- Грёберст!
Нет ответа.
- Грёберст!!!
Молчание.
- Грёберст, твою мать!
Медленно поворачиваю голову.
- Что?
- Ты что, дурак? Как можно отмыть окна и не отмыть рамы?
- Мы моем окна.
- Это же пыль! Которая летит в нашу комнату, ты что не понимаешь? Ты какая-то свинья! Живешь по-свински. На стол на свой посмотри!
На столе перед монитором стоят две кружки из под чая и очистки мандарина. Чуть левее набросаны компакт-диски, по правую руку высится стопка литературы.
- Везде свинство!
- Это мелочи.
Я как обычно спокоен. Но только внешне. Внутри все начинает закипать, потому что я знаю ее. Сейчас заведется. Еще чуть-чуть осталось. Надо смягчить, что бы ровнее все прошло. А главное быстрее. Последнее время ругань начинает напрягать.
- Какая же ты свинья!
Начинает остервенело «мыть» пластик окон. Разводы грязи попадают на свежевымытые стекла. Мыльные брызги и куски смятых газет вокруг создают картину вялотекущего ремонта. Я начинаю злиться.
- Замолчи. Тебе надо – ты и делай. Меня все устраивает.
- Тебя все устраивает?
Передразнивает, багровеет.
- Тебя все устраивает? Какая же ты сволочь. Ненавижу… этот дом!
Дом который…
Дом.
Домом люди называют место, куда возвращаются после работы с улыбкой на губах, со светлым лицом и счастьем. Дом должен быть любим, иначе какой это дом, так, серая по цвету и по настроению коробка с окнами и дверями.


Я привел ее домой, подвел к родителям.
- Мам, Пап. Привет. Это моя девушка, она будет жить с нами.
- Э… Хорошо.
- Спасибо!
Им не в тягость, нет. Просто сложно вот так, в одночасье притереться к новому человеку. Иногда хочется походить по квартире голым, по орать в душе песни, наконец, испортить воздух в туалете, да так громко, что бы подпрыгнула кухонная посуда. И в один прекрасный момент к тебе подходит сын и говорит «Мам, Пап. Привет. Это моя девушка, она будет жить с нами». Сложно.


Привычка вторая натура. В возрасте от пятидесяти очень сложно перестроиться. Мама подходила к нашей двери и говорила:
- Сына, иди есть.
А потом спохватывалась.
- Идите есть!
И я шел на кухню один что бы положить еду на тарелки и принести их обратно, потому что ОНА боялась выходить на кухню, когда там были родители. Даже сейчас, по прошествии четырех лет она старается не пересекаться с ними. И все равно, она не ела.    «Нет аппетита» говорила она. «Это тебя звали ужинать, не меня». На выходных приезжала домой и отъедалась, втихаря. Что бы я не знал. Посадила себе желудок. Кишечник. Теперь проблема на проблеме. Лечимся. Я стойкий, я выдержу, знаю. А все из-за того, что бы не ходить дома в туалет, не смущать родителей. Узнал недавно. Захотелось удавить в первый раз.


Она моет окно. Снаружи. На балконе стоит лестница, она стоит на последней ступеньке, едва держась свободной рукой за край бордюра. Во мне кипит злоба. Мелькает страшная мысль, тут же отгоняется. Дышу на развод, тут же протираю газетой. Стекло блестит.
- Почему здесь не протерла? Это же пыль, она летит в комнату. Это мелочи, но из них складывается жизнь!
- Урод!
Она кричит и бьет меня грязной тряпкой по ноге. Я смотрю ей в глаза, они мокрые от слез. Убегает на кухню, плачет. Думает я приду ее утешать. Уже как год я этого не делаю. Не желаю.
Неожиданно раздается звонок в дверь. Открываю, на пороге стоит сосед:
- На салют поедем?
- Да. Ты поедешь? – кричу в глубину квартиры.
Быстро собирается, гораздо быстрее меня. Выходит на лестничную клетку и начинает жаловаться. На меня. Основная мысль – я сволочь. Выхожу через порог, бросая через плечо «Заткнись». Затыкается, молча едет в лифте, в автомобиле до «точки».

- Обещали компьютерное моделирование!
Сосед как обычно в курсе событий.
- Будет здорово, наверное!
Бабахает первый раз. Мы не успеваем подойти к «точке», ускоряем шаг. Я перепрыгиваю через забор, на футбольное поле, на третьем выстреле. Сосед ринулся было за мной, но увидев ее не решительность, остался на месте.

Тридцатый выстрел. Ничего особенного. Салют как салют. Только посыпал голову пеплом. Как там у древних говорилось?

Быстро в обе он руки схвативши нечистого пепла,
Голову всю им осыпал и лик осквернил свой прекрасный;
Риза его благовонная вся почернела под пеплом.
Сам он, великий, пространство покрывши великое, в прахе,
Молча простерся и волосы рвал, безобразно терзая...