Пусть ханжа свои глазки сузит,
мол, пристойность, приличие - всмятку.
Потянуло поэта к музе,
как кота повело на блядки.


                   I
За горами, за долами,
океанами, морями,
в государстве тридесятом
(не сказать чтобы пиздатом),
где живет полно людей:
похуистов и блядей,
лесбиянок, голубых,
импотентов и кривых,
как и прочего народу,
где в достатке кислороду,
как и серной кислоты,
может, в нем живешь и ты,
жил да был мудак Емеля,
упиваясь и хуея.
Лени не было предела:
ровно никакого дела
он не ведал и не знал.
Ел да спал. Вола ебал.
Волею судьбы игривой
от жены своей ебливой
он ушел уже давно.
И, еду меся в говно,
вел он жизни образ праздный,
а точнее - безобразный.
И Емеле надоело,
уж полжизни пролетело,
а свершений - никаких.
И Емеля, яр и лих,
собирается в поход.
Вот, воссев на свой “Восход”,
похуярил на четвертой,
может, на хер, может, к черту.
Как уж в сказках там пиздят...
А! Куда глаза глядят.

                         II
Исхуярил сто дорог
прямо, вдоль и поперек.
Долго ль, коротко ли гнал...
А бензина промотал
литров этак может пять.
“Хватит, в рот его ебать!” -
громко ляпнул он с досадой.
“Мне поссать, однако, надо!”
С тем он и остановился.
Огляделся. Изумился:
Охуительная глыба
путь ему загородила,
а на глыбе той паскудной
пропечаток фразы крупный:
“Коли прямо похуяришь -
мотоцикл потеряешь.
Коль налево похуяришь -
импотентом сразу станешь.
А направо коль поедешь -
тут же сразу охуеешь.”
“На хуя охуевать?” -
стал Емеля размышлять, -
“И потенция сгодится,
мало ли чего случится!”
И сказал Емеля громко:
“Так до первой до поломки!
Попиздую напрямик,
а как сдохну - ну и фиг.”
И попер Емеля прямо...
Охуеннейшая яма
вдруг попалась на пути -
ни проехать, ни пройти.
И Емеля - е-мое! -
лихо ебнулся в нее...
Транспорт на хуй разъебал,
и себе чуть не сломал
штуку доблести мужской,
вот ведь, бля, пиздец какой!
Наверху уже смеркалось,
дело к ночи приближалось...
Вдруг он видит, что вот тут,
рядом с ним лежит сосуд.
Ваза будто и не ваза.
Но пиздатая, зараза.
Тут Емеля, херов хмырь,
вдруг узнал: пузырь, пузырь!
Захотелось побухать.
Открывашкку - где же взять?
Можно зубом и ногтем...
Но Емеля мог  - хуем.
Вот вам ебаный фольклор:
он о хуй пузырь потер...
Столб огня под небо взвился,
и Емеле вдруг явился
чародей - не чародей,
не Горыныч, не Кощей...
Кто - как хочешь понимай.
Ну какой-то Залупай.
Отдышался, отблевался,
и к Емеле обращался:
“Здравствуй, кореш мой Емеля, -
запиздил он, ебунея, -
издалека ли хуяришь
и чего теперь желаешь?
С самого говно стекает...
Тут Емеля отвечает
расхуевисто, внагляк,
словно ебнутый маньяк:
“Ты! Ебучая паскуда!
Ну, тащи меня отсюда!
В этой яме я и рожу
и залупу отморожу!”
“Ты, Емеля, не серчай, -
отвечает Залупай, -
может, дать тебе блядину,
чтоб всадить ей в середину.
Можно и пол-литра дать,
аль не хочется бухать?
С этим наверху беда.
Здесь бутылок - до фига.
Так раздавим по одной -
и покатишь с глаз долой...”
“Как два пальца обоссать!
Ладно, блядь, япона мать!”
И Емеля согласился
и, конечно, вдрызг упился...
Да, Емеля был упрямым,
и наутро он из ямы,
выбрался, слегка хромая.
Пнув пьянчугу-Залупая,
похерачил он туда,
где и не был никогда.
Как уж в сказках там пиздят...
А! Куда глаза глядят.
                    
              III
Вновь Емелюшка идет,
матом песенки поет...
В лес дремучий он заходит,
где лишь леший верховодит,
водяному мозг ебет
и русалке в баш дает...
Вдруг он видит: на опушке
свет горит. Стоит избушка.
Дым хуячит над окошком...
А изба - на курьих ножках!
“Иль избу отпетушили,
иль мозгов себя лишили,” -
все Емеля бормотал,
сам же - газу набирал...
Ну и вышло скромно очень -
перданул он что есть мочи.
Аж задергалась избушка.
Вылезает тут старушка
и, смотря с неудовольством,
производит пиздобольсво:
“Что-то русским духом пахнет,
в рот его никто не трахнет!”
А Емеля: “Эй, в избе!
Ты пусти меня к себе.
Заночую я за печью,
А с утра съебусь далече.
“Чую русскую я речь,
заходи, влезай на печь...
Ну, рассказывай давай,
ничего не упускай:
издалека ли хуяришь
и чего теперь желаешь?”
“Эта тоже за свое,
заебали, е-мое!
Ты пожрать мне дай под нос,
а потом хуячь допрос...”
Тут Емелюшка поел,
подобрел, повеселел,
разбазарился с Ягою
прямо как с самим собою...
А Яга вела рассказ:
“Друг Кащей мой, педераст
у царя царевну спер,
и свою головку стер
об нее, хотя бессмертный,
даже не ходил до ветру,
но сендастовую вставил -
и ведь снова похуярил,
и хуярит до сих пор!
Вот, блин, ебарь, вот напор!
А совсем не молодой...
Ах, сендаст, ах, золотой,
он прослужит тыщу лет...
Только вот царевна - нет.”
Тут Емеля-похуист
говорит, как гуманист:
“Этак ведь Кащей-урод
бабу насмерть заебет!
Бля, царевну я спасу
и башку ему снесу!”
“Эй, Емеля, снос голов
не поможет. Путь таков:
смерть Кащеева - она
под хуем утаена!
И не в сейфе, не в ларце, -
в правом от тебя яйце.
Не с говна снимаешь пенки!
Что выкатываешь зенки?
Вот тебе меч-ебунец,
тут Кащею и пиздец!
Но, Емеля, не ленись,
и все будет заебись...”
“Ну, Яга, благодарю!
За тебя пузырь давлю!
Вот затейница Яга.
Что сказать хочу... Ага!
Расскажи мне на ночь сказку
про царевну-пиздоглазку,
репку или колобка,
только чтобы коротка
и заебиста изрядно...”
“Ну, Емеля, слушай, ладно.
Уши ты свои развесь,
в чудо-сказку вникни весь...

IV
            Репка
Как-то спьяну, как-то сдуру
дедка репку посадил.
Проявив свою культуру,
всех вокруг обматерил,
и забыл про эту репку,
в лунку тщательно насрав...
Охуительности редкой
репка выросла стремглав.
“Ни хуя себе растенье!
Ни хуя себе гибрид!
Вот нитратное творенье,
этак внучка говорит
(молодое поколенье
завсегда херню пиздит).
Ах, солидный, добрый овощ,
охуенный, как трамвай!
Кликну бабку я на помощь:
эй, старуха, помогай!
То-то радость для колхоза,
председатель-паразит
за нее ведром навоза
непременно одарит!”
Тут старуха прибегает,
жирнобрюха, как свинья
и дедуле помогает...
А прогресса - ни хуя.
Репка и не шелохнулась
как ни тужился старик.
Бабка наземь пизданулась,
результат все тот же - фиг.
“Позовем-ка лучше внучку.
Обленилася совсем,
а потом дадим ей взбучку:
ночью шастает ко всем!
Внучка, внучка, help us quickly!
Подсоби-ка нам мальца.
Мы тут со старухой сникли,
как два сморщенных яйца!”
Проблядь-внучка прибегает
строго в западном тряпье,
деду с бабкой помогает,
аж скрипит в ее пизде.
Пот уж льет такой горячий
по крутым ее грудям,
но хуйня, а не иначе,
всем сопутствует блядям.
И хотя б на ползалупы
сдвинуть репку им троим,
но такой вот овощ крупный:
не под силу что-то им.
Все зовут собаку Жучку,
кошку Мурку лет пяти,
те берут за джинсы внучку...
Но - облом, как ни пизди:
джинсы на хер разорвались,
оголился весь попец,
кошка с Жучкой разодрались,
мол, кранты, всему пиздец.
Ну а репка - все на месте,
репка все и ныне там.
Внучка: “Фу, меня все бесит!”
Дед послал ее к хуям.
Но они позвали мышку,
без надежды, просто так,
и паскудницу-малышку
уломали за трояк.
Как накачанный Шварцнеггер,
мышка к репке подбрела,
не бросая слов на ветер,
репку тащит... Вот дела!
Хоть бы хуй. Да хоть полхуя
в благодарность бы дала,
только мышка, вдаль пиздуя,
смачно пукнув, убрела.
И остался дедка с носом
(Вот какая хуета!),
Тяжким мучимый вопросом:
на хрена ей репка та?
Все пизды ей дать собрались,
дед вцепился в молоток,
но в наебке оказались:
мышка-падла далеко...
Вывод сам собою рвется
долететь вам до ушей:
не дай бог к вам доебется
хоть одна из тех мышей.”

“Как красиво, метко, колко!
Ну, Яга, ну, пиздоболка!
И как образно, как ловко:
Жучка, внучка-прошмандовка,
охуевшая вконец
мышка, наглости венец,
как сюжетно, чинно, складно,
просто заебись. Ну, ладно.
Только где же тут мораль?
Спиздил репку и хуярь?
А еще чего-нибудь,
Чтоб пиздатейше заснуть...”
“Ну теперь про Колобок,
урку, стриженый лобок...
                  
                 V
           Колобок
Жили-были бабка с дедкой
так хуево, как говно.
Пироги едали редко,
осетрина и креветка
не была у них давно.
“Настопиздело мне это! -
дед старухе говорит, -
Всеебучие котлеты,
всеебливые конфеты -
весь мудацкий колорит.
По сусеку поскреби-ка
и по коробу пройдись,
просто жрать охота дико,
Колобка сваргань с гвоздикой,
будет просто заебись.
Испекла его старуха,
положила на окно,
и сметаною стряпуха
окатила его глухо
и забыла про него...
Колобок остыл немножко
и пописать захотел,
и неловко на дорожку,
прихватив с собою ложку,
сильно ебнувшись, слетел.
И сказал он дедке: “Fuck you!”,
бабку матерно послал.
“Я  ж из теста, не из пакли!
Я  пошел, я побежал!
И негодник покатился
черепушкой по траве,
и вонял и матерился,
бес какой-то поселился
в этой сдобной голове.
“Я  пиздрячен по сусеку,
я по коробу скребен!
Я  вам лох или калека?
Не бывать тому вовеки,
чтоб в говно был превращен!
Я от деда-негодяя
вдруг съебался без труда,
и качусь теперь воняя,
а куда - и сам не знаю,
По хуй! Все равно куда!”
Так он пел и матерился.
Тут выруливает волк.
Колобок остановился,
волк недюже удивился,
в позу встал и чуть примолк.
“Это что за извращенье? -
зеленея, волк сказал, -
ты паскудное печенье
или из хуев варенье,
аль из зоны ты сбежал?”
“Ты, объебыш гнойно-серый! -
колобок ему в ответ, -
ты мудацкая холера,
не из зоны, а от деда
с бабкой я бежал на свет!
Ты смотри, паскуда серый,
лихо станешь голубым!
Ну, вали отсюда, стерва,
а не то лишишься хера
и пиздец яйцам твоим!”
Волк смекнул, что дело худо,
и съебался поскорей...
Колобок (ну прыть откуда
и откуда эта удаль?)
стал охотник до блядей.
Только с блядями обломы.
Где же их найдешь в лесу?
Там пеньки да буреломы...
Колобок же, парень скромный,
в тесто вставил колбасу.
Лезет тут медведь из чащи.
“Съем тебя я”, - говорит.
Колобок глаза таращит
и медведя в глотку тащит.
А прочавкав, тарахтит:
“Хрен тебе, говнюк облезлый,
съесть меня он захотел!
Ну и что теперь, болезный,
понял, что ли, куда влез ты?
Самого тебя я съел!...”
Колобочный распиздяйка
покатился дальше вдаль
и, спугнув лягушек стайку,
миновав одну лужайку,
он втемяшился в фонарь.
Тут лиса выходит плавно
и блядиным голоском
зазывает чуть гортанно
и вертит пред ним хвостом.
“Сексапильная лисица! -
улыбнулся колобок, -
я с тобой совокупиться
и блаженно насладиться
внатуряк сейчас бы мог.
Я  ушел от деда с бабкой,
съел медведя и волка,
и к тебе, богине сладкой,
воспылав мечтой украдкой,
подвалил издалека...
Дело сделано. И вот
уж лиса паскуду жрет...

А Емеля с пузырем,
раздавив клопа ногтем,
спать похабно завалился
и вконец угомонился.
Вот Емеле снится сон:
резвым байком правит он,
газ отжавши до предела,
вдаль несется охуело.
А за ним Кащей хуярит,
тормозной рычаг снимает,
и Емеля не спасется,
в дерево сейчас въебется...
С криком и в поту проснувшись,
с печки чуть не пизданувшись,
он такую речь сказал:
“Бля, не на того напал!
Знайте, что Емеля русский
может пить и без закуски!
Что мне тот гнилой Кащей,
две костяшки, сто прыщей!
Я  видал его в гробу.
Вот пойду и уебу!
(И Емеля-богатырь
спиздил со стола пузырь:
эдак чтоб с Кащеем биться,
надобно вумат напиться.)
И Емеля спирт разбавил,
взял свой меч - и ухуярил.
Как уж в сказках там пиздят...
А! Куда глаза глядят.

               VI
День сменялся ночью темной,
солнышко - луной огромной.
Вновь дорога, километры,
снег и зной, дожди и ветры.
Вот она - святая воля...
При поддержке алкоголя
пер Емеля невъебенно,
заебато-охуенно ,
пер блядующе, пиздато,
охуенно-заебато,
волоебствуя, хуея...
Невъебенно пер Емеля.
Долго ль, коротко ли пер,
что он пил, кого пропер,
ел чего и чем дышал,
чем платил и сколько срал -
это нам совсем неважно,
но упорно и отважно
наш Емеля все допил
и к Кащею подвалил...
Из кащеевой пещеры
охуенные размеры
гадкой твари показались
и внагляк огнем плевались.
Хоть пиздуй, а хоть хуей...
Это был Горыныч-змей.
Семиглав, семияичен,
и притом огнеязычен.
“Это что за поебень?!
Не медведь и не олень,
не лиса и не змея,
и не вобла ни хуя.
И на лошадь не похоже,
ни хера не буйвол тоже,
и не птица, не осел...
Мудозвонский стрекозел!
Ну хуюмбола такая,
что я слов не подбираю...
Эй, выебистый пиздюк! -
издает Емеля звук, -
И тебе мы хуй винтом
без пизды сейчас найдем!
Тут Емеля, друг природы,
вмиг все головы-уроды
(только нижние сперва)
пали наземь, как ботва.
Туша змея тут осела,
дернулась... И охуела.
Влез Емелюшка в пещеру
охуенного размеру...
А темно как невъебенно,
жутко, сташно охуенно.
Всякой нечисти паскудной,
залупатой твари блудной
скажем прямо: до хуя...
Что и пукнуть-то нельзя.
Тут Кащей - скелет и кожа -
показал свой череп-рожу.
“Здравствуй, здравствуй, Емельян,
ты, гляжу, изрядно пьян.
Заходи же, гостем будешь.
Ну, рассказывай, где блудишь,
издалека ли хуяришь?
И чего теперь желаешь?”
“Этот мерзкий пиздобол
тоже на расспрос пошел.
Не базар толочь в говне
припиздрячил я к тебе.
Ты царевну мне отдай,
а не то яйцо - прощай!”
И взмахнул мечом волшебным.
Стал Кащей говено-бледным,
даже побледней говна
и прошамкал: “На хрена?
Ты, Емеля, не спеши,
а загадку разреши.
Разрешишь - она твоя,
а иначе - ни хуя.
“Ну, давай, воняй скорее”, -
отвечал на то Емеля.
“Два конца, два яйца
и гвоздок у молодца.”
“Ну Кащей, козел, скотина!
Вот ответ мой: Буратино.
Ишь ты, с пальцем хуй сравнил,
мозгоебистый дебил!”
И сказавши то, Емеля
уебал мечом Кащея...
Глубже Емельян спустился.
Огляделся. Изумился.
Видит - голая царевна,
цепью скованная верно,
ни жива и ни мертва...
Тут Емеля без труда
кралю ту освободил
и с собою усадил.
“Вах, Емелюшка-джигит, -
тут царевна говорит, -
издалека ли хуяришь
и чего теперь желаешь?..”
“Вот кавказская блядища,
вот кудрявая пиздища,
я желаю, так и быть,
член свой удовлетворить!”
И Емеля что есть сил
хуй в пизду ей закрутил.
“Вспомним дедушку Кащея,” -
бормотал он, все потея.
А царевна извивалась,
под Емелей сотрясалась,
и стонала, и кричала,
кайф неслабый получала...
Емельян без лишних слов
кончил, да и был таков...
Да, царевна та - говно,
шлюха, проблядь все равно,
и деньжонок не надыбал,
тут уж, блин, не до улыбок.
Лишь бессмертного Кащея
уебал. И наш Емеля
матом песенки поет,
грустный-грустный вдаль бредет.
Как уж в сказках там пиздят...
А! Куда глаза глядят.
          
                 VII
Тут Емелю осенило.
Обернулся он лениво,
позевал, поразмышлял...
И с собой царевну взял.
“Этак даже веселей,
и домой дойду быстрей...”
Так и шла она с Емелей,
может, день, а то - неделю,
может, месяц, может, три.
Долго, что ни говори.
Как-то утром наконец
перед ними встал... дворец.
Охуительно пиздаты
были царские палаты.
Шел Емелюшка зевая,
стражу на хуй посылая.
И на всех-то он придворных
уйму слов нашел заборных.
Трехэтажно исхамил
все, что взгляд его ловил.
Пышных дам назвал блядями,
а советников - хуями.
Генерала - муштрохуем.
Адьютанта - спермоплюем.
Камергера -объебенцем
и ебливым извращенцем.
Писаря - мозгоебучкой
и дерьма вонючей кучкой.
А слугу с гусем под мышкой
он назвал продажной писькой.
И гуся за яйца взял -
голубятиной назвал.
Стражу - просто голубыми,
ебарями молодыми.
Пиздоплясами шутов,
хуеклювами орлов
с государственных гербов...
А купца с лицом холеным
он назвал большим гандоном
и - уебищем, мудилой,
идиотом и дебилом...
Всем эпитеты раздал,
аж, бедняга, приустал.
Но, однако, тут, как встарь,
выхуяривает царь.
“О, Емелюшка, привет!
Сколько зим и сколько лет!
Издалека ли хуяришь?
И чего теперь желаешь?
Емельян оторопел.
Поначалу охуел.
Но, опомнившись немного,
он сказал довольно строго:
“Как вы все настоебали!
Хоть бы на хуй бы послали.
А то - все дела бросай
и рассказывай давай:
вот, откуда я хуярю
и чего, в пизду, желаю!
Мне б до дому дотянуть,
хорошенько отдохнуть.
(И Емеля-богатырь
спиздил со стола пузырь)
Вот тебе твоя царевна,
заебался с ней безмерно.
Если хочешь - награди,
или на мозги не бзди!
Все же я убил Кащея,
семияйцевого змея,
исхуярил сто дорог
прямо, вдоль и поперек,
пузырей передавил,
будто окиян испил!
Залупатости нечистой,
охуелости плечистой
было очень до хуя!
Что и пукнуть-то нельзя.
Объективно заебался,
как досюда добирался.
Что я все перечисляю!
Начиная с Залупая
и кончая этой шлюхой
все твердили мне под ухо:
издалека и чего...
Все уроды, все дерьмо!
Ты-то все же государь,
так по-царски и базарь!”
На Емелюшкину речь
царь стал злой, как цепкий клещ:
“Ты! Холоп неблагодарный,
хам, уеба, бес вульгарный!
Обращается к царю,
будто к своему хую!
Вздумал, мать твою едрить,
бочку на царя катить!
Это мне не интересно.
Знай, мудила, свое место!
Стража! Эй! Его схватить
и немедленно казнить.
Обезглавить, обесчленить
и собакам заебенить!”
Бой неравный завязался,
но Емеля защищался.
Слава богу, меч с собою
взял он пьяною рукою.
Кладенец - не кладенец,
но Емеля-удалец
много стражи перебил
и почти что победил.
Только вот облом досадный:
меч пиздатейший, булатный
и Емели верный друг
вдруг он выпустил из рук!..
Стража, ясно, не дремала -
меч сейчас же и урвала.
“Что же делать, как же быть?
Не хуем же стажу бить!”
И Емеля, как актер,
вновь о хуй пузырь потер...
Столб огня под небо взвился,
и к Емеле вновь явился...
Добрый слушатель, встречай:
старый кореш Залупай.
Отдышался, отблевался
и к Емеле обращался:
“Вот и встретились, Емеля,
для меня и год неделя...
Издалека... Нет, чего...
Да оставьте вы его!”
“Друг мой давний, Залупай,
собутыльник, выручай!
Тут такая заваруха,
я же все еще под мухой!”
“Что касается меня, -
отвечает, - все хуйня.
Но сначала - по флакону,
и - до родины, до дому.”
“Ладно, ладно, разопьем,
но быстрее, е-мое!”
Тут заеба-Залупайка
вынимает балалайку.
И бренчит осатанело,
врассыпную ноженьки,
так что врозь душа и тело,
и вприсядку, боже мой,
царь, шуты, царевна, слуги,
все министры, повара
пляшут, пляшут буги-вуги
или что там... Лепота!
Ноги ходят ходуном,
руки - крылья мельницы,
а дворец-дурдом - вверх дном,
всем плясать не терпится!..
Ай да бравый Залупайка,
ай да чудо-балалайка!
А потом и пир горой
со бухлом и со жратвой
развернулся в государстве,
в тридесятом этом царстве.
Все гуляли, пили, ели
и по-русски песни пели.
А Емеля с Залупаем
тон пирухе задавали.
Всенародно водку пили,
и гудели, и вопили,
снова ели, снова пили,
пели, ели, голосили,
вновь и вновь плясали бойко...
Сказка кончилась попойкой.          

          Эпилог
Был и я на том пиру.
Может, я теперь и вру.
Просто мне не повезло:
много выпил. Развезло.
Что там дальше - я не помню.
Вот блевал - бесперебойно.
На похмельную башку
сказку эту я пишу...
Емельян, как протрезвился,
на царевне той женился.
И потом, спустя недельку,
он опять напился в стельку.
Это все, что знаю я.
И - конец, мои друзья.
Охуительный конец!
А кто слушал - молодец.