Громадным шаром, полуинвалидом,
Могу на месте трех людей сидеть.
Где встретите подобного мне видом,
Вы взглянете, вы будете смотреть.

Портрет мой дать довольно сложно будет –
Меня ни рама не вместит, ни холст,
Я прямо говорю, поверьте, люди –
Я безобразно, я ужасно толст.

Так одинок на этой я планете...
Живу на океанском словно дне.
Учусь я в местном университете –
Податься больше некуда ведь мне...

Глядите – вот, на лекции с друзьями
Сижу в аудитории большой,
Где, втиснутый между двумя рядами,
Три стула занимаю я собой.

“С друзьями”...  Нет, не верьте по незнанью.
Чтоб с кем-нибудь хоть чуточку дружить,
В едином ритме сосуществованья
Необходимо научиться жить.

Но все это ко мне неприменимо –
Нога-то есть, да не по сапогу.
Жить так, как все, жить полно, жить не мнимо
Я очень бы хотел, но не могу.

Ведь нужно, при расчете абсолютном,
Чтобы дойти от пункта А до Б
Мне времени (при ветре при попутном)
В четыре раза больше, чем тебе.

В буфете, обжираловке дешевой,
Заказывая суп и два вторых,
Ловлю я взгляд брезгливый, но не новый,
Товарищей, сокурсников моих,

Которые, уже не издеваясь,
Меня в беседах называют так –
Жирняк, Слонопотам – и не скрываясь,
Хихикают и фыркают в кулак.

Я краем уха раза три в неделю
Все это слышу за моей спиной...
Подумаешь, секрет Полишинеля, –
Я толстый, но покамест не глухой.

Иметь друзей, в обычном жить режиме,
Таким, как все быть по инвентарю –
Такое для меня недостижимо,
О женщинах я уж не говорю...

Так, грустно сам с собою рассуждая,
Сижу на общей лекции, когда
Внезапно, вдруг (иначе не бывает)
Судьба негромко говорит мне “да”.

А Время не идет, застыло льдами...
Я вижу – излучая тусклый свет,
Стоит со мной в проходе меж рядами
Коляски инвалидной силуэт.

От черных ободов идет, синея,
Упругих спиц цветок, железом свит,
А в кресле, как страны волшебной фея
Или принцесса, девушка сидит.

Зеленые глаза, темноволоса,
Прозрачное и тонкое лицо,
А над губой, в одном из крыльев носа –
Как вызов всем, искрой блестит кольцо.

Рыбацкий черный свитер...  Все, пожалуй,
Что я могу сказать сейчас о ней,
Поскольку скрыта плотной торбой алой
От талии она и до ступней.

И медленно, как будто так и надо,
Как будто были мы наедине,
Представилась, произнеся “я – Ада”,
Она, взглянув в глаза спокойно мне.

В душе как будто растворилась дверца...
Почувствовал, несчастный я толстун,
Как медленно вошел, мне впился в сердце
Заточенный, зазубренный гарпун.

Земля летит по Космосу беззвучно,
И дни идут, как шли они всегда,
А я и моя Ада неразлучны,
Как неразлучны берег и вода.

Мы вместе: я – толстяк, она – калека,
Днем, вечером, в бездельи и в труде,
На лекциях, потом –  библиотека,
В кино, в кафе – практически везде.

Нас в ресторанах местных уже знают:
Меня увидев с Адою, они,
Не выслушав заказ, уж собирают,
На стол тарелок пять своей стряпни.

И моя Ада после семинара
Всегда дает единственный заказ:
Суп из тунца, салатик из омара,
И на десерт – с кальмаром ананас.

Я иногда насмешничать пытаюсь
Насчет ее всегда морской еды,
А Ада отвечает, усмехаясь:
“Ну что поделать, я –  дитя воды.”

Май на дворе, наступит лето вскоре,
Контрольная последняя прошла,
И моя Ада в темном коридоре
Сказала мне так тихо, как могла:

“Уеду после сессии весенней,
Вернусь обратно, как пойдут дожди”,
Добавивши: “Мой завтра день рожденья,
Тебя я приглашаю, приходи”.

А после покраснела, замолчала,
Салфетку из бумаги порвала,
И в ухо мне тихонько прошептала:
“Я больше никого не позвала”.

Готов взлететь, парить или упасть я,
Через меня проходит мира ось,
И мое сердце от испуга, счастья
Затрепетавши, вниз оборвалось.

Прошла неделя в половодьях чистых.
Что делал я, не помню, в эти дни,
И миг настал,  –  как пишут романисты:
Я у неё.  Мы с Адою одни.

На кресло шкура брошена медвежья,
Ионизатор воздуха шипит,
И пахнет воздух солью побережья,
И у стены аквариум стоит:

Громадный куб, стеклянный, как витрина,
Стальная рама толстого бруска.
Вода налита лишь до половины,
Но нет ни рыб, ни камня, ни песка.

“Аквариум мне для успокоенья
Был нужен”, –  Ада так произнесла, –
Сейчас он пуст и ждет переселенья –
Со мной поедет.  Рыб я продала”.

Крутиться по квартире продолжаю
Как слон, ей-богу, в лавке хрусталя,
И на стене в столовой замечаю
Я фото небольшого корабля.

У пирса судно.  Слева, справа – шхеры,
Еще не отдан на берег швартов,
И по обводам судя, по размеру
И по команде –  явно рыболов.

Ни имени, ни вымпелов, ни флага,
Одна из мачт стихией снесена,
И видно ясно – моряков ватага
У судна на борту удручена.

Застыли скалы, лодки в моря студне...
А Ада побледнела как мертвец,
И молвила: “В ту ночь на этом судне
Погиб в мученьях мой родной отец”.

И то, что я не замечал упорно,
Теперь увидел –  спрут?  Касатка?  Кит?
На палубе, громадно, страшно, чёрно,
Бесформенно, чудовище лежит.

Не знал, что есть такие на планете...
Но здесь знакомо, словно бы я знал...
И вспомнил!  Ведь об этом я в газете
Два года или три назад читал,

Что судно-рыболов, приписки Гавра,
Поймало в атлантический сезон
Древнейшего дракона-динозавра,
По-моему, триасовых времен.

И что во время ловли и поднятья
Он с мачтою матроса за борт сбил,
А чучело дракона для распятья
Музей биологический купил...

Ученые нежданную награду
Исследуют, музей стал знаменит.
“А мой отец, –  сказала тихо Ада, –
Был в ночь ту и на судне том убит.

В тот день я ясно помню запах соли,
В тот день я помню свежий легкий бриз,
В тот день я помню, как от слез и боли
У меня дома ноги отнялись.

И кому надо, тот, конечно, знает –
Что скоро, в День Русалок и Ундин,
Трехлетие музей тот отмечает
С момента ловли ящера глубин.

И для чего-то, ради пропаганды,
Или рекламы для, со всей страны,
Той шхуны капитан, и вся команда,
И семьи их туда приглашены.

Там будут гости, люди всего мира,
Сам президент и речи без конца,
Ученые, народные кумиры,
И я поеду.  Помяну отца.

Там быть мне предназначено судьбою,
Отца еще один раз хороня.
Но этот день, сегодня, я с тобою
Прожить желаю.  Поцелуй меня.

Я подошел, влюбленный, обалдевший,
В прекрасном сне, убитый наповал,
Ее обнял, и с нею рядом севши,
Я Аду прямо в рот поцеловал.

Целуя, оцарапался немножко:
В ее ноздре блестящий тонкий круг
Был не колечко или там сережка,
А рыболовный гнутый вставлен крюк.

К себе меня девчонка прижимает
Изо всех сил – не женских, а мужских,
И торбу алую прочь яростно срывает
С коленей и с коляски, с ног своих.

Гляжу на то, что нá свет появилось
Без торбы той, что все скрывало ей,
И тут же, замерев, остановились
С дыханьем сердца стук в груди моей.

Стою, объятый ужаса громадой,
Нет стона в горле, не течет слеза,
Смотрю на то, что раньше было Адой,
На ее губы, руки и глаза:

Глаза чуть замутились, стали зыбки,
Бессильны руки стали как тряпье,
И тень былой, такой родной улыбки
По капелькам стекает с губ ее.

Так вставишь пальцы в мягкую игрушку,
И оживает кукла молодцом,
Но повисает без руки Петрушка
Безжизненным и блеклым лоскутом.

Вот так и Ада, девушка живая,
Шаром воздушным дряблым мякнет вбок,
Безвольно тело сохнет, опадая,
Теряя жизнь, как сорванный цветок.

А то, что ниже пояса скрывалось,
Растет как черной кобры капюшон,
И вот передо мною показалось
То, чем являлась Ада испокон:

Громадный череп, кожистый, мембранный,
Два рыбьих глаза, желтые зрачки,
И узел за узлом опять арканным
Вьют щупальца и бьются плавники.

А Ада – лишь нарост и лишь приманка,
Лишь монстра часть, как палец, как губа,
Лишь орган, лишь покорная служанка,
Торчит стручком из середины лба.

И я, дар обретая снова слова,
Предсмертной дрожью содрогаясь весь,
Спросил дракона, монстра водяного:
“Ты кто?  Откуда?  Почему ты здесь?”

И мне в ответ вдруг голос раздается,
Но Ады больше нету в звуке том:
“Да ты еще не понял, мне сдается?
Я ведь тебе не соврала ни в чем!”

“Но твой отец тому назад три года, –
Сказала ты, –  погиб при лове том.
Как мог из человеческого рода
Такой, как ты, быть кто-нибудь отцом?”

И голос раздается вновь ужасный
(Так хлюпает в болоте грязь и слизь):
“А ты к той фотографии, несчастный,
Еще раз подойди и присмотрись”.

Послушно взгляд бросаю я на фото,
На рыбаков, на шхуну, на причал...
Секунда... Две... Забрезжило вдруг что-то,
И понял я, чего не понимал.

Вот динозавр на досках рыболова –
Громадный, из глубоких вод мертвец...
И голос тусклый раздается снова:
“Ты понял.  Да.  В сетях там мой отец.

В тот день его без жалости убили,
В тот день в воде осталась я одна,
В тот день во всей подводной древней силе
Меня на месть извергла глубина.

Я медлила, я выбирала цели,
И на земле жила одной из вас,
Но скоро уж, через одну неделю,
Настанет мести день, настанет час.

Как мне противна ваша оболочка!
Когда же только я расстанусь с ней!”
И тут надежда слабой светлой точкой
Зажглась в душе испуганной моей.

Дрожа всем телом, с ватными ногами,
Я говорю, молю я, не темня:
“Но к тому дню и судну с рыбаками
Я непричастен.  Отпусти меня!

Я поселюсь в каком угодно месте,
Уйду в изгнанье, сяду я в тюрьму,
Но о драконе, Аде и о мести –
Клянусь! – не расскажу я никому!”

Среди таких же монстров и громадин
Родившееся где-то в глубине,
Молчит созданье океанских впадин,
Но после отвечает глухо мне:

“Мне ждать неделю надо без движенья.
Без воздуха.  Без света.  Без воды”.
И, оглядев меня без сожаленья,
Добавило: “ Мне пригодишься ты.

То, что ты с Адой встретился, со мною,
Ты думаешь, повинен случай в том?
Нет – я следила, милый, за тобою,
Три месяца, издалека, тайком.

Затем я притворялась год влюбленной
(Актрисою с тобой несложно быть),
Сегодня чтобы, в день определенный,
Домой тебя к себе заполучить.

Перед постом, пред выполненьем цели
Я мясом свежим быть хочу полна.
Чтобы заснуть на целую неделю,
Я быть должна сыта, не голодна.

Ты нужен мне для мести этим летом,
Скажу я не любя и не грубя:
Ты самый толстый в городишке этом,
Поэтому я выбрала тебя”.

И голова цветком вперед раскрылась,
А под глазами жуткой глубиной
С зубами пасть дракона появилась,
Пульсируя голодною волной.

И щупальца, обвив всего узлами,
К раскрытому и ждущему лицу
Бесстрастно повлекли вперед ногами
Меня по полу к моему концу...

*          *            *

Прошли семь дней недели быстрым скопом,
И за день до открытия торжеств
Музею неизвестным филантропом
Был сделан необычно щедрый жест:

Аквариум, закутан весь соломой,
Брезентом и громаден как ковчег.
Его сопровождал весьма весомый
Для нужд музея выписанный чек.

А с ним – письмо:  “Оставшись неизвестной,
Прошу я эти деньги в дар принять,
А также я хочу сей интересный
Аквариум Вам в руки передать.

В день празднества ж, не раньше, я проверю! –
Когда придут все гости-моряки,
К аквариуму вы откройте двери,
И со стекла снимите все щитки.

Пусть гости встанут у стекла стеною,
(Команду шхуны пропустить вперед!),
И вы тогда получите такое,
Что не забудет до смерти народ”.

И все – ни даты, ни владельца вклада,
Ни знака на бумаге голубой,
Ни адреса.  Подписано лишь – “АДА”,
И пахнет чуть соленою волной.