Значится, небольшая преамбула ко второй части. Раз кое-кому понравилось - напишу еще, частей будет, наверно, пять, трепещите, птушники! И про еблю будет… но позже. Еблей не завлекаю, так по хронологии.

Несложно догадаться, что к исходу первого месяца наша версия столь желанного коммунизма начала приедаться. Нарушенный баланс между работой и отдыхом тяжело давил на психику, ослабленную ежедневным употреблением пусть и качественных, но крепких алкогольных напитков, совершенно недиетической жареной свинины и подвойной кавы по любому поводу.

В субботу и воскресенье город вымирал, магазины закрывались, а население выезжало на природу. Мы слонялись по чистеньким улицам и площадям, глазели на изящные старые особняки, растворялись в гулкой пустоте соборов, и отчаянно скучали. Всё взятое с собой печатное слово, было изучено, перечитано и поставлено на полки. Редкие набеги в представительство Аэрофлота в Загреб опустошили их и так небогатую подборку брошюрок и пропагандистских журналов.

Из той череды нудных уикендов запомнилось одно субботнее утро и один воскресный день.

В то утро я проспал дольше обычного и завтракал в пустом гостиничном ресторане один. Чернявый официант, имевший у нас кличку Фарада за несомненное сходство с артистом и балканскую живость характера, принес завтрак, сказал неизменное «Добротек!» (Приятного аппетита), я ответил «Хвала лепа!» (Большое спасибо) и он уселся читать толстенный еженедельник на сербскохорватской кириллице с броским заголовком «Любовницы Иосифа Броз».

Но и у нас с собой было! После завтрака я вышел из отеля, имея при себе вожделенное сокровище, а именно пачку советских газет трехнедельной давности, переданных из Загреба Борисом Михайловичем.

Чтение для меня процесс интимный. Газеты нужно было со вкусом разложить по датам и страницам, устроиться в уютном уголке и насладиться.

В опостылевшем гостиничном номере в теплое летнее утро сидеть не хотелось, в любимом парке «Три езера» наверняка уже околачивались мои коллеги. Я представил, как газеты разделят на страницы, будут висеть над душой и ждать своей очереди… нет, ребята, вам придется потерпеть два-три часа. Тем более что о драгоценном даре Бориса Михайловича никто ещё не знал. И с этой мыслью я решительно пошел направо. Кстати по-словенски «право» значит прямо, направо будет «десно», ну а лево так и есть, «лево». Если пойти прямо (правоJ) от отеля, то придешь к собору, торговым улочкам, университету и парку. Налево набережная Дравы, пивнушки, ресторанчики и «Винотека» в старой башне.
А в правую часть города мы почему-то ещё не забирались.



Мощенная гранитом улица, укрытая в тень старых деревьев, вывела меня к респектабельному четырехэтажному дому. Дом был выстроен наверно лет сто назад, о чем говорили арки с кариатидами, массивные резные двери парадных, лепные львиные морды над окнами и колоны, которые я неуверенно отнес к дорическим.

Для пешеходов вроде меня к дому наискосок через зеленую полянку вела дорожка белого камня. В середине полянки дорожка описывала некий плавный зигзаг и возвращалась к прежней прямолинейности. Эти штуки мы уже знали. Впервые увидав такую прихоть, мы обратились с вопросом к переводчице Марте, изредка наезжавшей к нам из Любляны. «Видимо их районный ландшафтный архитектор нашел прямую линию слишком монотонной и убаюкивающей и решил разбавить его такой вставкой» пожав плечами, ответила Марта.

На что Жора заметил, что дОма монотонность его квартала нарушает разрытая третий год теплотрасса, причем это решение трехмерно и выглядит явно динамичней из-за клубов пара. Остальные расстроено промолчали.

Через прохладу арки я вошел во двор и возрадовался. Ибо во дворе царил форменный плезир в виде аккуратно подстриженных кустов, увитой цветами перголы и дорожек из дикого камня. Венчал этот эдем двухъярусный фонтанчик со скульптурой. Рядом с фонтанчиком имелась удобная скамейка с литыми ножками и гнутой спинкой. «Да, именно в этой тихой гавани усталый путник и обретет желанный покой». С этой мыслью я рухнул на скамью и принялся раскладывать газеты по номерам.

«Все во имя человека, все для блага человека!» бросилась мне в глаза передовица в «Советской России». Никогда еще этот лозунг не был так близок к действительности. Можно сказать, что я видел вокруг его живое воплощение. С этой мажорной мыслью я углубился в прессу. Все мои пять чувств были полноценно задействованы. Зрение было занято чтением, вкус – холодным пивом «Златорог», пальцы осязали приятную гладкость газеты, обоняние наслаждалось запахом цветов.

«А слух?» спросит наблюдательный читатель. Да, и слух тоже, и даже вдруг слух вышел на первое место. Сквозь мрачные газетные прогнозы, проклятия ГУЛАГу, удручающие статистические сводки и душераздирающие интервью стала пробиваться ре-минорная фантазия Моцарта, исполняемая на фортепиано чьей-то неуверенной рукой.

Я отложил газеты. Мелодия лилась из распахнутой балконной двери второго этажа. После паузы она повторилась, но звучала уже уверенно и безошибочно. Потом снова неуверенно, и снова безошибочно. Налицо был урок музыки.

Воображение сходу нарисовало соответствующую картину Ренуара, благо интерьер соответствовал. Я бы с  удовольствием послушал ещё, но урок завершился, и музыка кончилась. Однако почти без паузы из соседнего окна вдруг зазвучала скрипка, причем тоже неуверенно и робко. Такая плотность юных музыкантов становилась забавной. Скрипач долго оттачивал какой-то пассаж, и вдруг завершил его тремя мощными, радостными  аккордами.

Через минуту дверь во двор отворилась, и из неё вылетел ризеншнауцер, тянущий за собой на поводке пацана лет двенадцати. Пацан бросил взгляд на окно, из которого только что слышалась скрипка, из чего я заключил, что урок музыки ему заменили  прогулкой с собакой, чем и объяснялись мажорные финальные аккорды. Ризен у дерева неторопливо исполнил долгожданное. Пацан ещё раз зыркнул на окно, подошел к фонтану, привязал собаку к дереву и ускакал из двора. Пес грустно посмотрел вслед.

«Что, дружище? Бросили тебя?» спросил я. Ризен протяжно вдохнул, сел и повернул голову в мою сторону. «Бросили такую красивую собаку! Умную, воспитанную, породистую собаку!» продолжал нагнетать я. Ризен был явно падок на грубую лесть. Он повернул голову вбок и слегка подвыл на мои причитания. Тем не менее, погладить его я не решался, чертовски грозно он выглядел. Так мы и сидели, поглядывая друг на друга, до возвращения пацана. Тот вскоре вернулся, засовывая на ходу что-то в карман, отвязал собаку, вежливо со мной попрощался и они ушли со двора.

Я опять остался один. И тут снова заиграло фортепиано. На этот раз мне исполнили некую джазовую композицию в четыре руки. Причем играли легко, отточено и непринужденно, похоже, играли для удовольствия, а не ради учебы.
Но вот кончился и джаз, я дочитал газеты и вернулся в отель. Но почему этот час на скамейке у фонтана мне так запомнился?! Словно открылось окно в другую жизнь. Словно я читал о такой жизни или мечтал  ней, и вот увидел её, наконец. А что я, собственно, увидел необычного?!  Не знаю, какой социализм строила тогда Югославия, но результат мне нравился. Впрочем, дом-то был построен раньше, много раньше и дело вовсе не в архитектуре и социализме.