- Эй, Торопко, что опять попы раззвонились? Аль пожар?
Святогор пригладил узловатыми крупными пальцами рыжую с проседью бороду.
- Как, же, дед, не знать. Знамо дело, обитель в честь святителя всех вятичей, мученика Кукши открывают в семи верстах от Меченска, на урочище, и народ на службу зовут. Аль не пойдешь?
- Что ж не пойти, пойду помаленьку. Только сядь-ка сюда да послушай, что деды мне рассказывали и от дедов своих слышали. А те сами всё видели.
Торопко присел на струганую, еще пахнущею лыком, лавку. Если дед свои байки начал сказывать, сядь да слушай, потому как в другой раз такого не услышишь. Любит Торопка Святогоровы сказки, на ус мотал бы, коли такие у него были бы, а так только подбородок остренький гладит и сопит тихонько. Сказ может и невзаправдашний, думает, а может и впрямь такое было. Кто теперь разберет.

- Кукша-то нашего, меченского корня родился.
Святогор покашлял в кулак, как замялся что-то, но подумал, мальченке уж тринадцать весен скоро, как бы летом в ночь купальную не побежал через костры скакать, пора бы уже кое-что знать, а то деда в ростом догонит, топор из ладони в ладонь лихо перебрасывать станет, да так пень пнем и останется. Рукой махнул, да и выложил.

Жопником он был, как потом выяснилось. А то, и вправду сказать, на Ярилин день через огонь не прыгал и баб да девиц не по полянам не вялял, а заберется в кусты и кнутом себя ярит. И так и эдак, а по преимуществу рукоятью, сказывали. Тьфу, пакость какая.
Дед глянул серыми блестящими глазами из под тяжелых век за пленку бычьего пузыря, затягивающего оконце, светлеющее под взглядом солнышка.
Видели его и не раз и парни и девки. Дедам сказывали. Только на кол его по малолетству сажать не стали, а пинками под зад за околицу выгнали, лапти в реке обмыли и в Киев-град тропами звериными идти наказали. Потому как на Руси той самое ему место было или в брюхе волчьем. Только волки, оказалось, жопниками брезгуют.

Тринадцать лет о нем не слуху ни духу не было. Добрался Кукша до Руси, дошел до самого Киева-града. И там, сказывают, в попы подался и в самом большом монастыре жил. Ничего про ту пору неизвестно, только в один день его с парнишкой-монашиком  полянского корня из обители той выслали. То ли за провинность какую, то ли доглядывать в землю вятичей, а скорее народ смущать.. Сказывали некоторые, что даже у самого князя киевского Кукша был и тот его нарочно заслал, как многих других, после того как железом да огнем леса окские не покорил. Зачем? А если вера у людей овечья, да пришлая, они как трава под косу под любого князя лягут, как девка-сирота, и своим умом да сердцем к нему привяжутся.

Только все равно, как выяснилось, князья росичские хитрее оказались. Один за одним семь глав змея-Волоха, семь племен вятичских от корня общего отделили. Вон на монету-копейку посмотри, что князья нынешние чеканят, да тем бахвалятся. Так-то, Торопушка.

Шел Кукша с другом своим ситцевым Лександрой полями да полянами, лесами плутал, бабам да девкам басни свои рассказывал. Да только чуда они от него ждали, потому как волхва без того волховом не признают. Кормили из жалости, да выпроваживали. Освоился Кукша, от страха пережитого оправился, пузо да бородищу по пояс отрастил, посохом обзавелся. Какого они кудесника с Лександрой приголубили, кои тайны у мудрецов царьградских выведали, то не наше дело. Но, сказывают, было.

Собрал Кукша народ на берегу озера одного лесного и вещал, что осушить его может. Начал он посохом размахивать, да в небо орать, а Лександра тем временем камень семипудовый, что на дне лежал да вход в пещеру подземную закрывал обмотал пеньковыми веревками, вола впряг и так с другого берега сдвинул. Ушла вода в пещеру подземную, высохло озеро. Дивится народ, а Кукша тем временем ему басни поповские сказывает.

Идет Кукша по земле-матушке нашей, а молва вперед него бежит. Стали его по селищам звать. Сухое то лето было, дождя ни одной капли не выпадало. Хлеб чах, да твари велесовы дохли от бескормицы на выжженых лугах. Гневался Ярило на людей.
И волхвы чтобы задобрить его надобны были, да только все они под Дедославлем под землей в холодке отсиживались или со зверьем по лесам от пожаров бегали в шкурах волчьих, сказывали.

А Кукша тут как тут. Зайдет в село, велит костер до верхушек сосен срубить. Лезет на верх с мешком своим. В нем, сказывают, попы ему смесь солей с рудников серебряных да золы трав морских придонных положили. А потом запалит костер из бревен смолистых, станет на колени, да бьется головой оземь. Дым до самого неба поднимется. И вот находят тучи, откуда не возьмись, да дождь капать начинает. Славят люди Кукшу, славят и бога его византийского.

И так дошел он до самого Меченска. Думал люди его не признают за бородой и щеками, что из-за ушей торчат, если в темя глядеть. Только вышло не так все. Прибежал мальченка в город, что коров на  в тени леса пас, и стал сказывать, что Кукша под дубами с Лександрой делами непотребными занимается.

Собрались деды-старики на совет и велели жопника изловить. Привели его в домину общинную. Сняли снего рясу да штаны, а уд у того в гавнище по самые мошонки.
Только не испугался Кукша вовсе, а стал их карами божьими стращать. Тут дед один спрашивает у него:
- Ты, Кукша, монах?
- Самый яростный, - отвечает тот.
- Стало быть с бабами не спишь и род свой продлить не хочешь?
- Мне бог мой не велит. - Кукша страшно посмотрел на деда..
- Стало быть, уд тебе для того не нужен? - прищурился дед.
- Стало быть, нет. - Монах побледнел, почуял, к чему тот клонит.
- Стало быть, усечь его по твоему же закону полагается. А жопу колом расширить, так тебе ебстись сподручнее будет.
На том деды и порешили.

Собрался люд вятский на полянке лесной, у бабы каменной древней, которая, сказывают, еще от народа лесного осталась. Забили в землю кол осиновый, острием вверх, сняли с Кукши штаны, положили уд его на пенек, усекли ударом топора и каленым железом притравили. Монах только плакал, да молился богу своему. Но все равно его жопой на кол насадили, да так и оставили, пока не помер.
 
Стали люди рядить, в землю его закопать, по обычаю его, или сжечь на костре и в курган положить по дедовскому. Только решили, что дух его бродить возле могилы станет, да кровь ночами пить, а потому снарядили Лексашку с телом хладным Кукшиным лошадьми до самого Киева. Молод был Лександер и корня полянского, потому и судить его в род отправили.

И с той поры до самого окончания времен могольских в Меченске церквей не было, боялись приходить попы. Конечно страшились. Кому охота попой на кол насаженым сидеть? А если им еще и кукиша, фигу то-есть, показать, тряслись мелкой дрожью. Только потом все-равно князья понаехали с дружинами и верой иноземной. И не стало ни волхвов, ни дедов, ни богов наших. Извелись, измельчали. Разве что Велеса, богом курьим которого кличут, на полке в хлеву встретишь, да мужичок-травник в какой деревеньке промелькнет. И перемешался род Вятка с другими, сгинул в толпе.

Торопко хлюпнул соплями, вытер нос грязным кулаком.
- Так, что дедко, пойдём что ли?
- Пойдем, поглядим.
Дед покряхтывая, встал с лавки, поклонился Перуну-Илье громовержцу, бородатый лик коего, как и положено богу воинов, висел скрытно, в углу, за шторками. Оперся на клюку узловатой рукой, другой толкнул дверь, старик вышел навстречу ласковому теплу Ярилы, коснулся Матери-земли сырой и зажмурился, как кот,  довольный, разминая кости на воле.