Остановись, случайный прохожий,
                                                И посмотри, на кого ты похожий?!


  Стремительно приближался Новый год. Год желтого ядреного быка. Его год.
А ему хотелось подумать.
    Мысль эта - подумать - всплыла осенью, сразу после дня рождения жены. Она вспыхнула разом и более не отпускала. Однако, ему стукнет в феврале сорок восемь! и сразу что-то защемило в области седьмого ребра. Да.

    Женился Сидоров не сразу после армии.  Маринка его ждала два года и два дня. Значит, подождет еще. И он погулял на всю ивановскую до двадцати восьми. А сам за эти годы гульбы  вырос  до  шестого разряда. Токарь он отменный. И в год буйвола из армии придет его сын Колька.  Дочка Зинка учиться уже  в седьмом классе. Егоза, одни трояки таскает. Но стройна, на мордашку смазлива – это для девки главное. Все остальное есть суета сует.

    Какая  у него жизнь?  -  обычная  жизнь.  Семья-работа.  То-се,  круговерть.
Вечером поклюешь носом в телик - и голову до подушки донести: будильник заводил на
пять тридцать. Два раза в неделю ставил на пять – утренний стояк снять.
    Дача тоже. Думали - отдых, природа, а вышла барщина.  Будка  о  шести
сотках - и вычеркивай выходные.
    Весь год отпуска ждешь. А он - спица в той же  колеснице:  жена-дети,
сборы-споры, билеты, очереди, покупки, море... - уж на работу бы: там спокойней,
привычней.
    Ну, бухнешь. А все разговоры - о том же. Или про баб врут. Вернее, про свои геройства с ними. Послушаешь и сразу поверишь – о, женщины, вам вероломство имя!

    Хоп - и сорок восемь скоро.
    Как же все так... быстро, да не в том дело... бездумно?..
    И  всплыла  эта  вечная  неудовлетворенность,  оформилась:  подумать
спокойно обо всем - вот  чего  ему  не  хватало  все  эти  годы.  Спокойно
подумать. А кто ему мешал? Он не понимал, но чувствовал, как этот червячок сомнений гложет его душу. Прогрызает насквозь.
    Давно хотелось. Некогда просто остановиться было  на  этой  мысли.  А
теперь остановился. Зациклился даже.
    - Марин, ты о жизни хоть думала за все эти годы? -  спросил  он.  Жена
обиделась. Три дня не разговаривала. На четвертый пришлось всю ночь ее жарить – отошла.

    Мысль прорастала конкретными очертаниями.
    Зима. Природа торжествует. Обрыв над рекой. Раскидистая елка, или сосна. Сквозь зеленые лапы  -  белые фигурные облака  в небе. Покой. Лежать и тихо думать обо всем...
    Отрешиться. Он нашел слово - отрешиться.
    В ноябре мысль оформилась в план.
    - Охренел - в январе тебе отпуск? - Мастер крыл гул станков. - Прошлый
год Васечкин ходил в январе – целый год коту под хвост пошел. Как начнешь год, так его и проведешь!
  Сидоров швырнул рукавицы, высморкал стружку и  пошагал  к
начальнику смены. После цеха он дошел до замдиректора. Писал  заявления
об уходе. Качал права, клянчил и носил справки из поликлиники.
    - Исхудал-то... - Жена заботливо подкладывала в тарелку.
    Потом (вырвал отпуск) жена плакала. Не верила. Вызнавала у друзей, не
завел ли он связь: с кем едет? Они ссорились. Он страдал.
    Страдал и мечтал. И верил, что сможет преобразиться. А измениться он – расцветет вся страна.
    Дочка  решила,  что  они  разводятся,  и  тоже  выступила.  Показала
характер. Завал. Стало жалко до слез будущего зятя. Да.

    Жена стукнула условие: путевку дочке в пионерский лагерь. Летом. Он стыдливо
сновал с цветами и комплиментами к ведьмам  в  профком.  Повезло:  выложил
одной кафелем ванную, бесплатно. Принес - пропуск в рай.
    В декабре! жена потребовала ремонт. Сидоров клеил обои и мурлыкал: "Ван вэй
тикет!" - "Билет в один конец". Еще и мойку новую приволок.
    Счастье круглилось, как яблоко -  еще  нетронутое,  нерастраченное  в
богатстве всех возможностей.
    Просыпаясь, он  отрывал  листки  календаря.  Потом  стал  отрывать  с
вечера.
    Вместо телевизора изучал теперь атлас. Жена  прониклась:  советовала.
Дочка читала из учебника географии.
    Год катился к концу.
Новый год встретили традиционно – водка, оливье, секс.

    Когда оставалась неделя, он посчитал: сто шестьдесят восемь часов.
    Врубая станок, Сидоров  пел  (благо визг мотора глушит звуки).  По  утрам  он
приплясывал в ванной. На работу стал ходить пешком – для него семь верст не крюк.
    Чемодан собирал три дня. Захватил старое одеяло - лежать. Хватился книжки – ничего интересного дома не нашел. Куплю в дороге – решил он.
    Прощание  получилось  скомканное.  На  вокзале  тишь да гладь. Лишь жена и дочка улыбались с перрона. У него прокатилась скупая слеза по левой щеке.
    Один, свободен, совсем, целый месяц - впервые за сорок восемь лет.
    В вагоне-ресторане он баловался винцом, водочкой и улыбался мельканию  столбов.
Поезд летел, но одновременно и полз. Сидоров купил блокнот и ручку на станции, где стоянка была больше двух минут. Неожиданно пришло вдохновение:
  «Западным, да и восточным умом не понять, что происходит с тобой, Россия? Бездумно хороним, что есть в тебе доброго и святого, о великая Русь! Исполинской силы язык твой раскатисто-звучный коверкаем, вместо слов твоих, на диво ёмких и сочных, слышим импортный клёкот, мычание, вместо песен твоих и плясок, изумляющих мир, – мельтешение дрыгающих, гортанно вопящих демонов с микрофонами. Недра твои истощаются, рвут их нагло, безжалостно, государственным наживаются, воровство именуя бизнесом. Всё что-то мы реформируем, с Владимира Красного Солнышка началось да так и не кончилось. Всякий царь у нас – реформатор, всякий сатанинский Ленин – творец. Наши правители скорее похожи на бурых медведей (весной после спячки) – вышедши из берлоги, оглядываются: что тут на белом свете? Смотрят, смотрят и, ничего не поняв, потопали дальше, бурелом лишь трещит. И опять по их воле мы будем срываться в ямы, вылезать, выкарабкиваться, матерясь, чтобы снова сорваться: «Чёрт бы тебя побрал!»
  И всё же… Всё же «печаль моя светла». Я счастлив, что родился в этой «бешеной, несуразной» стране. Коль довелось мне страдать, так ведь вместе с ней и страдал. Страдания не вызывали во мне отвращения, а лишь боль; боль не гнула меня – новые силы вливала. Был я счастливым свидетелем (и участником!) триумфа её (от лаптя до космического корабля!), вместе с ней и болезненный срыв её пережил. Вместе пойдём (верится мне) к возрождению. Мало я ей помогал, мало. Так вышло. Но был с ней всегда, и в горе, и в радости вместе. Жгли её и топтали, пытались совсем истребить – выстояла! Выстоим и теперь, вместе всё одолеем! Главное, народу дать свободу и приучить его к труду. Правда, легко сказать, но трудно сделать. А верить надо, иначе все бессмысленно»
    У  пустынного заснеженного  базарчика  он  расспросил  станичников  и  затрясся  на попутных санях.
    Кривой хутор укрылся  холмами белоснежного снега.  Сидоров
подмигнул дворняге, переступил коровью лепешку и стукнул в калитку.
    За комнатку  говорливый  дедусь в казачьей папахе  испросил  пятихатку.  Сидоров  принес продуктов и две бутылки. Выпили. Вспомнил, что книжку не купил. Хрен с ней, подумал он. Надо жить своим умом.
    Оттягивал. Дурманился предвкушением.
    Излучина реки блестела синеватым льдом. Сидоров  приценивался  к  лесу.
Торкнуло: раскидистая сосна у края. На крутом обрыве речки.
    Завтра.

    ...Петухи прогорланили восход. Сидоров сунул в  сумку  одеяло  и  еды.
Выбрился. У колодца набрал воды в термос.
    Кусты стряхивали кипы снега от его прикосновений. Позавтракал на берегу,  подальше  от  мычания, переклички и тракторного треска. Воздух густел; мороз пробирал до слез.
    Приблизился к своей сосне. Он волновался. Расстелил одеяло  на снегу, покрытом хвоинками. Лег в тени, так, чтоб видеть небо и берег. Закурил и закинул  руку
за голову.
    И стал думать.
    Облака. Постеленная степь. Хвоинки, вновь упавшие, покалывали.
    Снова закурил. И растерянно прислушался к себе.
    Н_е _д_у_м_а_л_о_с_ь_.
    Сидоров напрягся. Как же... ведь столько всего было.
    Вертелся поудобней на одеяле – оно крутилось на лежалом снегу. Сел. Лег.
    Ни одной мысли не было в голове.
    Попробовал жизнь свою вспомнить. Ну и что. Нормально все.
    Н_о_р_м_а_л_ь_н_о_.
    - Вот ведь черт, а. - Сидоров аж  пот  вытер  оторопело.  -  Ведь  так
замечательно все. И - нехорошо...
    Никак не думалось. Ни о чем.
    И хотя бы тоска какая пришла, печаль там  о  чем  -  так  ведь  и  не
чувствовалось ничего почему-то. Но ведь не чурбан же он,  он  и  нервничал
часто, и грустил, и задумывался. А тут - ну ничего.
    Как же это так, а? Вдохновения не было – как отрубило.
    Еще помучился. Плюнул и двинул к магазину. Врезать.
    А вечером пойти на танцы – там девок молодых полно.
    Не думалось. Хоть ты тресни. А жить надо.