В некатаром царстви, в некатаром гасударстви, вроди Фарфарэвэйи,
кантавались адно время два брата – акрабата. Старший был, как водится,
и так и сяк, младший вовси был дурак. Мастырили братовья свою
мастырку, каждый саатветствинно сваиму палажению в местнам общистве.
Старший калатил начальный капитал, въябывая на дядю. Младший водил
тусу с бамжами и сизонными рабочими, пил пыво и раскатывал па округе
на ржавам трактори. Все делал па уму, вобщим.

   Долга ли, коротка ли длилось эта бизабразие, но в адин прикрасный
день накрылася все медным тазам. Паехали как то раз бразеры па дилам
сваим тяшким. Ани двое да ищо адин мудак из сваих да наших. Едут па
лесной дароги, песни пают. Кругом красота, елки в снигу стаят, скора
новый год, апять пьянка будит. Настраение строга ништяк. Вдруг, аткуда
ни вазьмись паявилась в рот…, не, ни хуя, проста поперек дароги – лиса
с пиструшкай в зубах. Списдила зараза и в бирлогу тащит. Сама
красивая, чирвленая-халеная, хвост, что тибе памело, писдует шкура, и
на хую ана всех видела. Вот на эту шкуру вся шобла-ебла и пазарилась.
  
  Астановили рыдван пасередь колеи, выскачили и ну за ней. Пассажир,
дружок брацкий, Питрович атабрал у младшива, Фомы, бирдан и цынтравым
паперед батьки, да так, што пыль снежная сталбом па цылине стаит. Лиса
ноги в руки и в чащу. Братаны ни атстают, нихуева жине варатник
падстрилить. Питрович тем временем в лесу уже скрылся. Слышат; пальба
началась. Пришлось ищо патарапиться, а то к раздаче опаздать нидолга.
Добежали. Видят, стаит этот снайпер на апушке и пристальна на лес
таращится.

   « Попал?,- спрашивают. «Попал, - атвечает, - как Питачок Винипуху –
точно в ачко», и бирданом тычет. Присмотрелись Фома с Яремой…,
ибааать, прямо пред ых светлыи йоблами, весь засыпан снегам, лежыт
винтакрыл. Лежыт и встать ни можыт. Ибанулся, видно, накрепко, о
прошлую пятницу, а може о середу, хто иво расберет. Про лису тут же и
забыли, когда такое дива дивнае, да прям пад носам. Падгребли поближе
и давай винтакрыл уродавать, на предмет любопытства.

   Нашли какую шшелку, вскрыли, канешна. Нашева брата разви што
астановит? Трудностями не испугать. Голай жопай на ежа – запраста.
Вскрыли и… ебааать, да ни проста ибать, а ибать-ибать. Внутре спакойна
пачивал целый мишок плана, дажи ни мишок, а копна, да дажи и хуй бы с
ем, патаму што сумка там ищо была, сума пириметная, в каторой бабла –
ни в скаске сказать, ни в уме сасчитать. Если саабщить скока - спать
никто ни будит, пака этай сумой па загривку не огребет и не упакоится
навеки. Как водила бывшева литающева средства.

    Вобщим, в хуй этот план, палилово, блять, и речи аб нем больши не
будет. Стали кампаньоны с бабурами априделяться. Думать и гадать.
Старшой, Ярема решил сразу властям сдаться, аформить явку с павинной и
забыть, как слаткий сон. Питрович, как самый бурый, иво окоротил. «Не
табой, - гаварит, - найдено, паэтому ни писди, а делаем так: делим на
троих и ёбу. Усек, камсамолец хуив?» В глубине души Ярема и сам понял,
што хуйню смарозил, но проста так сдаваться не сабирался. «Ладно, -
писдит,  - план наш будит прастой, паживем - увидим, а баблишки я пака
у сибя придержу. Весной, как все терки улягутся - паделим и
врассыпную. Не так ли, брателла Фома?». Фома, па дурацкай привычке,
тока улыбался, ему все в кайф вставляло. Лиса, винтакрыл, бабло, а,
особенна, он дури успел малеха притарить и был на все согласен.

    Забрали суму с сабой, притаранили к драндулету. Пришлось все
пиричесть, а как жи, денишка - ана счет любит. Сдал, принял, протокол,
атпичатки пальцыв. И, было, в путь-дарогу, да на ту биду скакал мима
добрый молодец, апричник Илюха Мурамской. При бляхе, при волыне и при
испалнении. Зрит он, теплая кампашка при дороге топчется, и вапрашает
па службе. «Гой-еси, какова хуя вы тута патеряли? Пасередь леса
темнова, снега глубокова. Ась?» Выступил тут впиред Ярема и, зыря
чесными буркалами, павел такой аткравенный писдешь. «Природа, мать
вашу, - мать наша. Решили мы воздуха свежева вдахнуть, в чистам поле
атдахнуть. А то жись видна тока за окнами персанальнова автомобиля. И
все у нас пучком, ни валнуйтесь, херр командант».
  
   Глянул Илюха на ситуацыю, действительна – атдыхают пацаны. « Тады
мой вам наказ: кастры не палить, баб не вадить, банки пывные за сабой
аккуратно прибрать и марозьте тут сопли хоть до утра. Ну, бывайте.
Пакеда.» Тронул он и скора скрылся из виду.
Утерли падельники сапливые носы, вытряхнули, у каво, што было ис
штанов и дёру. Падальше от места калдавскова. Па дароги Ярема паучал.
« Дома, - базарит, - не писдите. Знаю я вас. Теплая вада в жопи ни
держится. Хто хучь слово вякнет, тот – баба и пидарас. И не долю тому,
а сто хуев в гаварливае ибло. Типа, поняли? Гопота.» Гопота согласно
кивала.

Домой прибыли аккурат в полначь. Развес Фома всех па хатам и паписдил
скорей к сибе. Шмали валшебнай атведать, а то ана иму весь карман
пражгла. Жыл Фома адин и других развлечений на сиводня не ажидалось.
Питрович сразу в дом не пашел, заглянул он на сикунду в кабачок
нипадалеку, да и прабухал там всю ночь. От впичатлений. К бабе сваей
явился тока под утро, полностью утратив дар речи.

А вот, как раз, Ярема то слова разбойнова и не сдержал. Вошед в хату,
поставил рундук с бабурами у двирей и начал да сваей бабы даябываться.
Дескать, как бы ты, цвяточек, паступила, если б тибе с неба на голову
мишок с диньгами свалился. Баба, канешна, ни буть дурой - тертая уж
была- панесла ему в атвет ту жи ахинею, што он давича в лесу сваим
сатаварищам. « Сдала бы, - молвит, - клат и палучила бы причитающееся
мне па закону вазнаграждение. И купила бы машину. Новую мадель. А то,
заипло ноги таптать па нашиму биздарожью».
  
   Боле ни слова ни гаваря вытащил Ярема из нычки суму и вывалил
садиржимое на стол. Гора образавалась внушительная. Всё у иво
Марьи-царевны в галаве пиривернулась, ноги падкасились, разум
памутился. « Што ж, ты, ирод, мине масги ибал полчаса? Или сразу не
мог тако богачество предъявить? Или я не жена твая?» Атвесил тогда
Ярема Марье ниский паклон прямиком в ибало, обнял затем, и ласкаво
прамычал. «Душичка, не па злому умыслу, а па любви виликой. Хател
слово твае разумнае паслушать.Бабки эти мы оба-трое нашли. Кажед нихто
бумашки искать ни будит – паделим их па брацки, да па чесному и
заживем будто в скаске.» « Ну,- утирев слезу гаварит Марья, - будь па
твоиму. Я, типа, рожать намедни сабралась, вот и сделаим робятеночку
подарок. И сибя, хде-та, не забудим. А ты у миня самый лутший. Я, как
есть твая жына, аб этам во всиуслышание заивляю.»

   Об это время, в темнам лесу праисхадили занятные вещи. Лиса,
которую братаны па снегам ганяли, прибыла к сваей бирлоге, приложилась
три раза оземь, да оборотилась валшебнай старушкай. Свиснула, гаркнула
и бирлога стала не бирлога, а котеж трехэтажный на курьих ногах.
Взашла бабка в свитлицу, распотрошила куренка и почала тварить
заклинания пра всех, хто ей в этай жизни насалил. Особа братовьям
дасталось с Питровичем вместе. Как ана их тока не крестила!; и па
матушке, и па батюшке. « Закручу, завирчу, вас запутать захачу.
Вирнись взятое на место, да к тому, хто проебал!А хто ни свае взял –
штоб хуй у них ни стаял и денег не было!».  Затем налажила
аканчатильное проклятие и давольная улеглась спать-пачивать, ночь да
утра каратать.

   Утро начилось с рассвета. А для Питровича са страшнава пахмила.
Разлипил он с трудом сваи зенки, ва рту гавно, курить охота, а над ним
уже баба ивонная нависла. « Што, свинья, залил бельмы сваи
расприкрасные? Хде всю ночь шатался? Вставай пидрило, тебя на крыльце
соколики тваи, сабутыльнички, дажыдаются.» «Што за хуйня? – мелькнуло
в васпаленном масгу Питровича, - вроди вчира об стрелке с друганами ни
дагаваривались?».
Вылез на улицу пазырить, каво там диавол привалок. И, точно, бес черта
не обошлось. На крылечке покуривали два местных бандоса и объявили они
Питровичу, што он им в карты намедни праеб нималую толику денег. И
прибыли они с нево этат должок палучить.

   Так было хуево Питровичу, а стало ищо горше. Хоть и не помнил таких
терок, а видит не шутят быканы. Пал в ноги и таржествинно поклялся
вирнуть все да капейки, но с отсрочкой платежа. Па рукам вдарили и
быканы отчалили восвояси. А Питрович плиснул в нибритую харю жменю
вады, аделся, на ходу затянул бычок, толкнул бабу сваю, паслал ее на
хуй и выскочил ис дома, направив стопы прямиком к Яреме.

   Ярема в этат урочный час уже трудился ни покладая рук. А Питрович
тут как тут.               « Плис, момент, Ярема, атвлику тибя на пару
букв». « В чем дело, плишывый? – не глядя, для конспирации, вопросил
Ярема. « Дак тут дело такое, - зачастил Питрович, - доля мне мая
пазарез ниобхадима и именно сиводня, и именно сичас.» « Ты ибанулся с
пирипою, придурак, мы жи дагаварились. Хочишь на нары загриметь?»
Ярема в упор засматрелся на суетливава падельника.
   « Вапрос жизни и смерти. Во!..., - Питрович прислонил клешню к
горлу. « Дажи не праси, - бросил Ярема, - бабло я все убрал и в землю
закопал и надпись написал. Писдец, до связи.» « Ах, ты вон как,
захател все себе огрести, - отпрянул Питрович, - хуйов тибе, как дров,
всем расскажу, какой ты падлец.» « Э-э, пастой балезный, - тармазнул
иво Ярема, - не суетись пад клиентом. Давай ка вечерком пасидим,
пабазарим, водочкай полечимся, а там и решим все
чинно-блинно-благародно. А щас писдуй нахуй атсюда, ни мишай людям
працю працюваты.» Питрович паднял глаза, на глазу висела слиза, затем
павирнулся и вышел вон из памищения.

   Пробил час обеденный. Ярема быстро упакавался в тулуп и поскакал до
дому. Дома жинка разогревала уже обед, на столе уже потел пузатый
графинчик вотки, масляно блистел хвост силетки, в воздухе носился
кислый запах позавчерашних щей. Ярема расделся, падсел к столу,
накапал сибе сто писят, апракинул, крякнул и заел щепотью квашеной
капусты. Жына паднесла тарелку щей, села рядышкам и принялась сматреть
исбоку, как муж хавает. Муж спарол щи, утер сальные губы рукавом,
налил еще соточку, угомонив ее под здоровенный шматок селетки и
развернулся к жине.
  
« Такие вот дела, Маша, - пичально сказал он, - вломить нас хочит
Питрович, казлина тупорылая. Сиводня на работу явился бабки клянчить.
Влетел в гавно и всех утопит. Нахуй, Маша, пора сдавать валюту.
Неровен час – влипнем.» Тут то Марья-искусница ему и выдала план, ищо
проще. Пристроила жопу паудобнее и начала вещать. « Ва первых нада
частицу бабок откинуть обратно, до винтакрылу, и пристроить на место.
Кинутся, да ни дай бох, искать – эвон оне. У нас алиби. Знать ни
знаем, ведать не ведаем. А остальное може твари лесные растащили -
бумашки таки, в норах пригодятся. Ва втарых, на Питровича жилательно
компру нарыть, ить не бес греха он явно, бамжара паскудный, и прижмать
иво к нохтю, штоб вякнуть не смел. И, в третьих, если ты, папаша, ищо
рас о сдаче заикнешся…- я тибя саморучно во сне падушкай удавлю. Ты
пасматри на миня. Это я, краса девица, што, в этай глуши сдохнуть
должна? Бес тиатров, ристаранов, жизни красивай не нюхамши, кагда под
рукой такой шанц имеется. Нет, милай, и думать не моги. Аба мне
падумай и о ляличке тваей.»

Закручинился было Ярема, да скоро только скаска сказывается, да не
скоро дело делается. Сказался он на работе захворамши, позванил брату
Фоме и велел тому через полчаса быть в условленном месте. Вскоре
прикатил Фома и почалили они в лес.

   Опять то же место. Оставил Ярема Фому на стреме, всех пускать,
никово не выпускать, а сам порулил бабло на место класть, частично.
Стоит Фома на стреме, остатки плана дошмаливает, кольца пущает и, как
обычно, ни о чем не думает. И надо ж случиться, ехал мима мужычок
адин, в годах уже, охотник. Видит, знакомая морда на обочине, ну и
свернул. « Дичь тут, - спрашивает, - не пробегала?» Фома встрепенулся,
стал этава татарина отгонять. « Иди, прахади отюда, гражданина, а то
снег башка пападет – савсем мертвый будишь.»

   Дед смотрит Фоме через плечо, а в лесу рыжий хвост мелькает.
Несмотря на такие приветливые Фомьевы слова, подхватил старый ружжо и
намылился на охоту. Фома жи па доброте душевнай решил иво придержать,
да ни рассчитал дури сваей маладецкай и угробил деда начисто. Как в
воду глядел. Ярема из лесу вернумши, застал Фому вдвоем са свежым
трупам и чуть ни ебанулся рассудкам. Ищоб немнога и было бы два трупа.
И скаске конец.

   Но отошел он. Что, в конце концов, с абкуреннова тупорылова брата
возьмешь? Надо паправлять такой облом. И придумали они, и скинули деда
вместе с иво санями в речку, под откос. Будто старый пень на санках
катался и шею, ненароком, сибе свернул….

   Вот прибыл Ярема до хазы, сел на лавку и пуще прежнева
закручинился. «Слышь, Маха, нихорошо получаится, - горюет он, -
пакойники начали паявляться. Не к добру это.»
« Ничо, - успокаивает Марья, - ни печалуйся, бабки у нас и все будит
путем. Типеря, главное, с Питровичем траблы парешать.»
Плюнул Ярема с досады сибе под ноги и падумал: семь бед – один атвет.
Да и двинул к Питровичу на стрелку, а по очиридному совету жины кинул
в карман сибе малую такую писдюлину, цыфровой диктафон. Как в
шпионских фильмах. Ловкая вещь. Писдит сибе чилавек, писдит, вроде все
приватно, ан нет! Раз! - и написдел, чиво не нада.

   Пришол, значит, старшой к Питровичу, а там уже брательник
нарисовался. Сидят харашо. Пивком разминаются. Присел Ярема до стола,
вдарили па малинькай, патом ищо и ищо, как эта обычна в скасках
бываит. И палитела в путь-дорогу биседа нитарапливая.
« Слышь, чо, – опосля пятой чашки гаварит Питрович, - Ярема, иби иво
мать, я тут слигка в курсах, каво вы в лесу то замочили, мине Фома все
паведал, так шо ни тяни кота за яйцы, а гани диньгу и краями.»
   « Типа, шантаж,- напрягся Ярема, - ну-ну, и как эта, и каво эта,
расскажи, да всю правду доложи, може чиво мы и сами ни знаим?»
Захарашевший Питрович павелся, как дитя, и тут жи выложил все, что
знал, красочно и ат первава лица, пересказал Фому да мильчайших
падробнастей, да ищо и изабразил. Ярема аж пажалел, што только слышиво
можна записать, а видио с сабой прихватить ни догадался.
    Наканец закончил Питрович свае выступление, сабравшиеся иму
паапладировали. Особинна Ярема. Вытащил Ярема ис кармана писдюлину и
прадиманстрировал всем, на что спасобна сиводня техника. Питрович
всбисился. Зенки налились кровью. Митнулся он из-за стола в кладовку,
вытащил винтарь, вбухал туды пару патронав и наставил Яреме прямо меж
глаз. « Падставить миня захател, чмарила!? Падазривал я, што ты сибе
все захапать жилаишь, тока залупу тибе на варатник. А ну гани сюды
рикордер!»

  Ярема выставил пакли впирет. « Охолони чуток, сокол яснай. Ты первый
залупаться начал, а я гатов к конструктивнаму диалогу. Сядь, памыслим,
как пиритереть.» « Хуев тибе! - завирищал Питрович и пиридернул
затвор. Вдруг ва лбу у ниво паявилась агромная дыра и ва все стороны
брызнула кравища. Расдался нивъибенный грохат. Питрович нескалька
мгнавений стаял, как столб, патом са стукам павалился пряма на
закуску. Ашметки еды брызнули в разные стороны. Винтарь приземлился у
ног Яремы. Тот медленно поднял иво и павирнул ибало в сторону двери. У
двери стаял с бирданом в руках Фома. Ярема было раскрыл пасть, как
сверху с лестницы ис спальни паслышался висгливый женский голас.
  
  « Да што жи эта за блятство, панавел бухарикав, кагда жи этат бардак
кончится?!» В комнате нарисовалась Питровича баба, с пирикошеным ат
злости ликом. Она набрала в грудь пабольши воздуха, штобы достойно
завиршить монолог и осеклась. В комнати плавал параховой дым, а на нее
глазели два вооруженных мужика. Што аставалось делать беднай бабе? Она
быстро присунулась к комоду и вытянула аттуда агромную пушку.
« Што скажим, или так и будим гласки строить? – пачувствовав сибя
хазяйкай положения спросила она у братьив. Ярема машинальна приподнял
ствол. « Ты, слышь, убири валыну, мужик твой сам чуть нас не угробил.»
Фома подал голос от дверей. « В натури, мамой клянусь». « Ни писди,
сцука!- завелась баба, падняла пушку и хуйнула в Ярему. Пуля
прасвистела над иво галавой. Ярема ибанул в атветку. И не промазал.
Бабу отбросило к стене. По полу растекалось агромное черное пятно… .


На этам скаске для дитишек уже давно пора закончиться. Дальши – для
бальших. Хто интирисуется, может пасматреть кино. Либо «Простой план»,
либо «Неглубокая могила», аб калдавской власти денег, особенна
халявных, над нипадгатовлинными людьми и о живейшем участии баб ва
всех зладияниях. Жилаю приятнова прасмотра.