Отчего так мучительно тесно мне в сером уюте городских многоэтажных нор?
Может быть, оттого, что кочевник поселился во мне с давних пор
И все носится с криком и визгами и все душит славянскую кровь,
наступая копытами гордости на икон светло-серую скорбь?
О, это свирепый парень.
Бьет, как правило, исподтишка.
Очень больно, смертельно ранит не словами даже, а простым выражением лица.
Языком, как хлыстом, нахлестывая, разрушая судьбы мерный ход, будит спесь, то ли польскую, то ли монгольскую. Кто ее теперь разберет.
И хотя в стране моей единственной, говорят, никогда не ступала орда,
почему-то все время находится кто-то избранный, кто лучше всех знает, что нужно всем нам.
Может быть, отпустить кочевника погулять с нагайкой по головам?
Не клеймом, так словом вытравливая застарелое иго в умах?
Пронесется кочевник в сознании, разорвет вековое ярмо,
продираясь сквозь березки западные на степной выжженный солнцем Восток.
Но, наверное, это неправильно.
Зло в отместку в диких судорогах со смехом рождает такое же зло.
И бессмертную лютую гадину победит лишь слепая собачья любовь.
И когда в кровавой схватке с самой собою я достигну до самого дна души,
Я увижу там, не как Чингис-хан мне подмигивает, а как Будда с Христом говорит.