 1941 г., Грасс
Дорогой Сергей Анатольевич, получил письма от Вас и г-жи Marika Stiernstedt, равно как и подарок. Еще раз сердечно благодарю Вас и ее. Пересмотрю свой запас рассказов и, м<ожет> б<ыть>, выберу еще что-нибудь для перевода, по Вашему и ее указанию. Доверенность Вам вышлю на днях. <…>
Будьте добры, сообщите мне, где теперь находится (и ее адрес) Марта Людвиговна Нобель-Олейникова (дочь основателя Нобелевской премии – прим. Эстонца) и отошло ли ее финляндское имение к России или нет. Наша жизнь стала еще более нищей и голодной, мы с женой худы до безобразия. Крепко жму Вашу дружескую руку.
Ваш Ив. Бунин


25 ноября 1941 г., Грасс
Дорогой Сергей Анатольевич, я в совершенной нищете — голод, холод, на жену прямо страшно смотреть — так жутко худа — и налоги, налоги! Пожалуйста, помогите — обратитесь, сделайте милость, к наследнику моего издателя: неужели у него нет ни гроша для меня за мои книги? Если есть — а не может же не быть, вот Осоргин постоянно печатается в Швеции и зарабатывает — пусть немедля пришлет, я совершенно погибаю. Простите за беспокойство и примите мой сердечный привет.
Ив. Бунин


2 января 1942 г., Грасс
Дорогой Сергей Анатольевич, поздравляю Вас с Новым годом и очень благодарю за неизменную заботу обо мне. Издатель прислал мне 1800 фр<анков> — гроши по нашей теперешней дороговизне, но и на том спасибо. По адресам, указанным Вами, напишу (прося, конечно, в долг, до окончания войны), но не надеюсь, что из этого выйдет что-нибудь: слишком бессердечны стали все!
Крепко жму Вашу руку.
Ваш Ив. Б.


19 января 1942 г., Грасс
Дорогой Сергей Анатольевич, я обратился по Вашему совету к г-же Vera Wicander, и она прислала мне телеграмму, что выслала мне по телеграфу же некоторую сумму. Но с тех пор прошло уже десять дней и до сих пор телеграф не доставил мне ничего.
Вы называли еще г-жу Vera Sage - кто она? русская? и есть ли надежда, что она поможет мне? Напишите, следует ли и ей написать? Дороговизна у нас страшная, голод и холод растет - будь деньги, купил бы хоть дров, но купить не на что, а холод в доме такой, что, повторяю, нет сил держать пера в распухшей и потрескавшейся руке.
Сердечно приветствую Вас.
Ваш Ив. Бунин
P.S. Было бы, например, большим спасением есть лук и чеснок. Но фунт чесноку стоит 100 фр<анков>, лук тоже!


ДАЙ БОГ, КАМРАДЫ, ЧТОБЫ НАМ С ВАМИ НЕ ПРИШЛОСЬ ПИСАТЬ ТАКИЕ ПИСЬМА…

21 февраля 1942 г., Грасс
Дорогой Сергей Анатольевич, получил за последнее время три Ваших письма — от 24 янв<аря>, 30 янв<аря> и 5 февр<аля>. Простите, что отвечаю не сразу — трудно было (и есть) взяться за перо: во-первых, без топки в доме так дьявольски холодно (особенно последний месяц, когда у нас даже при солнце не тает снег, очень нередкий гость в нынешнем году), что весь день сидишь в меховых (еще из России привезенных) перчатках, а у меня и без того стала леденеть, мертветь и кипеть мурашками правая рука (от задержки кровообращения, по причине такой гнусной и нищей пищи, которой даже и сам св. Антоний не знал), во-вторых, от этой же пищи, начинаю терять всякую волю и решимость сесть за письменный стол, — все больше лежу, как лежат теперь у нас очень, очень многие — и слабею зрением, — в России эта голодная болезнь называется «куриной слепотой», а в-третьих — новая беда: уже совсем на нет сошла моя несчастная Вера Николаевна от жесточайшего малокровия да вдобавок еще тяжело заболела с месяц тому назад спазмами в желудке, и вот пошли врачи, всякие исследования, просвечивания — и мои новые горести, страхи, хлопоты... Что у нее, еще неизвестно, сейчас она в Ницце (куда и я поеду послезавтра), я отвез ее на новые врачебные испытания, пока же врачи предполагают язву в желудке: вероятно, отравилась теми истинно страшными даже на вид ржавыми и закостеневшими в морской соли рыбками, что мы иногда покупаем как некоторое острое дополнение к гнилым «земляным грушам», коими мы почти исключительно питаемся за последнее время, иногда просто вареными в голой воде, иногда же поджаренными на какой-то сальной мерзости, называемой вежеталином, каковой вежеталин и эти «груши» добываются у нас теперь уже по записям, по карточкам и в бесконечном стоянии в очередях с пяти, с шести часов утра: Ривьера теперь — унылая пустыня, оживляемая только оазисами отелей, кафе и ресторанов для богатых людей, которые тайком и мясо, и макароны едят, и папиросы курят, платя за 20 штук «Caporal ordinaire» (дешёвые французские папиросы – прим. Эстонца) 60 и 70 франков, ибо законно выдается нам на 10 дней всего 40 штук этого черного горлодера, прежде продававшегося в табачных лавках за
2 франка пакет — в эти 20 штук, — вот еще одно тяжкое мучение для меня: не могу писать без куренья, всю жизнь писал с папиросой в руках, а вот теперь даже «Капораля» нет, ибо ведь это издевательство над курильщиком — 4 папиросы в сутки, — равно как и над пьющими вино, — а кто во Франции не пил вина буквально с колыбели? — получающими теперь один литр ординера на неделю (хотя еще имеющими возможность, — если угодно, — находить кое-где, иногда, как редкость, вино с ярлыком, — например, бордо или бургонское, прежде продававшееся за 5 франков бутылка, а теперь 60, 80, 100). Повторяю: Вы вообще не можете себе представить нашу жизнь, да и я сам испытываю в первый раз за все свое земное существование (и еще до сих пор с великим удивлением), как же это так случилось, что стали чем-то сказочным для нас чай, кофе, варенье, настоящий сахар, белый хлеб, сыр, масло коровье, масло прованское, яйца, мясо, рыба, — даже рыба, хотя перед нами целое Средиземное море, — что мы (и мы сами и наши знакомые) со смехом и стыдом рассказываем друг другу, что вот нынче нам снилась во сне ветчина, а вчера колбаса! Представьте же себе при всем этом, каково жить теперь у нас всякому больному человеку, а с язвой в желудке особенно. И что было бы, если бы у меня не было возможности добывать для В<еры> Н<иколаевны> великими правдами и неправдами то кусочек масла, то горсть рису, то пучок макарон, то пакетик бисквитов? А ведь возможность эта (так же, как возможность купить дров для кухни, заплатить часть налогов и квартирной платы и т.д.) явилась у меня благодаря Вам: ведь это Вы указали мне Викандера и говорили с ним, Вы хлопотали в Ноб<елевском> Комитете и в Шведск<ой> Академии... Никогда не забуду, дорогой Сергей Анатольевич, всего этого, как и всех Ваших хлопот в прошлом году, признателен Вам до глубины души. От Викандера я получил около 10 тысяч франков, от шведского консула в Марселе 3 тысячи (он известил меня, что для меня у него имеется 6 тысяч, но прислал пока 3, написав, что остальное будет высылать мне «по мере моих нужд», ставя меня таким образом в очень грустное и постыдное положение - сообщать ему о моих «нуждах»). Эти получки прямо спасли меня, и прежде всего по отношению к В<ере> Н<иколаевне>, - спасли во всяком случае до поры до времени: половина полученного уже ушла из моих рук, - одно леченье чего стоит по нынешним временам! - но все же я, как говорится, «воспрянул духом». Страшно, чту будет месяца через два, ну, да что ж о том думать!
<…> Не приходится говорить и о парижских издателях. С ними — и самыми лучшими — у меня были хорошие дела, они издали в свое время чуть не десять моих книг, но мало ли что было! Теперь мы имеем право посылать в Париж только одни открытки о своем здоровье или нездоровье, больше ровно ничего. Посылать книгу для перевода через Швейцарию тоже дело неподходящее, да и кому нужны сейчас во Франции какие-то русские рассказы, не говоря уже о том, что скоро у нас не будет бумаги даже для газет? Не до издания русских рассказов теперь и Америке, из которой вообще всякая помощь мне теперь кончена. Пишу в немецкую Швейцарию, прося знакомых поискать мне там издателя, — это единственная моя надежда, но очень слабая: и Швейцарии не до чтения теперь! Напишу и во французскую, Екатерине Дмитриевне, но она что-то давно, давно молчит, — месяца два тому назад сообщила мне о своих тяжелых болезнях, а с тех пор вестей от нее нет (что меня очень беспокоит), — это во-первых, а во-вторых, и Женеве я сейчас нужен, как собаке пятая нога. Что до г-жи Загер, то писать ей не буду, не могу — уж слишком тяжко и стыдно обивать еще один порог, да она, верно, уже слышала, что мне помогли, и может даже возмутиться: вот, мол, бесстыжий и ненасытный человек, получил уже целую «уйму» денег и опять лезет!
Обнимаю Вас сердечно.
Преданный вам Ив. Бунин
P.S. Все-таки я никак не могу понять, почему ни наследник моего прежнего шведского издателя, ни какой-либо другой издатель не находит никакого интереса издать какую-нибудь мою новую книгу, — ведь все-таки я шведский «лауреат» и пишу довольно занятно, — например, мою книгу о Толстом, с большим успехом изданную три года тому назад в Париже и по-русски, и по-французски <…>, или мои новые рассказы (часть которых Вы знаете и которые ничуть не менее «приличны» для шведской публики, чем все мои прежние, изданные в Швеции, и легко могут быть «смягчены» мною). Вот уже два доктора сказали мне, что и В<ера> Н<иколаевна>, — все равно, чту бы у нее ни обнаружилось, — и я с моей мертвеющей рукой и все усиливающейся «куриной слепотою» должны бы были поехать на поправление в Савойю или в Овернь хоть на месяц, — во Франции еще есть места, где еще всего вволю — и масла, и сыров, и баранины, и молока... И мы бы непременно поехали, если бы нашелся такой издатель. На всякий случай посылаю Вам книгу о Толстом, дайте ее, пожалуйста, какому-нибудь издателю, — просмотрите и, если найдете хоть сколько-нибудь полезным, дайте - на всякий случай. Если угодно, можно и сократить ее немного. В ней, помимо всего прочего, много просто новых сведений о Толстом, много черт его, еще никому не известных. Кое-что – 2-3 главы,
думаю - можно напечатать и в журналах.
Ив. Б.

А ВЕДЬ ЭТО ПЕРЕПИСКА ДВУХ СТАРИКОВ. ОДНОМУ – ГЕНИЮ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ – 70 ЛЕТ, ДРУГОМУ – ПРОСТОМУ ЖУРНАЛИСТУ – 76 ЛЕТ.
ДАЙ БОГ КАЖДОМУ В ТАКОМ ВОЗРАСТЕ ИМЕТЬ НАДЁЖНЫХ ДРУЗЕЙ. И УПАСИ БОЖЕ ОКАЗАТЬСЯ В СИТУАЦИИ, ПОДОБНОЙ ВЫШЕ
Чем всё закончилось, спросите вы? Бунин выжил. Еле-еле, но выжил. После войны он еще пожил с десяток лет. Писал. А Цион умер почти сразу после войны. Вот такие дела.