10


Вагончик покряхтел и гулко тронулся. Окон в спецвагоне почти не было, зато людей хватало с избытком. В купе, обычно рассчитанном на четверых, располагалось человек по десять-двенадцать. Окна были заварены железными листами, а вместо привычных верхних полок были вмонтированы деревянные лежаки во всю ширину купе. Сидели или лежали все впритирку, жадно глотая спёртый воздух, некоторые ухитрялись при этом тихонько курить. Поезд набрал ход, колёса весело перестукивались, мужики переругивались.

– Эй, начальник, долго там ещё?
– Тебе лет десять.
– А серьёзно? Когда туалет будет? Выпускай – невмоготу уже.
– А ты через не могу, терпи, немного уже осталось.
– Живот крутит, выпускай, а то усрусь.
– Слышь, господа урки, зашпаклюйте там дупло товарищу, самим ведь хуже будет.
– Да будь же ты человеком!

Слушая подобные перебранки, колёсные пары вагона торопливо отстукивали свои бесконечные синкопы, унося непутёвых пассажиров прочь из Москвы. Яркое солнце живо разливалось по крышам домов, перелескам и отрывистым лугам, радуя неизбалованного подмосковного жителя. В вагоне, однако, от этого сделалось совершенно невыносимо. Из маленькой покалеченной церкви раздался вдруг ликующий колокольный перезвон.
– Ну всё, черти котлами гремят, сейчас зажарят нас тут.
– Ха, ну скажешь тоже… Черти… Чертей мы под шконками держим на коротком поводке. Наверное, святой какой родился или, наоборот, воскрес от этого дела, вот и трещат с утра пораньше.
– А у нас в Химках церковь сразу за стадионом находится. Так если наши футболисты гол забивают, то попы в колокола звонят.
– Врёшь!
– Ей-богу, век воли не видать.
– Вот черти!
– Начальник, веди на парашу! Сил нет, сейчас разорвёт.
– Ага, подальше только отползи, когда начнётся.

Наконец заскрипели тормоза, вагон несколько раз дёрнуло, состав встал и ещё раз посткоитально вздрогнул. Конвойный выпрыгнул на перрон, где топтался мелкий мужичок в потасканном стёганом ватничке.

– Тебе чего? – поинтересовался конвоир.
– Эх, знакомый вагончик у вас, товарищ начальник.
– Вот и топай отсюдова по-хорошему, а то в вагончике быстро окажешься.
– Начальник, а курёхи братве не раскинешь? – И тут же высунулось из окошка вагона беззубое тощее лицо, внимательное и безнадёжное.
– Ещё чего!
– Я отблагодарю, – в руках мужичка зашуршал небольшой денежный фонд.
– Иди отсюда, – громко сказал конвойный, но деньги взял.

Мужичок мелко побежал к привокзальным киоскам и вернулся, неся два блока «Явы» и несколько жёлтых кубиков чая. Один блок конвоир оставил себе, остальное закинул осуждённым. Через некоторое время подъехал автозак – небольшой крытый грузовик, из которого выпрыгнули румяные автоматчики с собаками. Глаза у собак были чёрные и умные, от этого собаки казались добрыми, хотелось подойти и попросить лапу. Но стоило одному зеку поскользнуться и, чтобы удержать равновесие, вскинуть руку, как два пса разорвали воздух сиплым лаем. Солдатам пришлось потрудиться, удерживая зверей на поводках.
Тутаев оглядел хорошо знакомый рыбинский вокзал: вон двери центрального входа, вон внутри виден буфет и газетный киоск, а вон, слева, магазин. Рукой подать, да только кто ж позволит подать-то. «Вот так вернулся на родину, нечего сказать!» – мучительно усмехнулся Тутаев. Сопровождаемый криками, лаем и тычками прикладов, Василий разместился в самом углу кузова и вскоре был крепко стиснут другими невольными телами. Василий вспомнил свою поездку в деревню. Как там сейчас Александр Иванович? Сидит себе в потаённой деревеньке этот архаичный и доверчивый дед – затеял подлатать свою брезентовую курточку: слюнявит нитку и никак не попадёт в игольное ушко. Светит переменчивое деревенское солнце, Ионыч на крыльце никуда не спешит, а у тёплых ног его ворочаются и пищат мохнатые коричневые щенки, играя с дряхлой премудрой кошкой. В воздухе пахнет шерстью, навозом и дымом; бабы кричат и ругаются, звенят вёдра – коровы скоро вернутся с поля.
Тем временем, пока Ионыч слюнявит и не попадает, фургон с осуждёнными сильно подбрасывает на ухабах. Красивейший в своё время Софийский монастырь, а ныне СИЗО № 2 УИН по Ярославской обл. (ИЗ-76/2), к которому нескоро подъехал автозак, отзвонил к заутрене протяжным воем сирены. Молодое советское государство во времена своей юности присмотрело женский монастырь для своих пенитенциарных нужд. Больно уж планировка для этих целей удобная, правда, дамочек бесцеремонно выселять постеснялись, но нашли выход. Немного потеснили послушниц и на время подселили к ним краснознамённый кавалерийский полк, вместе с лошадьми. Соседство было неспокойное, и монашки сами потихоньку рассосались.

Первым делом Васю энергично обшмонали и закрыли на карантин. Суровый фельдшер имел усталое уставное лицо, помеченное множественными жизненными отметинами. Он не носил ни очков, ни усов, ни причёски, ни бровей. Халат свинцового цвета зиял рваной прорехой в области живота, тускло сверкал фермуар. Из инструмента фельдшер имел небольшую рефлекторную киянку и судовой журнал – единую на всех осуждённых картотеку болезней.

Тюремный фельдшер сразу старается распознать инфекцию, чтобы не развозить эпидемию по тюрьме, а закрывать всех неблагонадёжных на тубонаре. Бес с ним, что лечить их нечем, главное – изолировать от остальных. А тут уж, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.
Первым делом на пациенте удаляются волосы. Это чтобы не волочь лишний педикулёз, которого и так хватает, ну и вообще, для красоты и порядка. Ходит даже байка про одного Куклачёва, который пять лет вшей дрессировал, так они ему теперь малявы с хаты на хату таскают, а если шмон, так сами от мусоров под шконками прячутся. Такой вот вшивый телеграф. Верится в это слабо, но в принципе – не исключено: если муравей дрессируем, то вша и подавно, столько-то лет с человеком прожить…
– Раздевайся и к парикмахеру, – скомандовал фельдшер и наморщил лысину.
Василий повиновался, разделся до трусов и проследовал куда следует. В коридорах, выкрашенных тёмно-зелёной масляной краской, было прохладно, Василий поёжился и с тоской подумал про ласковую Африку.
Фельдшер задумчиво посмотрел ему вслед и мелко сплюнул. Тюремный парикмахер со своими штатскими коллегами имеет лишь общее название. Вооружён тюремный парикмахер пистолетом ТТ и ручной стригучей машинкой. Машинка в действии оказалась совершенно тупой, рвала волосы с корнем, издавая скрежет, от которого становилось больно зубам. За всю свою долгую жизнь машинка знала лишь одну стрижку: под ноль.
Василий присмотрелся к парикмахеру и узнал в нём лысого фельдшера. «Чертовщина просто, клон на клоне сидит!», – подумал Тутаев.

Парикмахер, точная копия фельдшера, а на деле его родной брат-близнец, машинально прочитал все Васины рисунки и тихонько хмыкнул. Мучительно обрив Васин затылок, он обнаружил замысловатую синюю картинку. Это был хорошо знакомый из детства старый советский знак качества, который лепили в то время где ни попадя, даже на ночных горшках. Правильный пентагон с вписанными в него лучиками напоминал витрувианского человека, вместо кудрявой головы которого над раскинутыми в стороны руками красовалась надпись «666Р». Именно такой код, все буквы «С» заметно подгибали свои концы, скручиваясь в три спирали. Вот такой СССР получился.
– Ну, молодёжь, совсем осатанели, – буркнул парикмахер.
Вскоре стрижка завершилась, и лысому Василию были вручены совок и веник – собрать свою красоту с пола. Веник был изрядно ощипан. «Зэка курят прутья от веника, если с курёхой совсем голяк: пробирает до пяток, а от кашля глаза на лоб лезут» – пояснил парикмахер.

– Жалобы есть?
– В принципе нет, но вот… – Василий подумал-подумал и замолчал.
– Что вот?
– Вот синее на мне появляется само. Буквы эти и Сталин...
– С головой у тебя вообще порядок? – фельдшер, точная копия парикмахера, с помощью брата наловчился выявлять настоящих психов среди всех многочисленных желающих объявить себя ненормальными. Так уж повелось, что с дурака взятки гладки. Убил, снасильничал сострой глупонемого, а там, глядишь, признают, посадят не в кутузку, а в чистую палату, почти санаторий. Сам не шуми, и соседи спокойные будут. Отдыхай – курорт.
– Вообще вроде порядок, – ответил Василий, а сам подумал: – А может, действительно это с головой у меня что-то не то? Отпадает, тогда бы остальные не видели моей живописи. А они же видят, сволочи…
– А теперь кровь на анализ, – радостно сказал доктор и достал из ящика стола шприц.
Василий с подозрением посмотрел на одноразовую бабочку.
– Не боись, кипячёная, – успокоил Тутаева доктор.
– А я и не боюсь, – ответил Вася, которому с самого детства от этой процедуры непременно вышибало сознание. В школе, в военкомате, на анализе по опровержению отцовства – каждый раз Василий находил себя на полу без сознания, с глазами, слезящимися от нашатырного спирта.
– У тебя СПИДа нет?
– Да вроде нет, а что?
– Да у меня шприцы с подозрением на СПИД отдельно лежат, в самом нижнем ящичке. Я их отдельно кипячу. На всякий случай.
– А этот вы из какого ящика взяли?
– Хм. А ты разве не видел? – как бы засомневался доктор.
– Мне показалось, что из нижнего. А может, не надо кровь сдавать, у меня точно СПИДа нету, и вообще я полностью здоров… Практически.
– Так, вижу, парень ты нормальный, чудить не будешь, так что сам из вены набери кубика полтора, а я пока твои художества запротоколирую. Так положено: при приёме произвести полную опись тела – особые приметы, родимые пятна, наколки, факт побоев снять.
Василию стало не по себе:
– Как сам? Я сам не умею.
– Да брось брехать, сейчас все сами всё умеют, а не умеют, так быстро учатся. Делов то: тыкнул посильней, чтоб кожу пробить, а то игла туповата, венку подцепил, проткнул, выбрал, дырку пальцем заткнул. Смотри, кровью мне тут ничего не замажь, а то недавно только кабинет отмыли после одного нервного деятеля.

Фельдшер внимательно оглядел Тутаева с головы до ног, склонился над журналом и проворно вывел: «Наколки: часы на левом запястье, на правом аббревиатура «СЛОН», профиль Сталина на груди, три перстня на пальцах правой руки, слово «Вася» на фалангах левой руки, на спине церковь с тремя куполами, на затылке знак качества и аббревиатура «СССР».

– Ну что, где кровь?
– Я ещё не взял.
– Что значит не взял, а чем ты занимаешься, лысого гоняешь?
– Я вену качаю, – бледный Василий отчаянно работал кулаком.
– Дай сюда, – доктор взял у Васи машину и с размаху воткнул в синий бугор вспухшей вены. Капельки крови брызнули в разные стороны, а Василий моментально обмяк и стёк по стулу на пол.

– Ух ты, бля, какие нежные у нас пациенты. Как барышни, ей-богу. Слушай, а может, ты барышня и есть? – приговаривал и легонько хлопал Василия ладонью по щекам врач в драном халате.
Понемногу Василий пришёл в себя и с облегчением отметил, что кровь доктор набрать успел.
– Не обращайте внимания, доктор. Это у меня с детства, как кровь ни сдаю, так обморок. Ничего с собой поделать не могу, на чужую кровь сколько угодно смотреть могу, а как свою вижу, так сразу дух вышибает.
– Тут всё просто, на фоне подсознательного страха происходит резкое кратковременное сужение сосудов головного мозга, что и приводит к потере сознания. Снимай трусы, расчехляй конец, проверим твой причиндал на предмет гонореи.
Василий трудно поднялся на ноги и стянул трусы.
– Так, тут, кажется, всё в порядке. Выделений нет? Повернись спиной.
Василий осторожно повернулся, и, словно куклы на театре Образцова, перед доктором выплыли два рогатых кочегара с лопатами, которые метали уголь в такт Васиным движениям.
– О как! – только и смог выговорить доктор.

+ + +

– Ну и куда мне теперь тебя, такого расписного?
– Отпустите меня, дяденька доктор, – попытался Василий разжалобить врача, – ну пожалуйста…
– Опустить, говоришь?
– Не опустить, а отпустить!
– Прямо так и отпустить?
– Ага, прямо так.
– Ну что ж, договорились.
– О чём?
– Не «о чём», а «о чьём»…
– Это как?
– А вот так. Иди.
– А что, можно?
– Конечно можно, иди, никто тебя не держит.
– Спасибо, доктор, – заулыбался Василий, – ну… я пошёл?
– Иди-иди.
– До свидания, – шагнул Василий в сторону железной двери. Та оказалась не заперта.
– Быть добру... – попрощался доктор.

Василий проскользнул низким сводчатым коридором мимо дежурного, который не обратил на него ни малейшего внимания, и вышёл во внутренний двор. Он сощурился от непривычно яркого солнечного света и поглядел на небо. Перед Васей высился монастырский забор, заботливо украшенный сверкающими кружевами колючей проволоки. Василий несколько раз глубоко вдохнул, сосредоточился и плавно оторвался от земли. Немного повисев в полуметре от поверхности, Вася поймал равновесие и начал осторожно подниматься вверх. Вот он уже выше крыши, вот он уже выше деревьев. Вася заулыбался.

Он раскинул руки и полетел вдоль по Гремячевской (не зацепиться бы за провода), через Черёмуху к Волге, в родной свой Северный посёлок, мимо памятника генералу Батову, мимо старой пожарной каланчи, мимо детской комнаты милиции. А вот и гаражи, а за ним стадион, на которой мужики гоняют мяч. День стоит солнечный, мужики запаслись разливным пивом и очумело носятся, предвкушая.
На лавочке возле ворот сидит угрюмый светловолосый мальчик лет семи, а рядом с ним – дедушка, лет шестидесяти. Определённо этот мальчик Васе знаком, кто-то из его детских друзей. Товарищи в детстве у всех ведь примерно одинаковые: Лысый, Коша, Серый, Карась, Жгут, Петруха. Хоть и не может это быть кто-то из детства, ведь все уже давно выросли, для Васи они всё равно такие же щеглы, с которыми он играл в «чижа» и в «пекаря». Поэтому Вася считает сидящего мальчугана своим давним, хорошо знакомым товарищем.
Вратарь в белой панамке отвлёкся от игры, благо ноги и крики переместились к противоположным воротам, и посмотрел на мальчика, сидевшего на лавочке неподалёку.
Старичок куда-то ушёл, а мальчишка протянул руку, торопливо взял стоящую на лавке пивную бутылку и, закинув голову, сделал несколько сильных глотков. «Ловко», – с завистью подумал вратарь. Вдруг где-то сбоку раздался сочный удар, вратарь испуганно повернулся, но мяч уже со свистом ударился в дряблую сетку и стёк на пыльную траву.
И ничего поделать уже было нельзя.
Василий усмехнулся, покружил над мужиками и полетел всё выше и выше, туда, где большие мягкие облака лежат над землёй ватными подушками. Потом он заложил крутое пике и стремительно понёсся вниз, к самой земле, в последний момент попытался выйти из штопора, но с глухим шлепком распластался на поле.

От неожиданного удара Вася проснулся: он лежал на полу меж шконками, с одной из которых он и упал. Только он совсем не мог вспомнить, с какой – верхней или нижней, и как он вообще оказался в камере? Сверху скалились и хохотали развеселившиеся Васиным падением с «пальмы» зэки:
– Ой, не могу, видали как он нырнул?
– Ага, лежал – лыбился во сне, а потом на бок и вниз – ать, ушлёпок!
– Ну, даёт стране угля!
– Мелкого, но до хуя.
– Парашютистом, походу, будет.
– Слышь, парашютист, как полёт? Нормальный? – зеки радостно загоготали.

В квадрате кормушки показалась нечёсаная головёнка баландёрши:
– Кому обед, подранки?
– Спа-па-пасибо, мы по-по-попозже пи-пи-пиццу закажем, – отозвался заика-рецидивист; зеки, шумя, стали протягивать в окошко разномастную посуду.
Василий оценил камерный юмор, встал и улыбнулся. Он осмотрелся по сторонам: в камере было прибрано, на стенках висели нескромные картинки, расписные носовые платочки, карикатуры на действующих политических лидеров, параша была отгорожена стыдливыми шторками. Небольшой, однако недешёвый телевизор бесперебойно транслировал спорт по «НТВ плюс», что тоже навело Тутаева на некоторые размышления. На экране мелькало зажиточное лицо Василия Дудкина: «Вот он куда подевался, то-то его не видать, – думал Тутаев, – а ведь нормальный мужик, только нельзя таким толстым спортивные передачи вести. Пусть лучше передачу «Голод» ведёт, ему полезно будет, а то это уже не спорт, а фарс получается. Странная какая-то камера, совсем не так представлял я себе тюремный быт». С разных сторон на Василия смотрели любопытные беззубые лица.
Огромный кудрявый сорокалетка сидел, покачиваясь, на полу посреди камеры: коленки его были подобны тугим лбам древних мыслителей, совковыми ладонями он торопливо тёр свои безволосые груди. Матовые щеки перерастали во второй подбородок, на фоне которого первый казался дополнительным пухлым носом. На мощном пресноводном лице гнездился небольшой носовой клюв, из-под которого над уголками рта струились тёмные худые усишки; глаза, выпученные, видимо, от неимоверного внутреннего жирового давления, смотрели на Василия из-под чёрных волос страшно и жалобно. Возле «решки» смердел какой-то тощий гнус с романтическим лицом. То ли он так задумался и не успел нацепить более подходящую гримасу, то ли действительно у него всегда было такое выражение, но, мельком взглянув, Вася старался больше на него не смотреть.
– Удивительно, но факт! По мере развешивания на сушительные верёвки количество сырого белья в корзине постепенно уменьшается! Этот феномен справедливо говорит о гармоничном равновесии малых предметов в мире человека, – сообщил зэк из-за развёрнутой газеты и захохотал.
Наконец наиболее беззубый низкий человек сплюнул с губы жёлтый фильтр, чрезвычайно внимательно посмотрел на Васю и прищурился. Он проворно присел рядом и с дрянной ухмылкой завёл разговор:

– Ну что, лётчик-налётчик? Какими судьбами мы с тобой схлестнулись?
– Видать, случайно вышло.
– Знаем твоё случайно. Думал, сявка, умный самый?
– Ничего я такого не думал.
– А ты по воле кем был?
– Менеджером по продажам, – стыдясь, ответил Тутаев.
– Пейджером был? – переспросил пронырливый беззубец, хохотнув.
– Менеджером, говорю.
– А это как?!
– Ну, это когда рулишь закупками-поставками, контролируешь оборот товара, договариваешься с клиентами.
– Так ты коммерс, да? Это хорошо, когда коммерс на хате есть: братве с его дачек греться теплее.
– Да не коммерс я!
– Да? А кто ты тогда по жизни?
Тут Вася задумался: а действительно, кто? Кто-кто… Дед Пихто. Пришёлец из далёкого космоса, инопланетный гость, жертва генетической мутации? Да вроде нет, обычный человек, руки-ноги, только чуть синий, а посмотреть вокруг, тут Василий осмотрел насельников камеры, – все как на подбор, у некоторых такие монументальные полотна, что Шишкин нервно курит. То есть ничем особенным не выделяюсь, разве что высшим образованием. А может, мы и есть следующий виток эволюции, а рисунки – это лишь метки высшей касты? «Хомо ультрамаринус» – новая человеческая порода. Только власти уже всё просекли, засекретили, а теперь планомерно изолируют от общества, боятся, что захватим мы мировое господство. Сбросим их со счетов истории, как обезьян.
– Ты чего примолк? Сказать нечего? Порядочному арестанту всегда есть что сказать!
– Да какой я арестант. Недоразумение это, ни за что меня.
– Короче, с тебя сапоги, сявка.
Вася с удивлением посмотрел на свои измождённые ботинки.
– Это как так?!
– Ты на коцы свои зенки не лупи, – поляну старшаку накроешь, усёк? – брезгливо отрезал урка.
– Усёк, – согласился Василий.
– Ну-ну, – с презрением подытожил разговор урка, и Вася почувствовал испорченный человеком воздух.

Время тянулось медленно, а мысли мелькали вокруг Тутаева головокружительной каруселью. Как быть? Что делать? Куда звонить? Как выбраться отсюда? На работе же наверняка узнают, бонуса лишат. А отец что скажет? Не посмотрит ведь, что я взрослый уже, выпорет, как сидорову козу.
«Валить, валить надо отсюда! – впустую думал Вася. – Мне нужен какой-нибудь другой мир, попроще. Этот какой-то жёсткий, пронизывающий… Москва – гнилой город, и радости там гнилые… поехать в Питер, что ли? А может, вообще из страны свалить? На Мадагаскар или на Лимпопо какое-нибудь махнуть? Короче, определённо в Африку, там теплее, укромней и прожить жирнее можно, вот прояснится эта маета, продам бабкину хату…»
Василий сидел и ждал, что в любую минуту откроется дверь, ему сообщат, что произошла ужасная, досаднейшая ошибка, и он может быть свободен. Он выйдет за ворота, сядет в папкину машину и через пятнадцать минут будет у родителей хлебать пламенный борщ с чесноком. Однако дверь не открывалась, никто не заходил и ничего не сообщал. Зэки развлекались игрой в карты, чтением и просмотром телепрограмм. Васе указали его место возле входа, и он, неподвижно пролежав полтора часа, погрузился, наконец, в суматошный сон.

Проснулся Вася от ощущения, будто кто-то ему французскую любовь оказывает… прищурил глаза, пригляделся, и точно – оказывают! Жирный мужик жадно впился губами в Васино естество и тихонько мычал, глядя на Тутаева умоляющими глазами.
– Ах ты педрила! – Тутаев брезгливо и быстро ударил толстяка кулаком в нос, боясь, как бы он не повредил Васины укромные части. Толстяк ужаснулся и откатился от Василия, не причинив увечья. Василий вскочил и решительно ударил его в лицо разрушительной ногой.
– Ты что ж это делаешь, сучища! – переполошились зэки. – Ты ж на сироту руку поднял?! Это же святой, ёпта!
– Ты, гад, щас свои зубы жрать будешь! – больше всех кипятился маленький кривой зэк.
– Тихо, тихо, подождите, не трогайте его, братики. Дайте я с ним немножко покумекаю, – из толпы выдвинулся и подсел к Тутаеву тёмноволосый, интеллигентного вида паренёк; судя по тому, как почтительно расступились перед ним остальные обитатели, он имел весомый авторитет и пользовался уважением среди сокамерников. Одет он был аккуратно: рубашка, брюки, даже носил кое-какую причёску, что выдавало в нём льготника. Следы многочисленных пороков так и играли на его худощавом, заросшем нервным волосом лице. Почти всё лето он провёл на курорте в Боконбаево, развлекая себя рыбной ловлей, курением сладкого пластилина и поеданием персиков. А тем временем ослик, груженый героином, терпеливо перебирался через бесконечные пыльные перевалы. Товар с нетерпением ждали в столице, особенно в густо заселенных подростками районах.
С людьми этот человек был холоден и не жаден. Когда он приблизился, Василий почувствовал, что тот сильно пахнет каким-то диким животным.
– Василий, да? Ты зачем беспредельничаешь?
– Я не виноват.
Толстого рыдающего мужика кривой зек отвёл в сторонку и, поглаживая по масштабной спине, успокаивал: «Ну будет тебе, Бычок, не плачь, не надо плакать, некрасиво…»
– А тут, Вася, никто не виноват. Нашего дядю Диму обижать не нужно, он же не ведает, что творит, видишь, какое у него лицо ненормальное, к тому же он журналист бывший: написал неудачную статью, а некоторым людям не понравилось содержимое, и теперь он тут… Видишь, как жизнь его покалечила, разве он виноват? Я, к примеру, вообще программист, в банке одном работал. Начальство – дурачьё одно, только на уме что, где, когда отмыть. А я программу им писал финансовую. Полный доступ к клиентской базе, все пароли, ну и так далее…Ты не переживай так из-за дяди Димы. Будем знакомиться, меня Алексей зовут, – сказал парень, однако руки не подал: – Алексей Изумов, статья у тебя какая, Василий?
– Был бы человек, а статья найдётся, – отчаянно пошутил Тутаев, но Изумов и ухом не повёл.
– Это не скажи, меня тут уже почти год держат, а статьи так и не придумали. Виноват лишь тот, кто слаб, – слыхал такое? Это ещё Пер Гюнт говорил.
– Пер Гюнт? Это кто такой?
– Народный норвежский разбойник и прелюбодей. Но его тоже наказали. Один волшебник превратил его в говно.
– Неужели в говно?! – ужаснулся Тутаев
– Ну, говно не говно, а в пуговицу точно.
– Так чего же ты такого в своём банке натворил? – полюбопытствовал Тутаев.
– Чего-чего… Работал программистом, разобрался, как у них что устроено. Осмотрелся и понял, что никто толком не шарит в компьютерной кухне, а главное – должного внимания не уделяет. Вскоре я сделался ведущим специалистом по компьютерной безопасности и навёл свои порядки. Ну и как та лисица, оставил я в этом курятнике небольшую дырочку, совсем махонькую, не больше, чем у двухлетнего ребёнка, – торопливо загибал Изумов. «Зачем он мне всё это рассказывает?» – в это время беспокойно думал Тутаев.
– Дальше всё просто: купил билет до Ларнаки, приехал в аэропорт, подключился к вай-фай за сто рублей в час.
– Ку-ку-куда ты по-подключился, Алёша? – перебил интересующийся заика.
– К Интернету подключился. А дальше, как гинеколог, через эту маленькую дырочку высосал всё бабло с клиентских счетов себе на кипрский офшор.
Алексей неожиданно замолчал.
– Так, а дальше-то что? – не утерпел Тутаев.
– Ты о чём?
– Ну, переправил ты бабло в офшор, улетел на Кипр. А здесь-то как оказался?
– Как-как… как мудак.
– А почему не сбежал с деньгами-то?
– Мне Интерпол вылет закрыл.
– Ну, спрятался бы там, затихарился.
– Куда ты спрячешься? Кипр – это остров! – резко оборвал Изумов и вдруг насторожился. – Шухер, ховай запрет, на хату визитёр движется.

В камере произошла маленькая суета, и зэки быстро убрали всё запрещённое.
– А ты что же, сквозь стены видишь? – опасливо поинтересовался Вася.
– Да не. Я тут подгон вертухаям сделал, каждому в Интернете заказал по коммуникатору. А когда настраивал, установил на них небольшую программку, которая данные с GPS-датчика транслирует. Так что теперь я всегда информирован, кто и откуда приближается.
– Хитро. Только я не понял, кто тебя информирует?
– А мне за подгон этот тоже позволено немного лишнего. – В его руке, словно у ловкого шулера, мелькнул какой-то электронный прибор, размером не больше игральной карты. Прибор незаметно перелетел в другую руку и на мгновенье показался тыльной стороной. Та была сплошь усеяна мелкими кнопочками. – Удобно постоянно на связи быть, пиццу можно заказать охране, глядишь, и нам чего перепадёт.
– Тутаев, на выход! – лязгнула дверь, и его под прицелом повели сводчатыми коридорами.
Изумов подошёл к своим нарам, взял в руки небольшую кастрюльку и понюхал над ней таящийся воздух: «Щи прокисли совсем недавно, наверное», – подумал он и поставил кастрюлю греться на небольшую тайную плитку. Через некоторое время, дохлебав щи, Изумов грустно лёг на нары и отвернулся к стенке. Он вспоминал румяный курорт Боконбаево, добрых киргизок и покладистого ослика Сашу. Через несколько минут живот его мягко заворкотал. Алексей Изумов рассмеялся.

+ + +


    Василий зашёл в кабинет и осмотрелся. В полумраке тускло горела настольная лампа, на углу стола стоял дисковый телефонный аппарат с буквами вместо цифр, рядом со столом с грубым и беспринципным лицом сидел следователь по особо важным делам Груня.

– Ну что, Тутаев, готов признать свою вину на суде? Учти, чистосердечное признание её смягчит и вообще доброе дело тебе зачтётся.
– Гражданин начальник, сами посудите, если я невиновен, то в чём мне сознаваться-то?
– Быстро, смотрю, ты наблатыкался, какой я тебе гражданин начальник, зови меня товарищ (он с грустью бросил беглый взгляд на созвездие на плече) капитан или просто Сергей Антонович.
– У меня отца так зовут.
– Это я знаю. Так, да не совсем так – Сергеем Петровичем его зовут.
– Ну, это я и имел в виду.
– Ложные показания начинаются с малого, с деталей, с детства, дорогой ты мой Василий. А нам разбирайся, кого ты имел в виду: Сергея Антоновича, или Сергея Петровича, или вообще Варфоломея Степаныча. Вот сейчас мы с тобой по-семейному, как отец с сыном, и разберемся, кого и куда ты имел.
– Да не виноват я, честное слово!
– Нет вы посмотрите только, не виноватая она… А наши упрямые факты говорят обратное.
– А что говорят ваши упрямые факты?
– А наши упрямые факты говорят о том, что потерпевшая тебя опознала, а на квартире у тебя обнаружено нижнее её бельё, всё в продукте твоей сладкой жизнедеятельности.
– Да совпадение это, я же говорю. Она сама мне эти трусы отдала и ушла, а больше я её не видел.
– Как, совсем не видел?
– Да говорю же, совсем не видел.
– Уверен?
– Абсолютно точно!
– А на опознании не видел разве?
– Так это не считается, я имел в виду до опознания больше не видел.
– А кто тебя знает, если ты по мелочам сыплешься, как мука сквозь сито. Может, у тебя и насильственные действия за таковые не считаются?
– У меня считаются.
– То есть были насильственные действия?
– Да не было никаких действий, я же говорю!
– Как же не было, когда были. Если есть заявление, значит, были и действия. Показания твои по швам ползут. Так что, Василий, ты ваньку мне не валяй. Ты лучше не упирайся, а то получишь по полной.
– А я и не упираюсь.
– Опять врёшь. Если бы не упирался, то давно бы уже сознался, не тратил бы моё и своё время. Давай ещё разок, вспомни хорошенько, как дело было, чего ты ей в бокальчик подмешивал.
– Да ничего я ей не подмешивал, сама пила как лошадь.
Так они препирались ещё некоторое время, однако ничего толкового Груня от Тутаева так и не добился. Когда Василий вышёл от Груни, по коридору распространялся невероятно аппетитный запах щей с сельдереем.

+ + +

В камере на Васю свесились любопытные лица:
– Ну, как следак?
– Мудак или так?
– Да вроде нормальный, – ответил Василий, – только мутный какой-то, по три раза всё переспросит, все жилы вытянул.
– Специальность у них такая – чтоб ты, клоун, посидел с нами подольше, – ухмыляясь, дал своё мнение беззубый урка.
– Мне сидеть тут не придётся, я ни в чём не виноват, – огрызнулся Тутаев.
– А ты раньше времени не зарекайся. Тут и не с таких хуёв сала надирали!
– Ага, конечно… – промычал Василий, лёг на нары и отвернулся к стене.

Камера между тем жила обычной жизнью. Возле решётки суетились дорожники, налаживая межкамерный телеграф. За тумбочкой – «дубком» несколько зэков резались в буру самодельной колодой, иногда прерываясь на выяснение отношений. Рецидивист-заика спал с искренним младенческим лицом. У параши гнездился невероятно вонючий, рыжий и ушастый зек, чем-то он напоминал Пальцева – комика с оплывшим от водки лицом. Алексей Изумов был увлечён карманным устройством и быстро тыкал по кнопкам с помощью неприметной серебристой палочки. Остальные бездельничали и смотрели по телевизору повтор вчерашнего боксёрского поединка с участием любимца камеры Николая Валуева. «Ты смотри, как он д-дяде Коле в з-зубы дал, у него даже ш-шерсть дыбом в-встала!» – переживал за судьбу российского боксёра впечатлительный заика. Не прошло и двух часов, как Тутаева снова вызвали на допрос.

Всё за тем же столом с дисковым телефоном торжественно восседал капитан Груня. Лицо его лучилось детской, неподдельной радостью. Только что он получил оперативную сводку, в которой Тутаев Василий Сергеевич объявлялся в розыск по делу о жестоком избиении гражданки Петраковой Аллы Глебовны.
Судя по показаниям потерпевшей, Василий Сергеевич Тутаев вступал в противоестественную связь со своим родным братом Николаем Сергеевичем Тутаевым. Непристойности они снимали на видеоплёнку с целью распространения записи через Интернет. Николай Сергеевич Тутаев задержан и находится под следствием. Василий Сергеевич Тутаев – в розыске.
Груня ликовал. Ведь именно он обнаружил таящегося тигра, да не где-нибудь, а у себя на столе, в папке с красными тесёмками. Это получается, что и ловить никого не нужно, и дела эти разом на Тутаева этого повесить можно. Морщинистые руки следопыта радостно двигались, как бы что-то ища, его красные стеклянные глаза сверкали вдохновенным блеском…
Груня усадил заключённого на стул и расплылся добродушной улыбкой:
– Тутаев, а ты ничего не хочешь мне рассказать?
– О чём? – недовольно ответил Василий.
– О своей деятельности в Интернете.
– А что такое случилось? Вы про контркультуру, что ли?
– Ага, точно. Вот как это у вас, педиков, называется. А не расскажешь поподробнее?
– Почему педиков-то? Просто есть в Интернете сайты специальные, где нету цензуры, туда можно отсылать картинки там или тексты. Причём тут педики? Там, наоборот, их не любят, ахтунг, типа.
– Прекратить грязную агитацию, Тутаев! Картинки, значит, отсылать можно. У тебя рука отсылать не устала?
– Да я и не отсылал ничего. Один раз только, картинку на факрунет послал.
– Какого типа картинку?
– Картинку типа «жипек», с надписью «Тайна анальных шурфов раскрыта».
– А вот с этого места поподробнее. Кто был изображён на картинке? Твой брат?
– Да причём тут брат, просто мужик в кожаной маске, связанный.
– Дожили. В маске кожаной, тьфу, бля… То есть вы ещё и связывали друг друга?
– Кто это мы?
– Хватит вертеться, как удав на шампуре. Нам всё известно, какого рода картинки и куда вы с братом посылали.
– Да мой брат не знает, как компьютер включается. Послать он может только вас, подальше куда-нибудь.
– Он уже подписал своё признание, – хитрил Груня, – теперь ты не отвертишься, так что садись и всё чистосердечно пиши. Он многозначительно замолчал.
– В следующий раз думайте головой, Сергей Антонович, а не жопой, перед тем как чепуху молоть. Вы просто брата моего не знаете, хера он вам чего подпишет. Где мой адвокат? Без него я не буду давать показания.
– Отпуск попросил твой адвокат, сессию сдать. Он в следующем году диплом защищает, а в этом у нас практикует.
– Вот тогда после сессии и поговорим.
– Тутаев, ты уверен?
– Абсолютно.
– Ну, как знаешь. Ты же, наверное, хочешь, чтоб было по-хорошему, а по-плохому не хочешь?
– Куда уж хуже-то?
– А хуже, Васенька, – тон следователя стал совсем отеческим, – это когда тебя прямо сейчас в петушатник определят.
– Я отказываюсь от дачи дальнейших показаний.
– Ко-ко-ко, кто это раскудахтался?
– Сергей Антонович, я не готов продолжать этот разговор без адвоката, отправьте меня обратно в камеру.
– Ты уверен, что хочешь обратно в камеру?
– Целиком и полностью.
– Ну смотри, сам попросил. Видит бог, я хотел как лучше, – он снял трубку с аппарата и выкрутил недлинный номер… – Ну что, забирайте клиента… Нет пока, но скоро сознается… Пустите там по телеграфу слушок, что бутырский петух Василёк вписался с последним этапом… Ага, всё как положено… Особую примету передай – жопа запортаченная, черти на ней с лопатами… Ну, ага, жду тогда минут через двадцать…
– Вот и допрыгался, если ты не подпишешь сейчас вот это признание, то отвечать тебе придётся перед братвой. А тут свои законы, никакие адвокаты не нужны. Быстро определят твой статус… Тебе посрать сходить некогда будет, – добавил следователь совсем тихо и запел так же негромко: «Во глубине сибирских уст храните гордое мычанье…»

Сердце у Васи затикало быстрее, и ему стало очень страшно. Так с ним случалось однажды – это было на охоте, маленький Вася заблудился или отстал от группы. Он торопливо шёл по влажному валежнику, стараясь не хрустеть, и прислушивался. И вдруг совсем рядом раздался выстрел, и как будто рой молниеносных пчёл промчался у Васи над левым ухом! Подумаешь, скажете вы, что за ужас, на охоте и не такое бывает – пойдёт человек с товарищами на охоту, начнёт перелезать себе через какой-нибудь плетень или корягу, да и пальнёт себе в живот картечью! Да, конечно, на охоте и не такое ещё бывает, но всё дело в том, что выстрел этот был сделан из отцовского ружья. Вася прекрасно знал этот звук. Звук был плотный, резкий, как будто папа стрелял из небольшой ручной пушечки. И так Васе стало страшно, что хоть сердце вырывай, бросай в траву и беги! Но ещё страшнее Васе стало, когда он услышал через кусты, как папа перезаряжает ружьё. Вася метнулся в сторону, и тут же ручная пушечка пальнула снова. «Папа, тут же я, не охоться на меня!» – хотел заорать маленький Тутаев, но это ему вдруг показалось смешной глупостью, и он решил крикнуть: «Это я, твой сын Вася!» – но рот не смог хорошенько открыться, и, прошипев «с-ы-ы-ы», Вася безнадёжно отбросил корзинку, в которую он набрал разной лесной ерунды, и повалился в сырой папоротник…
Груня с нехорошей ухмылкой смотрел на Василия, лоб которого покрылся студёными каплями пота.
– Смотри, Тутаев, ведь по лезвию хуя ходишь! – медленно произнёс Груня, и в лице его образовалась весёлость.
Сердце отбойным молотом долбило грудную клетку. В голове закрутилась глупая дворовая песня «Сладких опер ищешь, ай, не бери на понт»…
И тут Вася вспомнил, как Коля говорил ему, что наступит в жизни такой момент, когда ты можешь совершить необратимое. Сделать такое, что передёрнет и покорёжит всю твою жизнь. В этот момент нужно устоять на ногах, не дрогнуть, иначе ты будешь жалеть об этом моменте всю оставшуюся жизнь до самой скучной старости.
– А соси ты хер, Сергей Антонович, – тихо, но чётко сказал Тутаев.
– Что ты сказал? А ну повтори, я что-то не расслышал.
– Всё ты прекрасно расслышал… Эй, конвойный, уводи! – крикнул Василий в сторону двери.

+ + +

Когда он вернулся в камеру, там висела напряжённая тишина, только двадцать протокольных лиц молча уставились на него. Алексей Изумов протиснулся вперёд, молча и интенсивно вглядываясь Тутаеву в глаза. Через некоторое время он тихо, но чётко спросил:
– Василий, говоришь, тебя звать?
– Ну да.
– Слышь, Вась, а заголи-ка, пожалуйста, жопу.
– Это ещё зачем?
– А затем, что с дороги только что маляву сняли, где более чем ясно написано, кто ты и откуда.
– Да это следак мой, пёс, подставляет меня под произвол. Сфабрикована записочка ваша, я сам слышал, как он распоряжение давал! – обреченно засуетился Василий.
– И что, выходит с твоих слов, что ссученные нам малявы шлют? – зашипел беззубый проныра.
– Не исключено, – опасливо ответил Тутаев.
– Ну-ка, теперь обоснуй, гнида!
– Ага, давай, выволакивай за базар. Покажи масть на жопе, клоун!
– Ребята, вы чего?
– А ни-ни-ничего, штаны сни-ни-нимай, – вмешался рецидивист. – И м-м-мы тебе не ребята.
Жирный святой отполз от параши, приблизился к Василию, проворно схватил за ноги и всем своим страшным весом потащил вниз. Послышался треск брюк, потянулись ещё чьи-то руки, и наружу выглянули Васины расписные ягодицы. Нарисованные черти в замешательстве прекратили работу и стояли с лопатами наготове.
– Господи, помоги! Спаси, господи! – тихонько причитал Василий, он зажмурился и ждал самого страшного. Зэки обступили Васю со всех сторон, схватили за руки и за ноги.
– На дубок, на дубок его загибайте! – подхлёстывал Изумов. Шпилеры нетерпеливо смели с тумбочки карточную буру на пол.
Жирный Дима, пристроившись в ногах, схватил весь Васин пах в свою ладонь и от счастья зажмурился. Щёки его гудели румянцем. Гибкий Алексей Изумов изготовился сделать несколько фотоснимков – в руках его плясал небольшой цифровой фотоаппарат.
Беззубый урка уже церемонно приближался к Васе:
– Сейчас отведаешь моего шершавого!
Вдруг бывший журналист с трудом поднялся на ноги и тоже стал нетерпеливо расчехлять своё барахло.
Василий захрипел:
– Отпустите, гады! Гореть, вам, пидары, в аду! Товарищи, спасите! Сотона, ау!
Где-то наверху раздались громыхающие шаги. С потолка посыпалась вековая пыль и штукатурка, заскрипели решётки, по стенам в разные стороны побежали трещины. Зэки в растерянности переглянулись, однако Тутаева не отпустили.
– Ага, – обречённо торжествовал Вася, – началось! Сейчас вам тут всем жопы поразрывают! Люди, на помощь! – орал он в сторону двери.
Вдруг вдалеке завыла сирена, раздалось несколько глухих выстрелов. Стены задвигались ходуном, как во время землетрясения, многослойная штукатурка шуршала и сыпалась снегопадом, обнажая нехитрые монашеские фрески. Наиболее смекалистые зэки из соседних камер разобрали нары и под шумок пытались высадить двери. В итоге у них получилось, и они неуправляемой массой бросились в караулку, где без сознания прохлаждался оглушённый упавшим кирпичом старший сержант Кукуй. Зэки похватали ключи и побежали открывать остальные камеры. Рябой юнец вынул из кукуевской кобуры пистолет, пальнул вверх и был убит удивительным рикошетом.

Услышав необычные звуки, большинство зэков в камере наконец поняли, что творится что-то совсем неладное, и бросили Васю. Они суетились возле двери и колотили в неё чем попало – кружками, крышками, кулаками, пятками, беззубый ковырялся проволочками в замке, тощий гнус молча жилился над очком. Громыхающие шаги приближались, камеру штормило трёхбалльной качкой, вниз ухнули несколько кирпичей. Только жирный журналист Бычок, сопя и улыбаясь, огромными ручищами сзади охватил Васю и собирался наживить его на свой мясистый дудук. Наконец зэкам удалось открыть дверь или всё-таки им помогли снаружи, и они хлынули вон из камеры.
Василий, пытаясь освободиться от толстяка, продолжал неистово вопить, срывая связки. Вдруг сверху отвалился целый блок мощно сцементированных кирпичей и рухнул дяде Диме на голову, мимолётом сильно оцарапав без пользы суетящегося Алексея Изумова. Остро запахло кишечным газом.
Тем временем в камере появился Виктор Николаевич Басаврюк, увеличенный до потолка и совершенно голый. Немного пригнувшись, он спокойно вошёл и осмотрелся. Его изрядно накачанный торс был покрыт сочными цветными татуировками на тему Страшного суда. Около соска черти жарили на вертеле перепуганную азиатскую девчонку, пуп был находчиво приспособлен под варочный котёл, из которого самым натуральным образом валил пар.
– Ты звал меня, малыш? – раскатисто пронеслось по узким коридорам. Виктор Николаевич смотрел на Василия и улыбался.
– Виктор Николаевич? Что вы здесь делаете? Вы… вы кто? – только и смог выговорить глупость Тутаев.
Чудовищный Басаврюк ушераздирающе захохотал и ответил:
– А я добрая волшебница Алеся, исполню любое твоё желание, Ха-ха-ха.
– Охуеть! – поразился Тутаев.
– Это что, уже желание? – иронически пророкотал Басаврюк.
– Нет-нет, подожите, мне нужно ещё подумать, – позорно заскулил и завертелся Василий.
– Ты же меня вроде звал, наверняка у тебя есть какое-то одно, самое заветное желание.
Василий немного воспрял духом и стиснул стучащие зубы.
– Времени у меня на тебя нет, денег обычно просят и вечной жизни – подсказал благодетель.
– Да, командир, есть у меня такое желание. Хочу, чтобы отпустили меня эти пидоры. Хочу, чтобы всё назад вернулось! Чтобы прекратилась болезнь эта моя, чтобы всё стало как прежде, чтоб ни единого портачка, ни одной буковки, ни даже самой маленькой ласточки под лопаткой, чтоб был я чист, как младенец.
– Ты почему такой непонятливый? Говорят тебе одно желание, значит одно. Что ты стрекочешь, хочу то, хочу это, до одного считать умеешь? Говори внятно желание, а то некогда мне тут с вами.
– Хочу стать маленьким! – прошептал Василий.
– Маленьким? Карликом, что ли?! – удивился Виктор Николаевич.
– Нет, я обратно в детство хочу… к маме.
– Это можно. Маленьким так маленьким, – пробасил Басаврюк, – чтобы исполнилось твоё желание, нужно громко крикнуть его и скрепить договор кровью, дай-ка мне свою ладошку.

– Я хочу стать ребенком… и денег мне ещё тоже! – зажмурившись от своей смелости, крикнул Василий и протянул вперёд требовательную ладонь.
Виктор Николаевич быстро нагнулся к голому, лежащему с деформированной головой святому-гомосеку, ноги которого ещё тихонько шевелились, и лёгким движением сорвал с его тела срамной отросток размножения. В руках Басаврюка он мгновенно и значительно разросся, налился силой и отвратительно заострился. Не успел Василий от изумления открыть рот, как Виктор Николаевич небрежно пронзил этим жутким стилетом Васину ладонь, и тёплая тёмная струйка быстро побежала на тюремный пол.

– Гутен абенд, шпана! – распрощался Басаврюк и обрушился под землю.

Василий, крепко срамословя, схватился за испорченную руку и заметался по камере. Он вспомнил урок у палатки, нечистоплотного фельдшера, шприцы, сдачу крови и совершенно отчётливо понял, что ладонь теперь точно придётся ампутировать. Стены тюрьмы зашевелились, засветились салатовым и пурпурным. Василий рванулся, подтянул штаны и метнулся вон из камеры.
– Стой, друг! – вдруг послышался жалкий голос сзади. Василий остановился. Жирный гомосек лежал на полу и тянул к Васе руки. – Помоги подняться, дружище, сам не могу, ослаб! – словно пробитая шина, шипел и гудел толстяк, ласково щерясь. Василий вбежал в камеру и с размаху пнул толстяка ботинком в безобразное рыло. Толстяк уронил голову в пол и зашевелил руками, как будто собирался уплыть. Василий хотел сказать ему напоследок что-нибудь самое отвратительное, но не сладил со сложными словами и молча бросился вон из камеры. Мухи тревожно метались под тусклой лампочкой, как мелкая рыбёшка в ожидании корма. Где-то в гулкой глубине коридора раздавалась свирепая драка.

Василий побежал по пустынному коридору и заскочил в открытую дверь. Там оказалась ещё одна камера, она была совершенно пуста, только в углу скучал ослабший труп с изнурённым лицом. Василий выбежал из камеры и поспешил дальше.
С поседевшим от ужаса затылком, покрывая всё окружающее многоярусным матом, Василий бежал по сводчатым коридорам. Красные капли из сжатой ладони стекали небольшим ручейком и явственно отмечали его маршрут. Василий заметил кровавый шлейф и почувствовал головокружение, он моментально размяк и чуть было по привычке не повалился без чувств. «Ты что наделал, сраный дьявол, мать твою, заразил всё-таки, блядь…» – мелькнула ненужная мысль. Он сильно хапнул воздуха и выбежал во двор, над которым в тёмно-синем небе суетливо метались и визжали стрижи в рваных чёрных фраках. Сморщенный солдат с сигареткой у самых глаз, бросив автомат, убегал в ворота на ладных ногах.
Тутаев побежал вдоль стены и ворвался в небольшую гражданскую каптёрку. По всей видимости, здесь обитала последняя монашка. На Василия с икон неодобрительно глянули угрюмые и засаленные святые. Василий хотел было бежать дальше, но святые плотно пригвоздили его взглядами к полу и не давали сдвинуться с места. Лица их были темны, словно они пересидели в солярии, и Тутаев ещё раз подумал про Африку: «Если удастся вырваться отсюда, обязательно уеду, ей-богу уеду!» Святые отслоились с икон и обступили Васю, одежда на котором внезапно обвисла…

В это время зэки вырвались на улицу, без труда передушили испуганную охрану, вскрыли оружейную и метались по монастырю, паля направо и налево. На колокольне протяжно завыл сиреной хриплый репродуктор с повреждёнными связками.
Какой-то юный, ещё не окончательно сформировавшийся охранник выбежал на середину тюремного двора и, желая совершить свой первый подвиг, с воодушевлением приложил к губам оранжевый мегафон. Неизвестно откуда вылетевшая пуля молча ударила ему в брюхо, и он, бережно прикрыв рану, свалился, заклокотал и стал нетерпеливо скрести землю ногтями.