http://udaff.com/read/creo/111269/

Снова вскипел чайник – уже шестой раз за ночь, Алла мелодично выпевает из ординаторской: «Деееевки, чай пить!».
Вздыхаю.  Не успела третий раз подрезать и подпилить жёлтые коробчатые ногти у старухи Фельдман – они отрастают у неё буквально на глазах. А ещё за ночь хотела пробежать этиопатогенетические аспекты патологии – сессия на носу,  и планировала определить токсигенность  у штаммов,  инокулированных на различных питательных средах. Профессор Толстопальцев пишет статью для «Ланцета», а уж так повелось, что всю научную работу в больнице тяну я.
И ещё шесть капельниц, три клизмы и трахеотомия у Мирзабекова в седьмой палате. Впрочем, Мирзабеков  подождёт… горло у него двое суток как вскрыто, пожаловаться всё равно не сможет. А если и пожалуется, никто ничего не поймёт – с русским у него плохо.
Сажусь к столу, беру кусок торта, сдвигаю в сторону баночки с анализами мочи, моча расплескивается, заливает фамилии на бумажных бирочках. Лаборантка - рыжая Юдифь, гибкая как библейская смоква, с глазами вспугнутого оленёнка – потрясённо всплескивает руками, и я любуюсь грациозностью и негой её движений, доплывших к нам сквозь дымно-песчаные  тысячелетия скитаний этого древне-древнейшего прекрасно-прекраснейшего народа.
Юдифь внезапно машет рукой и хохочет – как я люблю её за эту смену настроений, которой славен её древне-древнейший и прекрасно-прекраснейший народ!  Сливает все баночки в одну большую трёхлитровую и пишет на боку помадой: «Мирзабеков».
Здесь уже хохочут все. Смеётся Вера Сергеевна, дежурный  ординатор, смеётся Алла, наша бельканто, хихикают в кулак близняшки Люба и Люда, улыбается ночной хирург  Юрий Петрович. Юрий Петрович, как и все доктора, ординаторы, прозекторы, интерны и больные, тайно влюблён в меня; при взгляде в мою сторону  его бирюзового цвета глаза темнеют,  как положительная проба Фарбера, показывающая  темно-синие клетки эпидермиса в мазке испражнений, окрашенном генцианвиолетом.
Пьём чай, хвалим торт. Алла потихонечку напевает на старогалльском «Скерцо № 15 для клавесина», Юрий Петрович чуть заметно отбивает такт своими длинными всезнающими пальцами ночного хирурга. Боже, как меня манят эти пальцы…талантливый человек талантлив во всём
- Скорей!...скорей! – раздаётся крик санитарки тёть-Саши и мы бежим в операционную, поскальзываясь на разлитом по полу детском ликворе.
Красавец и любимчик всего отделения художник Белоцерковский полчаса кричит со стола в голос – у него кишечная непроходимость. К чёрту чай!...жизнь человека важнее всего! Срочно сбрасываем всё с себя, натягиваем хирургическое нижнее бельё и асептические балахоны. Юрий Петрович, морщась от боли, полощет  рот хлорамином, дезинфицирует. Кривится, но терпит – жизнь человека важнее всего!
Брюшная полость давно уже вскрыта, брыжейка отсвечивает багряно-синим, видно, как под почти уже прозрачной от переполненности стенкой толстого кишечника вспухают и подёргиваются каловые массы,
Юрий Петрович опускает свои длинные нервные пальцы между приводящим и отводящим отделами, накладывает анастомоз.
Не помогает, видимо, есть неудалимое препятствие. Накладывает межкишечный анастомоз, выдавливанием проталкивает каловые массы по ходу кишечника.
Всё это время он не отрывает своего взгляда от меня, наши взоры сталкиваются, искрят над столом пылающей дугой, искрят ярче кварцевой лампы, ярче огненных волос Юдифи, ярче багровой брыжейки.
Алла берёт верхнее диминуэндо в «Русалочке», наши руки сталкиваются под подвздошной артерией Белоцерковского, мы вздрагиваем. Долю секунды смотрим друг на друга, я тону в тёмной синеве Юриных глаз, наваждение втягивает нас, и мы, не в силах противиться ему, не расцепляя рук, выбегаем из операционной, чуть не сшибив Любу и Люду, исполняющих балетную миниатюру «Послеобеденный отдых фавна».
Анестезиолог, на миг оторвавшись от холста и палитры, мудро улыбается нам вслед и окунает свою волшебную кисть в берлинскую лазурь. Хрип Белоцерковского придаёт голосу Юдифи, читающей поэму Петрарки, дивное инфернальное очарование.
На улице холодно, ветер сшибает с ног и швыряет нам в лица заряды колючего снега.
- Смотри! – хохочу я, и, взяв Юрино лицо в свои ладони, показываю ему на снег. Он кивает, не в силах отвести взгляд от меня.
- Смотри! – снова кричу я и смеюсь. – Ты видишь – это не снег! Это не снег!!!
- А что? – спрашивает Юра и бережно целует меня.
- Это ветер распахнул окно в палате Фельдман и разметал, развеял мешки с ногтевыми опилками! Ты чувствуешь – снежинки желтоватые и пахнут ногами?
- Да! – кричит Юра.
Его глубокий хрипловатый голос перекрывает вой Белоцерковского и мы, с трудом оторвавшись друг от друга, возвращаемся в операционную.
Жизнь человека важнее всего.